Это были добрые, веселые, бесхитростные души. По воскресеньям каждый выносил на палубу собственную Библию: даже друг для друга они были иноязычными, и Сэлли Дэй объяснялся со своими товарищами только на английском. Каждый читал или делал вид, что читает, свою главу, и Дядюшка Нед водружал на нос очки. Потом все сообща пели миссионерские гимны. Поэтому уподобить островитян "Фараллоны" белым значило бы оскорбить первых. Все эти простые души - даже Сэлли Дэй, отпрыск каннибалов, - были так верны всему, что почитали за добро. Стыд пронзал Геррика, когда он вспоминал, для чего он здесь… То, что эти наивные малые относятся к нему с признательностью и расположением, словно надевало шоры на его совесть, и порой он и сам был не прочь вместе с Сэлли Дэйем признать себя хорошим человеком. Но только теперь обнаружилась истинная мера их расположения к нему. Вся команда в один голос запротестовала, и прежде чем Геррик понял, к чему они клонят, разбудили кока, и тот добровольно вызвался заменить его; все матросы сгрудились вокруг помощника, увещевая его, поглаживая, убеждая лечь и отдохнуть, ничего не опасаясь.
- Плавду говолит, - сказал Дядюшка Нед. - Плиляг. Каждая люди на колабль будет полядке. Каждая люди нлавится твоя очень.
Геррик попробовал сопротивляться - и уступил; с трудом выдавил из себя какие-то избитые слова благодарности, потом отошел к стене надстройки и прислонился к ней, пытаясь совладать с волнением.
Дядюшка Нед последовал за ним и стал уговаривать его лечь.
- Бесполезно, Дядюшка Нед, - ответил Геррик. - Мне все равно не заснуть. Я потрясен вашей добротой.
- Ай нет, больше не звал моя Дядюшка Нед! - воскликнул старик. - Нет, моя длугое имя! Мое имя Тавита, все лавно как Тавита, цаль Излаиля. Почему он думал - гавайский имя? Моя думать: они ничего не понимать, все лавпо как Вайзамана.
Впервые за все время была упомянута фамилия покойного капитана, и Геррик воспользовался случаем. (Читатель будет избавлен от неуклюжего наречия Дядюшки Неда и узнает на менее затруднительном английском языке суть рассказа).
Судно едва миновало Золотые Ворота, как капитан с помощником вступили на путь пьянства, который не прервала даже болезнь и который завершился смертью. Шли дни и недели, а они все не встречали ни земли, ни кораблей, и туземцы, видя себя затерянными среди необозримого океана со своими безумными командирами, испили до дна чашу страха.
Наконец они приблизились к невысокому острову, зашли в залив, и Уайзман с Уишертом высадились на берег.
Там была большая деревня, очень красивая деревня, и много канаков, но все какие-то озабоченные. Из глубины деревни с разных сторон до Тавиты доносились туземные причитания.
- Мой не слыхал на остлове говолить, - сказал Тавита, - мой слыхал плакать. Мой подумал: хм, тут умилал много-много.
Но до Уайзмана и Уишерта не дошел смысл этого первобытного плача. Сытые, пьяные, они беспечно и весело шагали в глубь острова, обнимали девушек, у которых не хватало сил их оттолкнуть, подхватывали пьяными голосами похоронный плач и наконец, приняв какой-то жест за приглашение, вошли в хижину, где застали много людей, сидевших в полном молчании. Они, пригнувшись, ступили под навес, разгоряченные, смеющиеся, - и через минуту показались снова, побледневшие, приумолкшие. И когда толпа расступилась, чтобы пропустить их, Тавита успел заметить в глубоком сумраке жилища, как больной поднял с подстилки голову, показав обезображенное болезнью лицо.
Трагически беспечная парочка стрелой бросилась к шлюпке, вопя, подгоняя Тавиту; изо всех сил работая веслами, они доплыли до судна, подняли якорь, бранясь и раздавая удары, поставили все паруса и до захода солнца снова очутились в море - снова пьяные. Еще неделя - и обоих их предали пучине.
