Прощались, как после обычного совещания. Короткое рукопожатие и привычные слова:
- До встречи.
- До свидания.
- Пока…
Был уже поздний вечер, когда Шрагин вышел на улицу. Город погрузился в кромешную темноту. Непрерывно и глухо слышался отдаленный рокот, будто где-то работал большой завод. Это была вплотную приблизившаяся к городу война, там работала ее ночная смена.
На перекрестке ждал, как условились, Григоренко. Некоторое время они шли вместе.
- Через три дня после захвата города каждый день смотрите мой сигнал о явке, - говорил Шрагин. - Схема номер один, запомните?
- Не беспокойтесь, Игорь Николаевич. Патефон…
- Больше никаких действий.
- Ясно, Игорь Николаевич.
- Все. До свидания.
Григоренко исчез в темноте.
Дома Шрагина ждали, усадили за стол ужинать. Увидев горячую с шипящим салом яичницу, Шрагин почувствовал такой голод, что ему нелегко было соблюдать приличие и есть спокойно. Он видел, что между Эммой Густавовной и Лилей установился мир. Однако ничто не говорило о сборах в дорогу.
- Ну как, Игорь Николаевич, ваши дела? Остаетесь? - спросила Эмма Густавовна.
- По-прежнему ничего не известно, - огорченно ответил Шрагин, незаметно наблюдая за Лилей. - Заводское начальство уже драпануло, и никто слова мне не сказал. Попробую завтра выбраться один, свет не без добрых людей.
Лиля сказала, подчеркивая каждое слово:
- А мы с мамой решили положиться на милость фашистов.
- Ну что же, бог не выдаст, свинья не съест, - усмехнулся Шрагин.
Эмма Густавовна с возмущением стала рассказывать о том, как на ее глазах какие-то люди грабили промтоварный магазин.
- Вот это самое страшное, самое страшное, - говорила она огорченно. - Немцы этого никогда не поймут, никогда.
- Ну что вы, они сами беспардонные грабители, - заметил Шрагин.
- Неправда! - воскликнула Эмма Густавовна.
- Мама! - предостерегающе крикнула Лиля.
- Ну да, ну да, - поправилась Эмма Густавовна. - Немецкие фашисты - это бандиты, но они ведь и не немцы. Во всяком случае, не те немцы, которые чтят Гёте и Шиллера.
- И Гейне, - добавил Шрагин.
- Ну нет, знаете, - с запалом возразила Эмма Густавовна, - Гёте нельзя равнять с Гейне. Гёте поэт Германии, а - Гейне, если хотите, ее судья, а судьи никогда не бывают так популярны, как поэты.
- Да, пожалуй… - рассеянно проговорил Шрагин, думая в это время о том, что хозяйка совсем не так проста, как показалось ему раньше.
- Оставайтесь! Мама поможет вам разобраться в немцах, - насмешливо сказала Лиля. - Это же так интересно - выяснить, кто из них любит Гёте, а кто Гейне и почему.
- Ты, Лили, невыносима, - Эмма Густавовна прикоснулась пальцами к вискам и вышла из гостиной.
Лиля подняла голову. Глаза ее теперь были совершенно сухими, и она смотрела на Шрагина с мольбой.
- Оставайтесь, - шепотом сказала она. - Или возьмите меня с собой.
Шрагин смотрел ей в глаза и молчал.
- Я боюсь возненавидеть мать - единственно близкого мне человека на всей Земле, - продолжала Лиля шепотом. - Это грешней всего. Понимаете вы это?
- Я все отлично понимаю. Но я же ничем не могу вам помочь, - сказал Шрагин. - Я ведь и сам в таком же положении.
Он встал, поблагодарил за ужин и ушел к себе. Ему хотелось сказать девушке что-то ласковое, успокоить ее, он видел, что она тяжело и мучительно страдает. Она не понимает, что за всю свою прошедшую и будущую жизнь держит сейчас самый ответственный экзамен на право называться человеком. По-человечески надо бы ей помочь. Но нельзя. Он не имеет права.
