Последним выдавали оружие. Юрген взял лежащий на столе новенький автомат, еще поблескивающий заводской смазкой, назвал номер, писарь сравнил его с записью в книге, пододвинул книгу к Юргену, дал карандаш - распишитесь.
Майор Фрике долго писал рапорты, доказывая, что его батальон не просто испытательный, а ударно–испытательный. Добившись признания "ударного" статуса, он пошел на второй круг подачи рапортов, пытаясь привести в соответствие статус и вооружение, слово и дело. Невозможно эффективно проводить ударно–штурмовые операции, писал он, если большая часть солдат вооружена винтовками устаревшего образца. Если нет возможности оснастить автоматами всех военнослужащих, выделите хотя бы автоматы для штурмовых групп. Выделили. В каждой роте создали взвод автоматчиков. В него зачислили самых опытных, а главное, проверенных солдат. Юрген с товарищами были в их числе. Нельзя сказать, что это их сильно порадовало.
- Наши шансы погибнуть возросли вдвое, - отстраненно заметил Ули Шпигель, - батальон пошлют в ад, а нас впереди всех, открывать заслонки у печей.
- Отлично! - бодро воскликнул Курт Кнауф. - Так мы лучше послужим Германии!
Он один радовался автомату, как ребенок новой игрушке. У Дица тоже был повод для гордости: он теперь был пулеметчиком и ему выдали новенький "МГ–42".
- С ним можно управляться одному, мне теперь помощники не нужны, - говорил он. - А с "МГ–34" мы с Кинцелем даже вдвоем знаете как намучились. В последнем деле строчили так, что чуть ствол не расплавился. Мы - менять. А асбестовые рукавицы в блиндаже. Я схватился в обычных перчатках, так волдыри неделю сходили. А какой он легкий! - Он настойчиво совал пулемет в руки всем подряд, чтобы попробовали. Никто не находил его легким. Все те же двенадцать килограмм, ну, может быть, на полкилограмма меньше.
Юрген тоже прикинул свой автомат на вес. Не тяжелый. Вставил магазин, настолько длинный, что автомат стал походить на букву Т. Взял автомат двумя руками, левой за магазин, правой за приклад, сделал плавное движение полукругом, держа автомат на уровне живота. Удобно. Вскинул к плечу, прицеливаясь. Не так удобно, но в целом годится.
- Не "шмайссер", - заключил он, вспоминая свой короткий опыт стрельбы из автомата.
- Да, не "шмайссер", - сказал проходивший мимо Гиллебранд. Он всегда проходил мимо. От него было не скрыться. - "МП–40". Прекрасная модель! Вы убедитесь в этом в бою. Чрезвычайно эффективен при стрельбе до ста метров, постоянный прицел рассчитан именно на это расстояние. А вот откидной прицел, - он щелкнул планкой, - это для стрельбы до двухсот метров.
- Что такое двести метров? - заметил фон Клеффель, тоже изучавший свой автомат. - То ли дело наша добрая старая винтовка системы Маузера, даром что образца 1898 года, а бьет на два километра. И с какой точностью! А у этого, по слухам, ствол уводит вверх при стрельбе очередями, какой уж тут прицельный огонь.
- Автомат лучше всего в ближнем бою, - гнул свое Гиллебранд.
- В ближнем бою лучше всего сабля, - проворчал фон Клеффель, он никак не мог отстать от кавалеристских привычек.
"Да нет, эта штука получше будет", - подумал Юрген. Он впервые ощутил интерес к оружию.
И, неожиданно для самого себя, повторил плавное движение полукругом, держа автомат на уровне живота.
На станции чадно дымил гигантский паровоз. Эшелон состоял из сильно поврежденных русских вагонов. Они были непривычно большие, но большие - не маленькие. С лязгом отползли высокие двери, началась погрузка. По временной наклонной платформе закатывали вверх орудия и передки орудий, полевые кухни и повозки, повозки, повозки, нагруженные канцелярскими бумагами, цинковыми ящиками с патронами, ящиками с гранатами, минами, аппаратами связи и катушками с проводами, всем огромным батальонным хозяйством. Тут всем нашлась работа, упирались плечами в задки повозок, крутили руками выпачканные в грязи колеса, взваливали на спину тяжелые ящики. Раз, два, три, взяли! Новая форма покрывалась пылью и трещала по швам.