Геррик осведомился, где лежит остров, и Тавита ответил, что, насколько он понял из разговоров тамошних жителей, когда они вместе шли с берега в деревню, это, должно быть, один из островков Туамото. Предположение было вполне вероятно, так как Опасный Архипелаг в этом году был весь, с востока на запад, охвачен опустошительной оспой. Геррику только показалось странным, что они взяли из Сиднея такой курс.
Потом он вспомнил про пьянство.
- А они удивились, когда вдруг увидели остров? - спросил он.
- Вайзамана говолил: "Челт, откуда это?"
- Ах так, ну да, - проговорил Геррик. - Я думаю, они сами не знали, где находятся.
- Мой тоже так думай, - подтвердил Дядюшка Нед. - Мой думай, никто не знай. Эта лучше, - добавил он, показывая на кают-компанию, где спал пьяный капитан. - Все влемя смотлеть солнце.
Последний косвенный намек довершил представившуюся Геррику картину жизни и смерти их предшественников, - их долгое, грязное и тупое ублажение своей плоти, пока они совершали свое последнее плавание неизвестно куда. У Геррика не было ясной и твердой веры в грядущую жизнь, мысль об адских муках его смешила, однако ему, как и всем людям, смерть нераскаявшегося грешника казалась ужасной. Ему делалось худо от созданной его воображением картины, а когда он сравнил ее с драмой, в которой сам участвовал, и подумал о роке, как бы нависшем над шхуной, на него напал почти суеверный страх. Но, странное дело, он не дрогнул. Он, доказавший свою непригодность в стольких случаях, теперь, очутившись не на своем месте, под бременем обязанностей, в которых ничего не смыслил, без помощи и, можно сказать, без моральной поддержки, пока что вел себя безупречно. Даже унизительное обращение с ним и страшные перспективы, открывшиеся этой ночью, казалось, только придали ему стойкости и укрепили его. Он продал свою честь, и он поклялся себе, что все это не напрасно. "Не моя будет вина, если все провалится", - повторял он. И в душе он удивлялся самому себе. Несомненно, его поддерживал гнев, а также сознание, что это последний шанс, что корабли сожжены, двери все, кроме одной, заперты, - сознание, которое служит столь сильным укрепляющим средством для людей просто слабых и столь безнадежно подавляет трусов.
Некоторое время плавание шло, в общем, неплохо. Они миновали, не меняя галса, Факараву. Благодаря тому что дул неизменно свежий ветер и все время в южном направлении, они благополучно проскользнули между Ранака и Ратиу и несколько дней плыли к норд-ост тень ост пол к осту с подветренной стороны Такуме и Гонден, но не подошли ни к одному острову. Приблизительно на 14° южной широты, между 134° и 135° западной долготы, наступило мертвое затишье, и море сделалось довольно бурным. Капитан отказался убрать паруса; руль закрепили, вахтенных не выставляли, и три дня "Фараллону" качало и болтало почти на одном месте. На четвертое утро, незадолго до рассвета, подул бриз, и быстро начало свежеть. Капитан накануне крепко выпил и, когда его разбудили, был еще нетрезв. Когда же в половине девятого он впервые показался на палубе, стало ясно, что за завтраком он опять много пил. Геррик уклонился от его взгляда и с негодованием уступил палубу человеку, которым был, мягко говоря, под хмельком.
Сидя в кают-компании, Геррик по громким командам капитана и по ответным крикам матросов, которые стояли у снастей, понял, что на судне ставят все паруса; он бросил недоеденный завтрак, опять поднялся на палубу и увидел, что грота и кливер марсели подняты, а оба вахтенные и кок поставлены к стакселю. "Фараллона" шла теперь далеко от берега.
Небо потемнело от мчащейся мутной пелены, а с наветренной стороны быстро приближался зловещий шквал, который чернел и разрастался на глазах.
Все внутри у Геррика задрожало от страха. Он воочию увидел смерть, а если и не смерть, то верное крушение. Даже если бы "Фараллона" и вынесла близящийся шквал, то наверняка потеряла бы мачты. На этом предприятие их потерпело бы крах, а сами они оказались бы в плену у явных улик своего преступления.
Величина опасности и собственная тревога заставили его молчать. Гордость, гнев, стыд бушевали в нем, не находя себе выхода; он стиснул зубы и крепко сложил на груди руки.