Шрагин уже хотел раздеться и лечь в постель, но вдруг подумал, что ни за что не заснет. Не зажигая света, он открыл окно и сел на подоконник. Мгновенно его обступили впечатления окончившегося дня, но они точно плясали вокруг него, и ни на одном из них он не мог сосредоточиться. В конце концов эта сумятица впечатлений вылилась в острое ощущение невероятности всего, что с ним происходит. Когда в Москве шла подготовка операции и потом, когда он мчался сюда, он просто не имел времени задуматься толком над тем, как он будет жить и работать в этом городе, он понимал только, что не может безмятежно полагаться на детальную ясность плана операции. И вот он здесь, и его работа уже началась. И все-таки невероятная работа! Его товарищи относятся к ней совершенно спокойно, как ко всякой другой, в глазах у них он не увидел и тени сомнения. Дезертир Рубакин не в счет. А сам он спокоен?.. Нет, он этого сказать не может. И дело не в допущенных здесь опасных просчетах. Просто уже второй раз в своей не такой уж длинной биографии ему приходится как бы начинать жизнь сначала, не очень ясно представляя себе все завтрашнее, а это не так просто.
Первый раз это было, когда он вдруг из инженера превратился и чекиста. Тогда кончался первый год его работы на Ленинградском судостроительном заводе. Осуществлялась его давняя мечта - он строил могучий военный корабль. И он уже был человеком, который был нужен всем, нужен был кораблю.
И вдруг его вызвали в городской комитет партии и объявили, что он в порядке партийной мобилизации направляется работать и НКВД.
- Но я инженер-судостроитель, меня государство учило этому пять лет, - пытался он возражать.
Ему ответили, что именно инженер-судостроитель был и нужен.
В большом доме на Литейном Шрагин не без труда отыскал в бесконечных коридорах нужную ему дверь. Полковник Сапаров, к которому его направили, оказался человеком в летах и по всему своему облику совсем не таким, каким Шрагин представлял себе чекиста. Это был человек веселый, с живым открытым взглядом карих глаз, в которых любое его настроение отражалось раньше, чем он его высказывал.
- О субботнем пожаре на вашем объекте знаете? - сразу спросил он.
- Слышал, конечно, - ответил Шрагин. - Прокладка строительного кабельного хозяйства - традиционная беда.
Глаза у Сапарова засмеялись.
- В общем, традиционное короткое замыкание. Да? - Он протянул Шрагину что-то похожее на большую отвертку с резиновой ручкой и, привстав, склонился над столом, вместе со Шрагиным рассматривая железку. А потом поднял на Шрагина внимательный взгляд. - Вот эту штуку вытащили из кабеля, с ее помощью было сделано короткое замыкание, то самое, традиционное. Видите, как от дуги оплыл и деформировался металл? А до употребления конец этой штуки был, очевидно, острым, как у шила. Ведь иначе его и не воткнуть бы. Верно?
- Верно, - отозвался Шрагин, продолжая рассматривать находку. - И ручка как здорово заизолирована - колоть безопасно. Но кто же это мог сделать?
- Кто это сделал? Вот это, товарищ Шрагин, нам с вами и надо выяснить. И как можно скорее.
Вот так, незаметно для себя, Шрагин стал чекистом. Два года он проработал в Ленинграде рядом с Сатаровым, учась у него. Потом его перевели в Москву, и там рядом с ним тоже были опытные боевые товарищи. Но никто никогда не учил его, как работать, как вести себя в родном своем советском городе, захваченном врагами. Ему еще никогда не было так трудно, как сейчас. Но он помнил, как Сапаров сказал ему однажды: чекистом должен быть человек честный, но не честолюбивый, а главное, он должен так любить свою работу, что чем она тяжелее, тем он счастливее.