Половина вагонов была отдана лошадям, лошади - не люди, их на шею друг другу не посадишь. Фон Клеффель вызвался помогать при погрузке, ему это было в радость. И лошади его слушались, кивали головами в такт его ласковому говорку, тихо ржали, поднимались по платформе, вставали в выгороженные стойла, десять на вагон. Высвобожденные ездовые метали внутрь тюки прессованного сена, лошадиный сухой паек.
Солдаты грузились последними. Размещались в таких же стойлах с грубо сколоченными двухъярусными нарами. По восемь человек в стойле. Спать либо по очереди, либо на полу. Но они не жаловались. И не грустили. Они шутили сами и смеялись шуткам друзей, отгоняя мысли о фронте. Сидели в распахнутом проеме дверей, курили сигареты и трубочки, у кого что было, кто к чему привык, смотрели на убегающие вдаль и проносящиеся мимо поля и леса, поражаясь бескрайности и малой по сравнению с родной Германией заселенности этой страны.
И еще они пели песни, каждый раз с легкой грустью вспоминая Карла Лаковски. Да, у них теперь во взводе были скрипка, кларнет и гитара, но они даже вместе не шли ни в какое сравнение с его аккордеоном. Да, у них был сборник песен "Kilometerstein" со множеством известных и давно забытых мелодий, но не было Карла, который один мог воскресить их, спеть так, как надо, как их пели в их родных местах.
Ехали они странно. Проносились на полной скорости мимо крупных станций, так что едва удавалось прочитать название. А потом часами стояли на безвестных разъездах, пропуская эшелоны, преимущественно с техникой, с артиллерийскими орудиями, самоходными артиллерийскими установками, бронетранспортерами и танками, заботливо укрытыми брезентом. Куда ехали, они тоже не знали. Редкие прочитанные названия станций ничего им не говорили, даже Юргену. Кроме Смоленска.
- О, Смоленск! - воскликнул фон Клеффель. - Страшная была мясорубка. Мне потом объяснили, что русские всегда начинали воевать у Смоленска.
- А заканчивали у Москвы, - добавил Ули Шпигель.
- Нет, к Москве они только входили во вкус. Ориентировались по солнцу. Сначала они ехали на юг. Опять Сталинград? Воспоминания о сталинградской катастрофе еще не были стерты в памяти блистательными победами и вселяли ужас. От Смоленска повернули на восток. "Нет, не к Москве, - успокоил всех фон Клеффель, - к Москве севернее, а мы - чуть южнее". Чуть южнее - это хорошо. У них в батальоне было несколько солдат, бывших под Москвой, они многое порассказали о русской зиме. Зима была страшной. И та, и вообще. Это было как на Северном полюсе. И пусть сейчас было лето - неважно, откуда и когда начинается путь к Северному полюсу, главное, что он закачивается одним и тем же - морозом, убивающим все живое. Юрген тоже мог кое–что рассказать товарищам о русской зиме. О том, что под Саратовом на Волге морозы бывают и покруче, чем в Москве. И что если они будут продолжать двигаться в том же направлении, то вполне могут оказаться как раз под Саратовом. Он так прикинул и не сильно ошибся. А как прикинул, так и загрустил. Ему вдруг стало отчетливо ясно, что русский солдат–штрафник Павел Колотовкин сказал ему чистую правду, и попади он в родные с детства места, ничего он там не узнает и никого там не встретит. Это будет чужая земля, которую будут населять чужие люди.
Они пронеслись мимо последней крупной станции.
- Brjansk, - прочитал фон Клеффель, - какое ужасное, варварское слово. Нет никакой возможности запомнить названия этих русских городов.
- Нам предстоит переименовать их все, - сказал Курт Кнауф.