Капитан с остекленевшими глазами и налитым кровью лицом сидел в шлюпке с наветренного борта, выкрикивал команды и ругательства; между колен он зажал бутылку, в руке держал недопитый стакан. Он сидел спиной к шквалу и был главным образом поглощен намерением поставить паруса. Когда это было выполнено, когда огромная трапеция паруса начала забирать ветер и подветренный планшир оказался вровень с пеной, он лениво рассмеялся, опрокинул в рот стакан, растянулся в шлюпке посреди бочонков и ящиков и вытащил книжку.
Геррик не спускал с него глаз и постепенно накалялся. Он взглянул туда, где шквал уже выбелил поверхность воды, возвещая о своем приближении особенным зловещим звуком. Он взглянул на рулевого и увидел, что тот вцепился в спицы с помертвевшим лицом. Он увидел, как матросы разбегаются по своим местам, не дожидаясь команды. И словно что-то взорвалось у него внутри. Бурный гнев, так долго сдерживаемый, так давно раздиравший его втайне, внезапно прорвался наружу и потряс его, как буря парус. Он шагнул к капитану и тяжело ударил его по плечу.
- Ты, скотина, - сказал он дрогнувшим голосом, - оглянись назад!
- Что такое? - завопил пьяница, подскакивая и опрокидывая шампанское.
- Ты погубил "Морской скиталец" из-за того, что был горьким пьяницей. Сейчас ты погубишь "Фараллону". Ты утонешь точно так же, как те, кого ты утопил, и будешь проклят. Твои дочери пойдут на панель, и твои сыновья станут ворами, как их отец.
На секунду капитан совершенно оторопел от этих слов и побледнел.
- Бог ты мой! - воскликнул он, уставившись на Геррика, как на привидение. - Бог ты мой, Геррик!
- Да оглянись же скорее! - повторил его обвинитель.
Несчастный пьяница, почти протрезвев, повиновался и в тот же миг вскочил на ноги.
- Стаксель долой! - заревел он.
Матросы давно с нетерпением ожидали этой команды. Большой парус быстро спустился вниз и наполовину перевалился за борт в мчавшуюся пену.
- Марсафалы отдать! Стаксель так оставить! - опять прокричал он.
Но не успел он договорить, как шквал с воем обрушился сплошной лавиной ветра и дождя на "Фараллону", она содрогнулась от удара и замерла, как мертвая. Разум покинул Геррика: он с ликованием вцепился в наветренные снасти, он покончил счеты с жизнью и теперь упивался свободой; он упивался дикими звуками ветра и оглушающей атакой дождя; он упивался возможностью умереть сейчас, среди бешеной сумятицы стихий.
А тем временем капитан, стоя на шкафуте по колени в воде (так низко сидела шхуна), кромсал фока шкот карманным ножом. Это был вопрос секунд, так как "Фараллона" уже наглоталась ринувшейся в наступление воды. Но руки капитана опередили стихию: фока гик порвал последние волокна шкота и рухнул в подветренную сторону. "Фараллона" прыгнула к ветру и выпрямилась, а носовой и пяточный фалы, которые давно были отпущены, побежали в тот же миг.
Еще минут десять шхуна неслась под напором шквала, но теперь капитан уже владел собой и кораблем, и опасность была позади. И вдруг шквал умчался, ветер упал, солнце опять засияло над потрепанной шхуной. Капитан, закрепив фока гик и поставив двоих матросов к помпе, двинулся на корму - трезвый, немного бледный, а в зубах у него все еще торчала изжеванная сигара, как застал его шквал. Геррик последовал за ним; недавней силы чувств как не бывало, но он понимал, что предстоит сцена, и с готовностью, даже с нетерпением ждал ее, чтобы скорее покончить со всем этим.
Капитан, дойдя до конца надстройки, обернулся и, столкнувшись с Герриком лицом к лицу, отвел глаза.
- Мы потеряли два марселя и стаксель, - пробормотал он. - Слава богу еще, что мачты целы. Вы небось думаете, что без верхних парусов еще лучше.
- Я не это думаю, - сказал Геррик неестественно тихим голосом, который, однако, вызвал смятение в душе капитана.