Глава 6
Шрагин стоял на улице, по которой густо двигались немецкие войска. Они ехали через город весь день, было такое впечатление, что город их совершенно не интересует и они торопятся куда-то дальше. Всю первую половину дня двигались плотно - пехота на машинах, тягачи с пушками на прицепе, мотоциклисты. Пеших солдат не было. Часам к трем в потоке войск стали образовываться просветы. На главных улицах уже стояли грузовики и легковые машины, возле которых томились солдаты и офицеры. Зеваки от греха подальше разошлись по домам. Но один рослый пожилой мужчина в хорошем светло-сером костюме и белой соломенной шляпе продолжал стоять у витрины аптеки. Шрагин уже давно смотрел на него и старался угадать, что это за человек, с таким абсолютно безразличным лицом наблюдающий движение вражеских войск.
Вдали показалась медленно двигавшаяся грузовая автомашина с откинутыми бортами. Рядом с ней шли солдаты. В машине рядом с шофером сидел офицер. У каждого перекрестка машина останавливалась, солдаты брали из машины и прикрепляли к столбам указательные знаки - стрелы с нарисованными под ними эмблемами воинских частей. Одна эмблема была в виде выгнувшегося волка со стоячей шерстью, другая - в виде лебедя с распахнутыми крыльями, третья - львиная голова. Шрагин наблюдал за работой немцев и запоминал эмблемы - его работа уже началась.
- Вот это порядок! Силища и порядок! - вдруг услышал он за спиной тихий голос.
Шрагин оглянулся. Это был пожилой мужчина в сером костюме.
- Да, порядку у них следует поучиться, - сказал ему Шрагин.
- А как они шли! - тихо воскликнул мужчина. - Где нашим? Идут без оркестра, без криков, без лозунгов, а видишь - силища прет. Вы согласны?
- Вы правы, конечно, как ни трудно это признать, - как бы задумчиво сказал Шрагин, смотря на проезжавшую мимо них вереницу легковых машин.
- Начальство прибыло, - уважительно сказал мужчина, провожая взглядом автомашины. - И где он, я вас спрашиваю, бандитский грабеж? Где убийства женщин и детей? Я с самого начала не верил в это. - Мужчина умолк, как будто вдруг испугался, внимательно посмотрел на Шрагина, а потом продолжал: - Вы не подумайте только, что я какой-нибудь… - сказал он тихо. - Я просто человек вне политики. Я всего-навсего портной. Я гляжу на события трезво и вижу: немец есть немец.
Шрагину очень хотелось сказать этому портному, что из таких, как он, вырастают предатели. Но вместо этого он вздохнул:
- Но что теперь будем делать мы - не знаю.
- А что нам думать, пусть они думают! - беспечно сказал портной. - Взяли господа город, извольте наладить в нем жизнь. А я как шил мужское платье, так и буду шить, весь вопрос - достать у немцев выкройки, какие у них в моде. - Он помолчал и спросил: - А вы чего же оставались, если не знали, что будете делать?
- Так вот вышло. Собирался с заводом, а все уехали без меня.
- Это у нас вполне возможное дело, - ядовито заметил портной. - В общем, все есть, как есть, и надо идти обедать. Будьте здоровы, - он коснулся пальцами полей шляпы, поклонился и медленно пошел по улице.
В этот же час Мария Степановна Любченко, врач местной туберкулезной больницы, смотрела на ту же улицу из окна своей квартиры. Она стояла в глубине комнаты, чтобы с улицы ее не увидели. Каждый раз, когда от двигавшейся по улице техники звякали стекла в окне, она вздрагивала. Ей было страшно. Месяц назад, когда ей в горкоме партии сказали, что нужно остаться для подпольной работы, она заявила прямо:
- Я боюсь.
- Ничего страшного, Мария Степановна, - сказал ей работник горкома. - С автоматом и гранатой вам орудовать не придется. К вашим услугам подпольщики прибегнут только в крайнем случае, если вдруг понадобится спрятать в больнице кого-нибудь.
- Но в больнице каждый знает, что я член партии, меня выдадут, - ужаснулась Любченко.
- Во-первых, вы в партии без году неделя, - быстро раздражаясь, возразил работник горкома. - Во-вторых, нам известно, что в больнице про вас судачили, будто вы пошли в партию из-за карьеры, чтобы стать главным врачом. Почему бы вам эту мысль теперь не поддержать? И как доказательство - вы остались в городе. Наконец, Мария Степановна, разве вы, вступая в партию, не писали в своем заявлении, что готовы выполнить любое ее задание?
