Командир ставит точку на карте. Она почти рядом с не им проложенным маршрутом.
- После выхода на линию пути смените курс.
- Понял.
Ровный гул двигателей. Он словно прилип к обшивке самолета, они стремительно уносятся в ночную неизвестную даль, на юг. Под ними иногда мелькают редкие огоньки. И при всем неуважении к земле командир сейчас им завидует. Завидует тем людям, которые в уюте этих огоньков читают книги, смотрят телевизор или пишут письма друзьям. Или страдают бессонницей. Но им не приходится решать такие головоломки, какими занят он. Им не нужно искать выход из безвыходного положения. Счастливчики. И никто из них даже не подозревает, что там творится над ними, в бесконечном небе. И никто пальцем не шевельнет, чтобы ему помочь.
Несущиеся с бешеной скоростью навстречу самолету звезды неподвижны. Но и в своей скорости, и в своей неподвижности они знают свой путь. А вот он заблудился. Или его заплутали, да так, что и просвета никакого.
Кедров обо всем этом знал? Не мог не знать. И заранее вычеркнул их из списка?
А какая роль отведена их полонителям, если и они всем происходящим поставлены в тупик?
Да какое тебе до этого дело, с раздражением думает командир, протягивая руку к автопилоту и чуть доворачивая машину. Почему ты снова и снова возвращаешься к одному и тому же? Какая связь между тобой и теми, кто на тебя напал, кроме единственной - избавиться от них любым способом и при возможности отплатить той же монетой, какой тебе уплачено? Что, если ты поймешь, какие во всей этой неразберихе играют роли Кедров, заказчики, твои вертухаи и ты сам, так это поможет тебе освободить себя и экипаж? Не связывай одной веревочкой несвязуемое. Думай только о своих проблемах. Задачка проста - убить убийц.
Решение чуть сложновато.
12
Сколько раз за свою жизнь поднимался Останин в ночное небо и, как одинокий странник, обходил свои необъятные владения от Полярной звезды почти до Южного Креста! Как пастух, пересчитывающий свое стадо, или часовых дел мастер, проводящий смотр после хорошо выполненной работы, он всякий раз убеждался, что все в его хозяйстве как следует отлажено, находится на своих местах, ничего не пропало и действует в согласии с предписанными законами.
В хозяйстве и сейчас идеальный порядок. Мерцающая россыпь звезд, как ей и положено, поддерживает и баюкает свою младшую и потому особенно оберегаемую сестренку Землю, вставший в полнеба месяц подсвечивает ей дорогу, сама Земля понемногу укутывается невесомым, почти прозрачным флером слоистых облаков, который по мере ночного похолодания становится все плотнее. А потом взойдет солнце и, как обычно, примется за свою изначальную неустанную работу - освещать, греть, растить…
И все же механизм лишь внешне, лишь издали кажется исправным и хорошо отлаженным. В нем завелась червоточина.
Человек развил в себе величайший дар общения, приспособил под средства коммуникации письмо, телеграф, телефон, лазерную технику, поезда, самолеты; казалось бы, чем дальше, тем больше он должен быть связан с себе подобными нерасторжимыми узами взаимопонимания, но чем развитее становится речь, чем совершеннее связь, тем в большем одиночестве он оказывается среди себе подобных. Непонимание становится всеобщим, тотальным, необратимым не только между народами, государствами, людьми - каждый отдельный человек сам себя понимает все меньше и меньше. Как бы ни убеждали в обратном философы, психологи, социологи, несокрушимыми рядами выстраивая свои неопровержимые теории, истина все-таки состоит в этом.
Уж не потому ли так происходит, что человек изначально повел себя в своем крохотном - а он ох какой крохотный, уж Останину ли в этом было не убедиться - домике, как слон в посудной лавке, совершенно не заботясь ни о лавке, ни о самом себе, и природа в конце концов инстинктивно встала на свою защиту и решила руками самого же человека избавиться от человека? По тому самому принципу, по которому если Бог решает кого-то погубить, то он прежде всего лишает его разума? А ведь для этого не обязательно избавлять от рассудка: чтоб агония не затягивалась и он не погубил все окончательно, достаточно ускорить процесс. Всего лишь, поскольку ему так уж невтерпеж, дать преждевременные знания.
Трагедия людей знающих извечно состоит в том, что они и в окружающих предполагают ум, но их знания всегда применяют хитрозадые дураки по-дурацки. Исключения здесь крайне редки. Так, может, это и не трагедия вовсе, а вполне самоорганизующийся природный механизм, ничем не отличающийся от таких процессов, как кристаллизация, сублимация, реакция замещения или вытеснения? И он, Останин, пылинка, попавшая в эту вселенскую катастрофу уже под занавес, чтобы превратиться в отработанный продукт, как разлагается и превращается ненужный хлам в первоначальные частицы, тем не менее, пытается шебуршиться?