- Я знаю! - закричал он, вытянув руку. - Знаю, что вы думаете. Незачем говорить это сейчас. Я трезв.
- И все-таки я должен сказать, - возразил Геррик.
- Не надо, Геррик, вы уже достаточно сказали, - упрашивал Дэвис. - Вы уже сказали такие слова, которых я не стерпел бы ни от кого, кроме вас. Я один знаю, насколько это верно.
- Я должен вам заявить, капитан Браун, - продолжал Геррик, - что я слагаю с себя должность помощника. Можете заковать меня, застрелить, если хотите: сопротивляться я не буду, я только отказываюсь каким бы то ни было образом помогать или подчиняться вам. Предлагаю назначить на мое место мистера Хьюиша. Из него получится достойный первый офицер, под стать капитану, сэр. - Геррик улыбнулся, поклонился и повернулся, чтобы идти.
- Куда вы, Геррик? - закричал капитан, удерживая его за плечо.
- Переселиться к матросам, сэр, - ответил Геррик все с той же улыбкой. - Я достаточно долго прожил здесь с вами, джентльмены.
- Вы зря так поступаете, - сказал Дэвис. - Не бросайте меня так сразу, я ведь ничего плохого не сделал - только пил. Старая история, дружище! Но раз уж я протрезвел, вы теперь увидите… - умолял он.
- Извините, но у меня больше нет желания вас видеть. - ответил Геррик.
Капитан застонал.
- Вы помните, что сказали про моих детей? - вырвалось у него.
- Наизусть. Хотите, чтобы я вам повторил еще раз? - спросил Геррик.
- Кет! - воскликнул капитан, зажимая ладонями уши. - Не заставляйте меня убить человека, который мне дорог! Геррик, если вы хоть раз увидите меня со стаканом вина до того, как мы сойдем на берег, разрешаю вам всадить в меня пулю. Я даже прошу вас об этом! Вы - единственный на судне, кого жаль потерять. Думаете, я не знаю этого? Думаете, я вас предал? Я всегда понимал, что вы правы; пьяный или трезвый - понимал. Чего вы хотите? Клятвы? Вы же умный человек, вы должны попять, что я говорю серьезно.
- Вы хотите сказать, что не будете больше пьянствовать? - спросил Геррик. - Ни вы, ни Хьюиш? Что вы не будете воровать мою долю прибыли и пить шампанское, за которое я продал свою честь? Что вы будете выполнять свои обязанности, и стоять вахту, и станете бдительным, и будете делать вашу часть работы на корабле, а не взваливать ее всю целиком на плечи неопытного человека и делать из себя посмешище для туземных матросов? Это вы хотите сказать? Если да, то извольте сказать это определенно.
- Вы говорите так, что джентльмену это трудно проглотить, - сказал капитан. - Не хотите же пы заставить меня признать, что я стыжусь самого себя? Поверьте мне на этот раз: я выполню все без обмана, вот вам моя рука.
- Хорошо, на этот раз я попробую, - сказал Геррик. - Но если вы снова меня обманете…
- Ни слова больше! - прервал Дэвис. - Ни слова, дружище! Вы и так много наговорили. У вас злой язык, Геррик, когда вы рассержены. Просто порадуйтесь, что мы опять друзья, как я радуюсь, и перестаньте меня колоть все время в больное место. Я постараюсь, чтоб вы в этом не раскаялись. Сегодня мы были на волосок от смерти - можете не говорить, по чьей вине, - и наверно, от ада тоже на волосок. Мы оба попали в скверную передрягу и должны быть потерпеливее друг к другу.
Он говорил бессвязно, но казалось, что он делает это нарочно, престо ходит вокруг да около, не решаясь в чем-то признаться, или же в страхе оттягивает время, чтобы не дать Геррику сказать еще что-нибудь неприятное. Но Геррик выпустил уже весь яд; он был по природе своей человек добрый, и теперь, торжествуя победу, начинал испытывать жалость. Он произнес несколько ободряющих слов, желая закончить разговор, и предложил пойти переодеться.