Мария Степановна чувствовала, что с ее боязнью этот человек не посчитается, а других аргументов у нее не было. И тогда она подумала: "Пожалуй, немцы продержатся в городе недолго, так что, может, мои услуги никому и не понадобятся, а то, что я здесь останусь, потом мне зачтется". И она дала согласие.
Но теперь, наблюдая через окно движение немецких войск, Мария Степановна горько об этом жалела. Если бы даже она осталась, но просто как врач, который не смог покинуть своих больных, ей сейчас не было бы так страшно. Ее пугала мысль, что она не сумеет справиться с порученным ей тайным заданием и что об этом тайном могут узнать немцы. Страшно даже подумать, что тогда будет.
Звякнуло окно - Мария Степановна вздрогнула.
В этот же час Павел Харченко, в нелепом своем казенно-щегольском одеянии, стоял в заросшем акациями дворике и в щель забора смотрел на двигавшиеся по улице гитлеровские войска.
Он скрипел зубами от досады - все у него получилось так нелепо и глупо.
Какой-то майор, корчивший из себя осведомленного, сказал ему вчера, что немцы остановлены в тридцати километрах от города. И Харченко решил сегодня с утра спокойно искать для себя простую одежду, а затем жилье. Он отправился на рынок, но там было пусто. Возвращаясь, он шел переулками и вдруг, когда до главной улицы оставалось шагов сто, не больше, увидел немецкие военные машины. Не раздумывая, Павел вскочил в первый попавшийся двор и вот уже четвертый час стоял здесь, не зная, что предпринять. Страха он не испытывал, но просто не знал, что делать, и казнил себя: он не имел права поверить этому майору.
Когда начало смеркаться, Харченко подошел к домику, по самую крышу оплетенному виноградником. В этот момент из домика вышел высокий сухощавый старик с взлохмаченными седыми волосами. Он стоял, подняв лицо вверх, и прислушивался. Ветерок шевелил его вздыбленные волосы. Потом он направился к калитке и выглянул на улицу.
- Митя, вернись сейчас же! - послышался из домика женский голос.
Старик прикрыл калитку, задвинул ее засовом и, шаркая ногами, пошел к дому.
- Здравствуйте! - тихо произнес Харченко, когда старик поравнялся с ним.
Старик остановился, спокойно вглядываясь в сумеречный сад. Харченко вышел на дорожку. Старик смотрел на него без всякого удивления и испуга.
- Здравствуй, коли не шутишь, - сказал старик. - Интересно, однако, что ты тут делаешь?
- Прячусь, батя.
- От кого, однако?
- От кого теперь можно прятаться советскому человеку?
Старик оглядел его с головы до ног и сказал:
- Ну что ж, заходи в дом, гостем будешь.
В доме были две комнаты, разделенные перегородкой не до потолка. На перегородке стояла коптилка, сделанная из аптекарского пузырька. Свет от нее был очень тусклый, и Харченко не сразу разглядел, что в углу за столом сидела женщина.
- Гость обнаружился, - сказал ей старик.
- Какой еще гость в такое время? - спросила она удивленно, но не сердито.
- Он, однако, прячется, Анна, этот человек, понимаешь? - старик сел к столу и пригласил присесть Харченко.
Харченко молчал, ему хотелось, чтобы говорили старики - надо знать, чем они живут, чем дышат. Может статься, что тут и минуты нельзя находиться.
- Ты что же, отстал, что ли, от своих? - спросил старик.
- Ну отстал, если хотите…
- Я-то хочу спать, однако, спать спокойно, - строго сказал старик.
- Одним словом, попал я в беду, и все тут.
- Всем лихо, - проворчал старик.
- Тому, у кого крыша над головой, все же полегче, - сказал Харченко.
- И ты не с неба свалился, - сказал старик и спросил: - Где, однако, твоя крыша?
- Далеко, батя, отсюда, очень далеко, - печально сказал Харченко. - Я не здешний, вот как вышло-то.