- Есть предложение назвать этот город Курткнауфбург, а центральную улицу назвать Гитлерюгендмаршштрассе, - сказал Юрген.
Он хотел пошутить, а вышло зло.
- Вы в последнее время чем–то сильно раздражены, Вольф, - сказал фон Клеффель. - Чем - это ваше личное дело, я не собираюсь лезть вам в душу. Но вот вам совет старого вояки: выплескивайте раздражение на противника, а не на товарищей.
- Извините, подполковник, - сказал Юрген, - я запомню ваш совет.
- Так–то лучше.
- Да бог с ним, с этим городом и его названием, - постарался разрядить обстановку Ули Шпигель, - в мире так много прекрасных городов! А в этом мы никогда больше не будем. Поверьте моему слову.
Они поверили. У Шпигеля случались прозрения, они в этом убеждались не раз. Да, он точно знал, что никогда больше не будет в этом городе. Вот только зря он говорил за всех.
После Брянска эшелон вновь поплелся с черепашьей скоростью. За день они проехали километров пятьдесят, подолгу отдыхая после каждого короткого рывка.
- Мы бы за этого время пешком больше прошли, - неосторожно заметил Курт Кнауф во время последней остановки.
- Выходи! - донесся протяжный крик.
- Накаркал, - сказал Ули Шпигель, с осуждением глядя на Кнауфа.
- Учишь вас, молодежь, учишь, да все без толку, - проворчал фон Клеффель, - сколько раз говорил: лучше плохо ехать, чем хорошо идти. Нет, все недовольны! Как кто–то вас за язык тянет!
Выгружались в чистом поле, рядом с укатанной грунтовой дорогой, пересекавшей железнодорожные пути. Путей было несколько, к двум старым русским ниткам добавились две новые, к наступлению готовились загодя и основательно. Они встали на крайнем пути, на невысокой, как показалось вначале, насыпи из щебня. Стенки стойл трансформировались в сходни, по ним сводили лошадей. А вот с несамоходным имуществом пришлось помучиться. Пока батальонные плотники сбивали трапы для орудий, солдаты выгружали многочисленные ящики, принимали их на вытянутые вверх руки, оттаскивали дальше от внезапно выросшей насыпи. Уже принялись за подводы, те, что полегче, а молотки плотников все стучали. Наконец установили трапы, стали спускать по ним на веревках орудия. Это уж пусть артиллеристы корячатся, решили они, упали на землю, закурили. Сквозь крики артиллеристов донесся гул самолетов. Он шел с востока.
- Тут–то нас и накроют, - обреченно сказал Вайнхольд, - мы тут как на блюдечке.
- Лучше здесь, чем в эшелоне, - заметил Ули Шпигель.
- Мы бегаем быстрее, чем он ездит! - попытался реабилитироваться за недавний промах Курт Кнауф.
- Проспали! - крикнул фон Клеффель проплывающим высоко в небе самолетам.
- Да это, похоже, наши, - неуверенно сказал Красавчик. Он был специалистом по тому, что ездит, а не по тому, что летает.
- Что наши, что иваны, все одно - растяпы! - воскликнул фон Клеффель. Он не любил летчиков.
Раздался грохот, истошный вопль. Пушка скатилась с трапа, сорвавшись с веревок, размозжила грудь одному из солдат. Он умер через полчаса.
- Первая потеря, - спокойно сказал фон Клеффель.
- Это наша первая, но, увы, не последняя потеря! - прокричал майор Фрике двумя часами позже, когда они выстроились перед свежим могильным холмиком со сколоченным из толстых брусьев крестом. - Нас ждут тяжелые бои, и мы не пожалеем своих жизней во славу Германии и фюрера. Крепите мужество, солдаты! Направо! Шагом марш!
Он не терял времени даром, майор Фрике.
Они шли по дороге на юг. Час за часом, километр за километром. Часов набралось много, с шести вечера до десяти вечера. Следующего дня. Километров вышло еще больше. Гиллебранд сообщил, что пятьдесят пять, но ноги говорили, что никак не меньше шестидесяти пяти. Двух вегетарианских колбасок на такой марш–бросок было явно недостаточно.