- Погодите еще немного, - остановил его Дэвис - Сперва я хочу вам объяснить еще одну вещь. Помните, что вы сказали про моих детей? Я хочу объяснить, почему это меня так садануло, и, мне думается, вы пожалеете о своих словах Это насчет моей крошки Эйды. Не следовало вам так говорить, хотя я, конечно, понимаю, что вы не знали. Она… видите ли, она умерла.
- Что вы, Дэвис! - воскликнул Геррик. - Да вы десяток раз о ней говорили как о живой! Проветрите голову, старина! Это все вино.
- Нет, сэр, - сказал Дэвис. - Она умерла. От какой-то желудочной болезни. Я тогда плавал на бриге "Орегон". Она похоронена в Портленде, штат Мэн. "Эйда, пяти лет, единственная дочь капитана Джона Дэвиса и его жены Марии". Я вез для нее куклу. Я даже не вынул этой куклы из бумаги. Геррик, она пошла ко дну вместе с "Морским скитальцем" в тот самый день, когда я был проклят.
Глаза капитана были устремлены на горизонт, он говорил с необычной для него мягкостью, но с полным самообладанием, и Геррик глядел на него с чувством, близким к страху.
- Не думайте, что я спятил, - продолжал Дэвис. - У меня ровно столько здравого смысла, сколько нужно. Но мне кажется, что человек в несчастье делается как ребенок. И это у меня как будто детская игра. Я никак не мог посмотреть правде в глаза, вот я и придумал притворяться. И прямо вас предупреждаю: как только мы окончим наш разговор, так я снова начну притворяться. Так что, видите, на панель она пойти не может, - добавил он, - не смогла даже выздороветь и получить свою куклу!
Геррик робко положил руку ему на плечо.
- Не надо! - вскричал Дэвис, отпрянув назад. - Не видите разве, я и так совсем разбит? Пошли, пошли, дружище, можете мне поверить до конца. Пошли, наденем что-нибудь сухое.
Они вошли в каюту и застали там Хьюиша, который на коленях взламывал ящик с шампанским.
- Эй, стоп! - закричал капитан. - Чтоб больше этого не было! Больше пьянства на судне не будет!
- Трезвенником сделались, что ли? - отозвался Хьюиш. - Я не против. По-моему, самое время, а? Сдается мне, что вы чуть второй корабль не потопили к черту. - Он достал бутылку и начал преспокойно отковыривать проволоку острием штопора.
- Слышите, что я сказал? - рявкнул Дэвис.
- Надо думать, слышу. Вы орете громко, - ответил Хьюиш. - Но только мне наплевать.
Геррик потянул капитана за рукав.
- Пусть его… - сказал он. - На сегодня нам уже довольно.
- Ладно, пускай пьет, - согласился капитан. - Все равно в последний.
Проволока уже была снята, бечевка перерезана, головка из позолоченной бумаги сорвана, и Хьюиш с кружкой в руке ждал обычного взрыва. Взрыва не последовало. Он раскачал пробку большим пальцем - никакого результата. Наконец он взял штопор и вытащил пробку. Она вылезла легко и почти беззвучно.
- Надо же! - сказал Хьюиш. - Бутылка-то порченая.
Он налил немного в кружку - вино было бесцветное и без пузырьков. Он понюхал его, потом попробовал.
- Вот так номер, - сказал он. - Да это вода!
Если бы посреди океана внезапно прозвучал трубный глас, то и тогда трое в кают-компании не могли быть сильнее ошеломлены. Кружка обошла всех троих, каждый попробовал, понюхал, каждый воззрился на бутылку с роскошной золотой головкой, как, вероятно, Крузо воззрился на следы в песке. И у всех одновременно родилось одно общее мрачное предчувствие. Разница между бутылкой с шампанским и бутылкой с водой невелика, но между судном, груженным шампанским, и судном, груженным водой, лежит огромная дистанция от богатства до разорения.
Откупорили вторую бутылку. В каюте стояло, наготове два ящика: их притащили и попробовали. Тот же результат: содержимое было бесцветным, безвкусным и безжизненным, как дождь на дне рыбачьей лодки, вытянутой на берег.
- Мать честная! - сказал Хьюиш.
- Погодите, попробуем из трюма, - проговорил капитан, вытирая лоб тыльной стороной руки, и все трое, мрачные, тяжело ступая, вышли из каюты.