– Ты сгущаешь краски, Мишель, – возражает Маргарит. – Почему это должно коснуться нас? В Петрограде работают магазины и лавки, открыты театры… Ты же сам знаешь, что в хороших домах даже балы дают! Почему мы не можем жить своей жизнью? Ты, Мими и я? Зачем куда-то уезжать, когда и здесь все начинает налаживаться? Мне кажется, в феврале все было куда хуже!
– Я и в феврале просил тебя уехать. И в марте. И сегодня прошу: возьми Мишет в охапку – и поезжайте в Париж. Здесь ничего не налаживается. А когда все закончится, вы вернетесь. Или я приеду к вам…
Маргарит подходит к Терещенко и обнимает его сзади.
– И кто позаботится о тебе? – спрашивает она. – Кто накормит тебя, согреет воду для ванной, обнимет тебя ночью? Не пугай сам себя, и с нами ничего не случится…
Через окно видно, как возле дома останавливается пролетка и из нее выходят люди. У двоих за плечами поблескивают штыками трехлинейки.
Терещенко с Маргарит сверху наблюдают, как приехавшие входят в их подъезд.
16 апреля 1917 года. Подъезд дома Терещенко. Ночь
Навстречу вошедшим людям поднимается консьерж – седой старик с коротко стриженой бородой и, если судить по манерам, хорошо воспитанный.
– Господа?
Тот, кого Фиксатый назвал Батей, протягивает консьержу бумагу.
– Мандат имеем…
Консьерж всматривается в напечатанные на коричневой бумаге строки:
– Простите, но тут же не тот адрес… И дата месячной…
Он поднимает голову, и Батя точным и быстрым движением вгоняет ему под подбородок тонкое жало пики, сделанной из трехгранного штыка. Консьерж начинает валиться на пол, но ему не дают грохнуться, подхватывают и аккуратно укладывают мертвое тело на плитки пола. И лишь потом Батя вынимает лезвие из головы жертвы. Сталь скрежещет по кости, выскальзывая из раны.
"Пошли", – приказывает Фиксатый, и все четверо быстро взбегают по ступеням, за считанные секунды преодолевая пролет за пролетом.
16 апреля 1917 года. Квартира Терещенко
– Ложись-ка спать, милая, – просит Терещенко жену. – Я в ванную… А потом приду. Нет сил сегодня работать, глаза слипаются.
– Я тебя дождусь… – говорит Маргарит, перейдя на французский. – Соскучилась. Тебе налить выпить?
– Пожалуй…
– Звонила твоя сестра, – рассказывает Маргарит, наливая коньяк в бокал. – Голос мне не понравился. Усталый… Она должна родить со дня на день, ты же знаешь?
– Знаю. Мама говорила. Они созваниваются.
– Не думаю, чтобы часто. Пелагея мечтала вырваться из-под ее опеки и вырвалась. Я ее очень понимаю.
– Ты зря держишь обиду на мою мать…
– Я? Мишель, давай не будем обсуждать эту тему. Мы – это мы, она – это она. Ты не находишь странным, что она до сих пор не соизволила посмотреть на свою внучку? Ни словом не обмолвилась со мной. Мы не просто соседи – мы родственники. Наши дома не в тысяче верст друг от друга – в пяти минутах ходьбы. Я давно простила ей то, что она терпеть не может меня, но Мими-то чем провинилась?
Раздается звонок в дверь.
– Что за черт! – с раздражением произносит Терещенко. – Зачем ночью присылать ко мне курьеров?
И идет к двери.
– Мишель! – окликает его Маргарит. – Не открывай. Дело подождет до утра…
– Не могу, дорогая…
16 апреля 1917 года. Подъезд дома Терещенко
У дверей в его квартиру стоят люди. Трое, возглавляемые Фиксатым, прямо напротив дверей, а четвертый – Батя – прижался к стене сбоку, держа наготове окровавленное жало самодельного стилета.
16 апреля 1917 года. Квартира Терещенко
Михаил Иванович подходит к дверям.