Слева у дороги показалась деревня. Она была разительно не похожа на ту, где они стояли весной.
Покосившиеся домишки вросли в землю, крыши крыты где соломой, где дранкой, подслеповатые окна затянуты грязью и паутиной, ни одного яркого пятна, ни краски, ни цветов. Нестройно забрехали собаки, их было немного. Жителей вообще не было, то ли ушли, то ли спали, рано улегшись по крестьянскому обычаю.
- Первый взвод - сюда! Второй взвод - сюда! Третий взвод - сюда! - Гиллебранд определял дома для постоя.
Солдаты с громкими криками вваливались в дома - наконец–то отдых! В крике выплескивались последние силы. Едва войдя в дом, тут же падали на пол - спать, спать, спать!
Юрген зашел в дом следом за фельдфебелем, запалившим лампу. На лавке под окном лежал человек. При виде немецких солдат он зашевелился, сполз на пол, схватил лоскутное одеяло и, не разгибаясь, прошмыгнул в дверь. Ни пола, ни возраста человека определить не удалось, что–то взлохмаченно–серое, обряженное в бесформенные обноски. Это был не единственный обитатель дома. Печь была покрыта шуршащим шевелящимся ковром из тараканов. Что–то упало сверху на лицо Юргена, поползло, щекоча обветренную кожу. Он хлопнул рукой по щеке. Какой мерзкий запах! Он поднял голову к потолку. Слой круглых коричневых бляшек - клопы.
- Чем они здесь, интересно, питаются? - тихо сказал ему на ухо Красавчик. - Ишь какие жирные!
- Наверно, теми, кто был здесь на постое до нас, - так же тихо ответил Юрген.
- А где обглоданные скелеты? - спросил Красавчик.
- Пошли на двор, - предложил Юрген.
- И то верно!
Они пропустили других солдат, которые не заметили или не захотели замечать всю эту грязь. Фон Клеффель рухнул на лавку и тут же захрапел. Вайнхольд полез на печку, он помнил, что фрау Клаудия с внучкой спали именно там, и решил, что это лучшее место в доме. Остальные устраивались кто где мог. Юрген с Красавчиком вышли на двор, обошли дом кругом и легли под каким–то раскидистым деревом, завернувшись в плащ–палатки.
Они отлично выспались. Еще бы столько же - и было бы вообще прекрасно. Но фельдфебель уже прокричал "подъем". От его мощного крика упало несколько яблок, дерево, под которым они лежали, оказалось яблоней. Пока Юрген тер ушибленное плечо, Красавчик обтер яблоко и с хрустом вонзил у него свои крепкие зубы.
- Вот черт! - сказал он скривившись.
- Кислое? - спросил Юрген.
- Это само собой, - ответил Красавчик, - но еще и червивое.
Он с отвращением смотрел на жирного белого червяка, выползавшего из надкушенного яблока. Такие же гримасы отвращения были на лицах солдат, выходивших из дома. Вайнхольд нес свои носки, которые он держал двумя пальцами, отставив далеко в сторону. Носки были белыми от гнид.
- Носки ты быстро очистишь, - успокоил его Юрген, - носки не волосы.
- Что?! - в ужасе закричал Вайнхольд и, выронив носки, схватился руками за голову.
- Угу, - покачал головой Красавчик и сказал, повернувшись к Юргену: - Мы сделали правильный выбор!
- Какой выдающийся экземпляр! - воскликнул фон Клеффель, выловивший блоху. - Прытью и размером напоминает мою лошадь!
- Богатейшая фауна! - согласился Ули Шпигель. - Богаче - только в Африке.
К счастью, рядом с деревней протекала речушка, они отправились туда мыться. По дороге им попались на глаза образцы другой местной фауны, куда более приятной. Параллельным курсом шествовала, переваливаясь, стая жирных гусей. На лугу паслись две коровы, интендант что–то говорил стоящему рядом крестьянину. Крестьянин изображал непонимание, хотя и так все было понятно. В конце концов, он покорно погнал корову к полевым кухням, попыхивающим дымком. Интендант шел рядом и настойчиво совал ему рейхсмарки. Иван смотрел на него с недоумением, потом взял бумажки и, не пересчитывая, сунул их в карман штанов.