Какое тебе дело до вселенских катастроф?
Такое, что с ума сойти, если задуматься о не вселенских. Вселенские - статистика, свои - простреленная или поджаренная шкура. А это, знаешь ли, болезненные штуки. И ум, и шкура протестуют, они не хотят об этом ничего знать.
Уфа вползает слева на экран локатора V-образным светлым пятнышком, как крылья бабочки-капустницы. И медленно ползет по зеленоватому кочану, совершенно не считаясь с тем, что самолет в это время проносится в небе мимо нее со скоростью, превышающей треть звуковой. Впрочем, земля всегда безнадежно отстает от событий, происходящих в воздухе.
Командир поднимает руку и переключает радиостанцию на позывные Уфы. И слышит голос Балабана:
- 426544 - Уфа-контроль, пять четыреста, пролет точки, выхожу из зоны через двадцать минут.
- 42544, следуйте пять четыреста, траверз Бавлы доложить. - И через секунду: - У вас есть связь с бортом 26678?
- Пять четыреста, траверз доложу. Нет.
- Попробуйте с ним связаться.
Балабан зовет:
- 26678, ответьте борту 42544!
Командир косится на Аслана, тот отрицательно качает головой. Командир отворачивается и снова застывает неподвижно, глядя немигающим взглядом на звезды прямо перед собой.
- 26678…
Эх, Слава. Ответил бы. И единичку убавил бы, и поболтали бы мы минутку о твоем дне рождения или о том, как оттрепать штурману уши…
- Не отвечает. Уфа-контроль, а что с бортом?
- Он идет в южном направлении следом за вами, на вызовы не отвечает.
- Что-о?!
- Конец связи. До выхода.
- До выхода, - медленно произносит он, и в его голосе слышится недоуменная растерянность. - До выхода, - повторяет он машинально.
- Вы вышли на линию пути? - спрашивает командира Аслан.
- Не знаю.
- То есть, как не знаете?
- Настройка и управление компасами, локатором, пеленгатором расположены на приборной доске штурмана, - скучно сообщает командир. - Я со своего места настроить их не могу, а без этого определить, где мы находимся, невозможно. Развяжите второго пилота и разрешите ему занять место штурмана.
Аслан думает. Потом говорит:
- Нет. Сходите и настройте сами.
Командира так и подмывает спросить: настолько трусите?
Но он сдерживается. Отстегивает ремни, медленно поднимается, медленно поворачивается, медленно идет к штурманскому столику. Он обводит пристальным взглядом фюзеляж. У борта на сиденьях рядком, как на посиделках, расположились усатый, бортмеханик, второй пилот, Идрис.
Командир чуть мешкает, внимательно присматриваясь. Второй пилот, заметив Останина, быстро ведет подбородком к правому плечу и чуть скашивает глаза, показывая вниз, за спину.
Потом распрямляется и смотрит на командира вопросительно.
Останин поворачивается, откидывает штурманский столик.
Сиденье штурмана в крови. Останин вытаскивает из кармана носовой платок и осторожно вытирает его. Потом переворачивает испачканную тряпицу, складывает в несколько слоев и трет более тщательно. Испачканный платок кладет на блистерное стекло и занимает место штурмана.
Он перестраивает первый компас на Уфу, второй - на Самару. Устанавливает канал Самары на станции ближнего наведения, локатор переключает на дальность 250 километров.
Сняв показания приборов, он переносит их на карту и ставит точку места самолета. Снова пристально поглядев на второго пилота, который и при его возвращении проделывает те же малопонятные манипуляции, командир поднимается в свое кресло.
- Где? - склоняется к нему Аслан.
Командир указывает отмеченную точку.
- Сто пятьдесят километров восточнее Самары. Двадцать километров восточнее линии пути.
Тот смотрит на карту.
- Покажите по локатору.
Останин показывает.
- Ладно, - говорит Аслан и откидывается в кресле. Потом возвращается к тому, что не дает ему покоя: - Командир, вы ведь должны знать, что Чечня никогда добровольно не присоединялась к России. Когда-то нас завоевали большой кровью.
- Я слышал о Шамиле, - сдержанно говорит тот.
- И отпускать без крови не желают.
- Что вам даст независимость, если с севера - Россия, а с юга - Грузия?
- Мы хотим жить своей головой, а не по чужой указке, как бы хороша она ни была, - почти слово в слово повторяет он уже давно пройденное Останиным. - Но она и плоха. Вы не согласны?
- Почему же. Хуже некуда, хоть и говорят, что не бывает так плохо, чтоб не могло стать еще хуже.
- Вам повезло - у вас все обошлось без бойни.
- Да уж. Позавидовал слепой глухому. - Не хочется ему решать мировые проблемы, и все тут. - Вышли на вашу линию.