– Кто здесь?
– Патруль Красной гвардии!
Голос отвечающего звучит слабо, приглушенный деревянным массивом.
– И чем обязан?
– Только что в ваш подъезд вбежал человек… Откройте, нам надо проверить!
– Здесь его нет, – отвечает Терещенко. – И дверь я вам не открою. А если у вас есть ко мне вопросы – зададите их утром.
– Откройте, или мы взломаем дверь!
– Погодите!
Терещенко отходит от двери и вполголоса говорит жене:
– Звони в участок! Возьми Мими и няню, закройся в моем кабинете и никому, кроме меня, дверь не открывай.
Маргарит испугана, но не настолько, чтобы впадать в ступор. Пока она бежит в спальню дочери, Терещенко достает из ящика бюро пистолет и возвращается к двери, по дороге гася свет в прихожей, но не успевает приблизится, как гремят выстрелы. Из дверного полотна летит щепа, но массивный замок выдерживает первое попадание.
За спиной Михаила раздается детский плач, звучат торопливые шаги, но он не оборачивается. Пистолет в его руке наведен на дверь, ствол слегка подрагивает, выдавая напряжение.
Снова выстрел. Дверь распахивается. Терещенко ловит на мушку темную фигуру в проеме и стреляет два раза подряд. В ответ щелкают револьверные выстрелы. Терещенко снова палит в проем. Тот, в кого он целил, наконец-то оседает. Пули, выпущенные в Михаила, выбивают куски штукатурки из стен. Прихожая заполнена пороховым дымом. Выстрел, еще и еще…
Вдруг к звукам перестрелки добавляется еще один, более всего похожий на щелканье кнута. За дверями кто-то пронзительно визжит… Терещенко замечает движение в проеме и быстро стреляет в сторону тени три раза подряд. Тень шарахается в сторону. Звонкий щелчок – тень падает. Михаил целится в сторону нападающих и видит, что затвор завис в заднем положении – оружие разряжено.
В подъезде кто-то кричит, матерится. Грохочет выстрел из "трехлинейки", ему отвечает щелканье кнута. Раз, другой… Потом в темноте кто-то жалобно вздыхает и звякает о плитки пола металл – падает винтовка.
– Михаил Иванович! – зовет Терещенко по-французски чей-то голос из подъезда. – Выходите, все кончено.
Не выпуская из рук разряженный пистолет, Михаил медленно движется к выходу.
В дверях лежит умирающий человек. Он еще жив, но в него попали три пули – одна в грудь, другие в горло и в лицо, чуть правее носа. Это тот, кого называли Батей. Умирающий страшно и хрипло дышит. Из горла толчками идет кровь. Второе тело лежит ничком, спиной к двери – это налетчик в матросском бушлате… Терещенко перешагивает через них, пачкая туфли в разлитой крови.
В подъезде тоже висит пороховой туман. Их него выплывает лицо офицера во французской форме. Это старый знакомец Терещенко, сосед с первого этажа, подтянутый и галантный офицер из французского военного представительства, Пьер Дарси.
– Вы целы, Михаил Иванович?
– Кажется, да…
– Прекрасно! Мадам Маргарит в безопасности?
– Да, – говорит Терещенко сдавленно.
Третьему покойнику – тому, кто при жизни носил кавалеристскую шинель, пулей снесло полчерепа, и на плитки пола вытекает серо-розовая жижа мозга.
Михаил Иванович торопливо отходит в сторону и его тошнит.
– Вы в первый раз, что ли? – догадывается француз. – Месье министр! Скажу вам, попасть в голову из вашего пугача да в темноте – весьма неплохо для начала!
Терещенко еще раз выворачивает наизнанку.
– Курить будете? – интересуется француз. – Отвлекитесь, быстрее пройдет.
Михаил Иванович отрицательно мотает головой.