- Нас ждет горячий обед, товарищи! - бодро возвестил фон Клеффель.
- Но сначала - дружеский завтрак, - сказал Ули Шпигель, вынырнувший из высокой травы.
В руке он держал за шею гуся. Голова гуся запрокинулась набок, хвост касался земли.
- Это мародерство, - сказал Вайнхольд с легким осуждением.
- Это законная контрибуция, - возразил ему Ули Шпигель, - компенсация за моральный и физический ущерб от ночлега.
- Мы должны заплатить, - гнул свое Вайнхольд.
- Конечно, конечно, - прекратил дискуссию фон Клеффель и тут же открыл новую: - Как мы будем его готовить? Эх, была бы сабля, я бы сделал вам гуся на вертеле. У меня когда–то это отлично получалось.
- Запечем в глине, - предложил Ули Шпигель, - тут что удобно, что не надо ощипывать.
- Не уверен, что мы найдем здесь глину, - сказал Вайнхольд, подавивший упреки совести.
Брейтгаупт молча взял гуся и принялся его ощипывать. У него это ловко получалось. Они тем временем развели костер. Диц сходил к полевым кухням, принес бидон с кофе, щедро заправленным сахарином.
- Каша будет через три часа, - сообщил он, - свободное время.
Они выпили по кружке кофе, наблюдая за пылающим костром.
- Брейтгаупт - дневальный, - объявил фон Клеффель, поднимаясь. - Есть добровольцы в боевое охранение?
Все рассмеялись. Боевое охранение - отлично сказано! На их гуся найдется немало охотников. Вызвались Диц и Вайнхольд. Остальные разбрелись кто куда, договорившись встретиться через полтора часа.
Юрген наткнулся на большое поле, засеянное пшеницей. Колосья были мощные и обещали щедрый урожай. Жизнь продолжалась, несмотря на ужасы войны, на то, что эта местность уже второй год была в центре боевых действий. Это поразило его больше всего.
Потом он набрел на луг, белый от корзинок тысячелистника и пушистых шариков клевера, среди них в глубине мелькали яркие красные крапинки - земляника! Юрген наклонился и стал собирать душистые ягоды. Красный сок стекал по пальцам. Единственная красная жидкость, которую он видел за последний год, была кровью.
Со стороны деревни донеслось стройное пение. Он поспешил туда. По дороге маршировали ровные колонны совсем молодых солдат, обряженных в новую форму. На развернутых знаменах блестело золотом шитье надписей: "Молодые львы", "Мир принадлежит нам", "Вечно юная Германия".
Майор Фрике стоял рядом с фон Клеффелем и смотрел на проходившие колонны. В глазах его была грусть.
- Насколько мне известно, из лагерей в Силезии сюда направили восемнадцать тысяч новобранцев гитлерюгенда, - тихо сказал он фон Клеффелю.
- Какой ужас! - так же тихо ответил тот. - Необстрелянные мальчишки…
Юрген поспешил отойти в сторону. Вскоре он наткнулся на Курта Кнауфа. Тот стоял на обочине, приплясывая от возбуждения.
- Вон наши гамбургские идут! - крикнул он Юргену. - Славные парни!
Марширующие солдаты услышали этот крик, приветливо заголосили. Молодые крепкие парни, в глазах огонь, улыбки на лицах. Им все нипочем. Марш сменяет марш. Вот гаркнули "Песню о свастике".
Das Hakenkreuz im weißen Feld
Auf feuerrotem Grunde
Zum Volksmal ward es auserwählt
In ernster Schicksalsstunde.
П е р е в о д
Свастика в белом круге,
На огненно–красной основе
Была избрана народом
В суровый час испытаний.
Курт Кнауф крепился, но не выдержал, подхватил последние строки песни, размахивая сжатым кулаком:
Wir fürchten Tod und Teufel nicht