Он доворачивает самолет на курс 205 градусов. Конечно, надо бы учесть и ветер… да черта ли ему! Точность нужна, когда самолет идет по нормально запланированному маршруту в нормальных условиях. Они же несутся, как шизанутые подвыпившие фендрики, без руля и ветрил, неизвестно куда. Эх, хочу, так получу! Не бывает так. За каким-нибудь углом обязательно да нарисуется полковник.
- Не понял.
- И не надо. Вам приходилось убивать?
Аслан с минуту молчит.
- Приходилось, - неохотно говорит наконец. Он колеблется. - Когда аул Джафара был уничтожен ракетным огнем, мы заметили номер вертолета. Потом его захватили.
- Кто такой Джафар?
Аслан указывает большим пальцем поднятой левой руки за плечо, в сторону фюзеляжа.
- С усиками. Мой друг. Отец, мать, две сестры, жена, трое ребятишек - все погибли.
- Он стрелял в штурмана?
- Я.
Не мог ты этого сделать. Слишком мало было времени. В кабину ты ворвался первым. Что ж, благородно.
Как они пронесли оружие на самолет? Или - оно уже здесь находилось, припрятанное в ящиках?
Много вопросов, на которые его обязательный собеседник ответить явно не пожелает. Ладно, не будем их и задавать. Тем более что к стоящей перед тобой задаче они никакого отношения не имеют.
- Неважно кто…
- Неважно. Идрис его младший брат. Только они двое и остались…
- Вы уверены, что второй пилот и бортмеханик в безопасности?
- Уверен. Кровная месть - не всеобщее уничтожение. К тому же у вас ее значение сильно преувеличивают. Наша цель - свобода. Это выше мести.
Да будь вы все неладны! Все поют одну и ту же песню испокон веков. Сколько можно верить сказочкам?! Свобода! Да что такое свобода? Свобода - лгать, воровать, грабить, мучить, унижать и убивать. Не было и нет свободы просто мирно жить. И не будет. Пряников на всех никогда не хватает.
Вот она, ваша свобода, - лежит на полу за кабинной переборкой.
Но если я не последний осел, то второй пилот давал мне понять, что связанные руки у него свободны. С его способностями это возможно. Неужто отец с мамой такому пустяку его не обучили? И вот эта-то свобода - нечто ощутимое и реальное. Если так, то наши шансы повышаются. Но что это ему дает?
Пока - ничего. Против пули даже свободные руки слабоваты.
Не профукай только все так же бездарно, как один раз уже сделал.
Что ты можешь?
Бросить самолет в пике, после чего твой соседушка распластается на потолке, как муха. Приятная картинка. Вот только потом машину надо будет из него вывести, а это вряд ли окажется тебе по плечу с мешком… этого самого, когда оно отлипнет от потолка и повиснет на штурвале.
Свалить самолет на крыло или заложить такой вираж, чтоб глаза у всех на лоб полезли?
Это можно. Если крылья выдержат.
Из всех - реальный шанс: болтанка.
Вот эту-то возможность он и рассматривает со всех сторон бесконечно. Ему нужен не одноразовый трюк, при котором что-то то ли будет, то ли нет. Ему нужно действовать наверняка. А болтанки им не избежать.
13
Раздрай, случившийся с бортмехаником Михаилом Бурлаковым в результате всех этих несуразностей, начинает помаленьку образовываться и утрясаться. Михаил оглядывает самолет, второго пилота, своих пленителей-сторожей-охранителей пусть все еще и довольно диким, но постепенно проясняющимся взглядом. Калейдоскоп последних невозможных и необъяснимых событий начинает стабилизироваться в его голове и обретать хоть какой-то смысл.
- Это… что? Выходит… они нас захватили? - задает он Геннадию кристальный по своему логическому обоснованию вопрос.
Глаза у него голубенькие, как незабудки, и смотрят доверчиво. Он глядит на второго пилота. Он передергивает кистями рук, пытаясь ослабить стягивающую их бельевую веревку. Веревка жмет, но главное - вызывает страшное раздражение своей инородностью, своей несовместимостью с тем, что он привык и должен делать и что происходит в эту минуту.
- В способности делать правильные выводы из немногих фактов тебе не откажешь, - одобряет Гена.
- Но - зачем?
- Вопрос вопросов. Как "быть или не быть" Шекспира.
- Я его знаю? - сбивается с мысли Михаил.
- Вряд ли.
Михаил морщит лоб, припоминает.
- Это тот тип, который тысячу лет назад писал всякую заумь? - Интеллект бортмеханика не относящимися к практическим делам сведениями явно не обременен. - Чего ты мне его суешь? Он что - нам поможет?
- Не поможет, - соглашается Минин.
- Ну и нечего тогда приплетать всяких там… Зачем они убили штурмана?
- Спроси у них.
Механик поворачивается к Джафару.