– Зря! – офицер закуривает. – Один ушел… Его внизу пролетка ждала. Жаль. Маленький, шустрый, золотой зуб во рту. Но – везучий… Medre! Я два раза в него стрелял, только ранил… Да закурите вы наконец, Мишель, легче будет! На войне как на войне: не вы к ним пришли – они к вам.
– Прости меня, Господи… – шепчет Терещенко, вытирая испачканный рот, но француз его слышит:
– Бога здесь нет, Михаил Иванович, не переживайте. Он не любит, когда рядом стреляют…
Глава шестая
Охота на Ленина
30 апреля 1917 года. Петроград. Посольство Франции в России
Морис Палеолог встречает зашедшего с улицы Терещенко. Тот в плаще, по которому все еще стекают капли дождя.
– Месье Палеолог!
– Здравствуйте, месье Терещенко! Благодарю, что откликнулись на мое предложение отобедать…
Слуга принимает у Терещенко плащ.
Он и Палеолог жмут друг другу руки.
– Мне доложили, что у вас в доме недавно была стрельба? – спрашивает посол.
– Да, к несчастью…
– К несчастью было бы, окажись вы ранены или убиты… А все остальное – к счастью. Надеюсь, ваши близкие не пострадали?
– Дочь испугалась, но все уже позади… Мне очень помог Пьер Дарси. Скажу прямо – он спас и меня, и семью. Не приди он на помощь, и я бы сегодня не смог отобедать с вами, – невесело шутит Терещенко.
– Это как раз тот редкий случай, – шутит посол в ответ, – когда навыки бретера и безрассудство сыграли положительную роль. Он бретер, бонвиван и выпивоха, но отважный малый, этот Дарси.
– Я обязан ему жизнью.
– Франция и французы всегда были верными союзниками России.
– Ну, я бы не стал так обобщать, – на этот раз Терещенко улыбается искренне.
– Вы, наверное, удивлены, – говорит Палеолог, пока они поднимаются по лестнице, – что я пригласил сегодня только вас одного?
– Не так чтобы очень, месье посол…
– Я уже не посол, господин министр. Я простой гражданин, хоть и на государственной службе. Во всяком случае, нового назначения пока не получил.
– Не думаю, что вы останетесь в стороне от дел, месье Палеолог.
– Скорее всего, вы правы, и надеюсь, что это произойдет быстро. Терпеть не могу безделье, а особенно вынужденное! Я планировал уехать к середине мая, но обстоятельства сложились так, что я отправлюсь на родину буквально через несколько дней, и до отъезда мне нужно сказать вам несколько слов наедине. Причина на то у меня есть, и я вам ее разъясню… Прошу вас!
В столовой посольской квартиры Палеолога уже накрыт стол.
Пока слуги подают, мужчины сохраняют молчание. Судя по всему, так здесь принято, потому что, исполнив обязанности, прислуживающие исчезают.
– Итак, – говорит Палеолог, – постараюсь быть краток. Вы лично симпатичны мне, месье Терещенко, я внимательно следил за вашей деятельностью на посту министра финансов. Мне нравился ваш профессионализм, я уверен в том, что мысль о приглашении вас в состав правительства была несомненной удачей господ Гучкова и Милюкова…
– Благодарю вас, месье Палеолог! Крайне лестно слышать столь высокое мнение о моей скромной персоне…
– Боюсь, что это будет последняя приятная вещь, сказанная мною сегодня, месье Терещенко. Я никогда бы не затеял этот разговор, оставайся я на своем посту. Но вместо меня здесь теперь будет месье Тома, а месье Тома, увы, социалист и очарован формой вашей революции, однако он не замечает ее внутренней сути. Ему нравятся красные флаги, "Марсельеза", Совет и обещания, поэтому он оптимист. А Рибо любит оптимистов. Ваш покорный слуга писал правительству правду, а тех, кто пишет правду, не любят.
Палеолог замолкает, намазывая на гренок паштет. Он не глядит на Терещенко, хотя тот смотрит на бывшего посла с изумлением.