Старики молча глядели друг на друга, потом женщина сказала:
- Ладно, ночуй у нас, а утром все будет виднее.
- Позади дома, в клети, койка есть, постели сена, - ворчливо добавил старик.
Харченко встал:
- Спасибо.
- Чего вскочил? - вмешалась женщина. - Поужинаешь с нами, тогда и спасибо скажешь.
Старик не унимался и за ужином, все старался заставить Харченко рассказать, кто он и откуда. Харченко как мог выкручивался, а заодно прощупывал хозяев дома. Но и они не спешили открываться.
Старик завел разговор о войне. Харченко стал рисовать картину войны совсем не такой безнадежной, какой она виделась этим людям.
- Послушать тебя, так и горевать не о чем. Однако немцы в нашем городе, а не мы с тобой в ихнем, - сказал старик.
- А что тебе, батя, от того, кто в городе? - спросил Харченко.
- Дурак ты, однако.
- Зачем же, батя, ругаться? Я про то, что виноград в саду и так и так созреет и в цене будет. А на хату твою разве кто позарится?..
- Я, однако, не в хате живу, а в государстве, - проворчал старик.
- Были б мы, а государство будет, - беспечно сказал Харченко.
- Какое, однако? - спросил старик, смотря в глаза Харченко.
Долго они так петляли вокруг да около, пока выяснили, что бояться им друг друга нечего, и Харченко решил довериться этим людям. По крайней мере сегодня.
Уже за полночь старик свел его в клеть и сам постелил ему сена на койку.
- Спи, горемыка, - с невидимой в темноте доброй улыбкой сказал старик и ушел.
Так Харченко провел свою первую ночь в занятом врагом городе, еще не зная, что этот дом станет его родным домом на долгое время.
Шрагин еще не спал в этот полуночный час. В своей комнате он вел нелегкую беседу с хозяйкой.
То, что он так и не покинул город, как будто не удивило Эмму Густавовну. Вечером, впустив его в дом, она посветила ему свечой, пока он открывал дверь в свою комнату, и пожелала спокойной ночи. Но минут через десять она постучалась и попросила разрешения зайти на минутку. И вот уже давно шел их путаный, опасный для Шрагина разговор.
Эмма Густавовна была обеспокоена состоянием дочери, которая, по ее мнению, находится на грани безумия.
- Вы не представляете, что она тут говорила, - тихо рассказывала Эмма Густавовна. - Когда забежала соседка и сообщила, что немцы уже в городе, Лиля заявила, что пойдет на главную улицу, убьет там хотя бы одного немца, а после этого хоть потоп. Потом она сказала, что будет плевать в лицо каждому встречному немцу. И все это в дикой истерике, с безумными глазами. Я ведь ее знаю, она девочка страшно импульсивная. Я боюсь за нее, Игорь Николаевич.
Шрагин не мог понять, чего хочет от него хозяйка, и на все ее страхи отзывался ничего не говорящими утешениями: "все обойдется", "со временем обвыкнется".
И вдруг Эмма Густавовна спросила деловито:
- Значит, вы остались?
- Пытался уехать, но не смог… Не успел.
- И вы будете жить у нас?
- Не знаю, Эмма Густавовна, ведь неизвестно, будете ли жить здесь и вы. В один прекрасный день сюда могут явиться новые хозяева и попросить всех нас убраться.
- Этого не произойдет, я все же немка, - почти с гордостью заявила Эмма Густавовна.
- Вы для них немка советского толка, - заметил Шрагин.
Эмма Густавовна долго молчала. Шрагин видел, как она несколько раз порывалась заговорить и не решалась.
- Разве только они придерутся к количеству комнат, - сказала она наконец. - Но на этот случай я подумала… - Она осторожно посмотрела на Шрагина. - Что, если бы вы были… ну, как бы числились членом нашей семьи?.. Вот тут, за шкафом, есть дверь, ее можно открыть. Тогда моя спальня станет второй проходной комнатой и вопрос о вселении к нам жильцов отпадет.
- Вы, очевидно, забыли железный педантизм своих соплеменников, они верят только бумагам и печатям, - сказал Шрагин.