- Зачем вы убили штурмана?
Тот молча косится на него и отворачивается.
- Вот это гадство! - изумляется Михаил одновременно тому, что штурмана убили, и тому, что на простой вопрос ответить не могут. И хоть сам он сидит связанным, до него все еще никак не доходит, что все это всерьез и его самого тоже касается. - А нас зачем связали?
И вдруг его поражает: как это он, такой здоровущий, позволил себя связать? Да он здесь все мог разнести в щепки, а он и пальцем не шевельнул. У него даже рот открывается, когда он постигает всю эту несообразность. Он с недоверием поворачивает голову, пытаясь заглянуть себе за спину.
- Во блин! - говорит он.
- Эх, Миша, Миша! - говорит второй пилот.
- Что "Миша, Миша"? - пыхтит тот: заглянуть за спину не удается, и он бросает эти попытки. - А как полетит самолет без штурмана, бортмеханика и тебя? Они соображают это или совсем опупели?
- Летит.
- И долго пролетит? - с ехидцей спрашивает он. - Это вам что - телега с лошадью? Шуточки нашли!
- Мой грех, мой грех, - удрученно согласился Гена. - Недоглядел.
- Что ты мне смешки все строишь?! - сердится Михаил. - Дело-то серьезное!
- Еще бы. Только я тут при чем, а, Миша?
- Ты тут ни при чем, - вынужден тот согласиться. - И все-таки это никуда не годится! Надо что-то делать.
- Ты попал в самую точку.
- Но что?
- Не знаю.
- Командир молчит, второй - не знает, эти два дундука воды в рот набрали, я тут пеньком торчу. А самолет, того и гляди, хлопнется. Я даже не знаю, сколько из каких групп керосина выработано. Вот так хорошенькое дело!
- Миша, какой, к дьяволу, керосин?! Ты хоть понимаешь, что говоришь?
- Понимаю. На этой машине из правой группы баков выработка идет всегда быстрее, я это давно заметил… И еще…
- Миша, - болезненно морщится второй пилот, - прежде чем дело дойдет до керосина, нас эти два добрых молодца трижды пристрелят.
- Ну да? - говорит Миша недоверчиво.
- Да.
- И кто поведет машину? Господь Бог? А кто ее сажать будет?
- Миша, вон туда взгляни, - кивает Гена на пол, где лежит тело штурмана.
Тот смотрит.
- Вот это… - тянет он.
- …гадство, - подсказывает ему Гена. - Самое настоящее, Миша. Первостатейное.
Их стражи в разговор не вмешиваются. Они сидят по обе стороны от пленников и смотрят перед собой отсутствующими взглядами. Может, получили такое указание, а может, разговор их действительно не интересует. Дело, в которое он ввязались, дает им немало пищи для собственных размышлений.
Минин звеняще думает: о том, что руки у меня свободны, ни один из них не догадывается. Если въехать в горло кулаком вот этому шибздику, он и опомниться не успеет, как оружие окажется в моих руках.
Да, но…
Вот именно - но. Усатый-то мгновенно всадит в тебя всю обойму, а в ней не меньше тридцати патронов. Хватит и на тебя, и на механика. Как говорит Миша: гадство. И командира никак не предупредишь…
- Такого со мной еще ни разу в жизни не делалось, - сокрушенно говорит Бурлаков.
- Неужели? - не верит ему Гена.
- Да.
Миша опускает голову.
- Была б здесь Верка… - бормочет он.
- Кто это? - спрашивает Гена.
- Моя жена.
- Она всегда знает, что делать?
- Всегда.
- Завидное качество. Напрасно ты ее в полет не взял, - серьезно попрекает он Мишу.
Механик, по всей видимости, всерьез обдумывает такую возможность, потому что глаза его загораются, но быстро отказывается от нее как от не предусмотренной руководством по летной эксплуатации самолета и вообще глупой затеи.
- Ну да, тебе лишь бы язык почесать, - раздраженно говорит он, потом спрашивает: - А что все-таки об этом думает командир?
Безнадежен, сдается Геннадий. Он еще попытался прикинуть, сможет ли механик быть хоть чем-то полезен, когда дело дойдет до настоящей заварушки, но сейчас же даже от мысли об этом отказывается. Если тому приказать: бей! - он обязательно спросит: куда? Нет, на механика рассчитывать не приходится.
Думай, голова, шапку куплю.
- Ну, брат, у тебя действительно ума палата, - качает он головой.
- Я не хвастаюсь своим умом, как некоторые, - огрызается бортмеханик. - Но делать все равно что-то надо. Не сидеть же, сложа руки.
- Займись рычагами управления, - грустно советует Гена.
- А ты меня развяжешь?.. Мать моя вся в саже и не моется!.. Ну, скажу я вам… Приехали…
- Да уж, - соглашается Гена.
- Вот!