Наконец Палеолог заканчивает с гренком, поднимает глаза на Михаила Ивановича и говорит спокойно:
– Вы проиграли, месье Терещенко. Буквально через несколько месяцев ваше правительство прекратит свое существование, а вслед за ним исчезнет и ваша республика. Она обречена на распад, просто вы еще этого не осознали. Сейчас вам надо опасаться не внешнего врага, а невероятно сильного сепаратистского движения внутри страны, с которым вы не сумеете справиться и от которого существует только одно эффективное лекарство – федерализм.
– Простите? – выдавливает из себя Терещенко.
– Охотно прощу, – улыбка у бывшего посла получается кривоватой. – Но сначала позвольте мне закончить. Поверьте, я не получаю никакого удовольствия вещая, тем более что никто не любит гонцов, приносящих плохие вести. Проблема вашего правительства в том, что все вы – образованные люди, патриоты и государственники, но, увы, никто из вас не обладает ни политическим кругозором, ни бесстрашием, ни смелостью, которых требует сегодняшнее ужасное положение. Обстоятельства все время сильнее вас. Сначала я думал, что надеждой России станет Петроградский Совет, а лидерами – Чхеидзе, Церетели, Зиновьев и Аксельрод, но Совет оказался еще хуже вашего беспорядка – деспотизм крайних партий, засилье анархистов и утопистов. Это тирания, а не демократия. Вы искренне хотели провести реформы, и я верю в чистоту ваших намерений, но, когда в гражданской и военной администрации царит анархия, реформы провести невозможно! Вы всерьез полагаете себя революционерами, пытаетесь говорить в их риторике, действовать, как они, но это дорога в никуда. Вы же умный человек, Михаил Иванович, неужели вам до сих пор непонятно, что вы сидите в летящем в пропасть авто? Русская революция может привести лишь к ужасной демагогии черни и солдатни, к разрыву всех национальных связей и полному развалу страны. При необузданности русского характера она вскоре дойдет до крайности и неизбежно погибнет среди опустошения, варварства и хаоса. Как вы полагаете, можно ли предотвратить такой процесс с помощью созыва Учредительного собрания? Или считаете панацеей военный переворот? Позвольте мне высказать сомнения, месье Терещенко, в эффективности таких решений.
Терещенко уже несколько оправился от шока.
– И что предложили бы вы, месье Палеолог?
– Вы ожидаете от меня готового рецепта?
– Хотелось бы… Но это же невозможно?
– Конечно, невозможно! Вы уже на стадии распада, и то, что вы называете торжеством свободы – на самом деле гангрена. Вы заигрались в революцию, Михаил Иванович. Демократия и хаос несовместимы, одно неизбежно убивает другое. Вы, возможно, и собираетесь что-то строить, но вопрос в том, что вам этого сделать не дадут.
– Мне казалось, – говорит Терещенко спокойно, – что вы поддержали нас с первых же минут, месье Морис. Вы, британцы, американцы… Или это все говорилось для того, чтобы мы не вышли из Антанты? Простите меня за прямоту, но мне кажется разговор у нас вовсе не дипломатический…
– Да уж… – кивает Палеолог. – Протоколировать сказанное я бы не стал. Мы были уверены, что выбранный вами путь правилен. Мы признали ваше правительство еще до того, как это стоило делать – исключительно, чтобы поддержать и ободрить. Конечно же, Михаил Иванович, я и не скрываю, что всегда и в любой ситуации отстаиваю интересы Республики. Но случилось так, что наши с вами интересы совпали. Я был бы счастлив видеть, как Россия из самодержавной стала конституционной монархией. Я не скрывал своей радости по поводу отречения Николая, полагая, что следующий монарх станет фигурой представительской, символом новой России, которой будут править люди просвещенные… Но я ошибся.
– Мы – не просвещенные люди?
– Вы не правите, месье Терещенко. Вы думаете, что чем-то управляете, а на самом деле плывете по течению. Даже Керенский, на которого мы полагали делать ставку, оказался не той фигурой. Ваш друг Гучков, вы сами… Весьма спорный выбор, как оказалось… Вы много сделали для того, чтобы Россия исполнила свои обязательства перед союзниками, и мы это ценим, но, любезный Михаил Иванович, Россия – это не вы, не Милюков, не Гучков и не Родзянко с князем Львовым. Россия – это Чхеидзе, Ленин, Аксельрод, спешащий через океан Троцкий. Вас ждет кризис – это дело нескольких недель. После кризиса вы начнете искать диктатора, но ваши военные слишком хорошо воспитаны для этой роли. Вам нужен свой Наполеон, но такого нет. У вас, Михаил Иванович, нет, но таковой легко найдется у ваших соправителей из Петросовета. Там и наполеоны есть, и робеспьеры, и мараты с дантонами. Людям, имеющим представление о нравственном императиве, никогда не совладать с теми, для кого само понятие нравственности – пустое место. И вы получите диктатуру, да такую, какой свет еще не видывал. Самые страшные диктатуры, месье министр, это те, что приходят на смену демократии. И чем беззубей демократия, тем ужасней диктатура, что идет за ней.
– И что вы предлагаете, месье Палеолог?
Палеолог некоторое время молчит, орудуя в тарелке ножом и вилкой.
– Забудьте о законе, – произносит он через некоторое время и поднимает взгляд на Терещенко. – Забудьте о гуманности и демократии. К ним можно будет вернуться после победы, если возникнет такая необходимость. Учитесь прагматизму и чеканности формулировок у Савинкова – революция не делается в белых перчатках. Кровь – это всегда кровь, как там ее не размазывай, как ручек не отмывай. Мало вы ее прольете, много ли… Все равно испачкаетесь. Так пролейте ее столько, сколько надо для того, чтобы победить!
– Утопить революцию в крови? – переспрашивает Терещенко. – Боже правый, месье Палеолог! От вас ли – просвещенного европейца, я слышу такой рецепт?
– Воля ваша, – говорит бывший посол серьезно. – Хотите, чтобы революция вас сожрала? Оставайтесь прежними – она проглотит вас, не подавившись. И пойдет дальше… А это значит, что кровавая баня в России продлится много-много лет… Решитесь, наконец, на действия! Используйте армию. Снимите несколько частей с фронта, у вас есть такая возможность. Отправьте на фронт части из Петрограда – им нельзя доверять. Расстреляйте зачинщиков беспорядков, вы же знаете их по именам. Разгоните Петросовет или, что еще лучше, обезглавьте его… в прямом смысле слова, и после расставьте решительных и преданных вам людей на ключевые посты. Возьмите под контроль банковскую систему, железные дороги и флот. Помните, что у вас в Кронштадте тысячи разагитированных матросов – не дайте использовать их против себя. Допустите молодых офицеров к командованию в армии, дайте им широкие полномочия и карт-бланш на применение силы. Москва, Петроград, Киев, Одесса, Севастополь… Наведите порядок в этих городах, и вы возьмете страну под контроль… Только делайте это быстро. Потому что очень скоро брать под контроль будет нечего. Не упустите момент, месье Терещенко.
– Благодарю вас.
– Не за что. Я сказал очевидные вещи. Не думаю, что вы сами не понимаете всей серьезности ситуации. Должен вам сообщить следующее: я посоветовал своему правительству прекратить кредитовать вашу страну и высказал сомнения в том, что вы будете поддерживать союзников в войне. Это тот случай, Михаил Иванович, когда мне очень бы хотелось ошибиться в прогнозе. Сомневаюсь, что мое мнение будет учтено…
Бывший посол невесело улыбается.
– …так как сейчас отсюда полетят депеши совсем другого содержания.
– Мы постараемся справиться без кровопролития. Мы не царский режим, чтобы стрелять в собственный народ. Я согласен, что к зачинщикам придется применить силу, но сделать это надо по закону и безо всякой жестокости…
– Вы, господин Терещенко, очень храбрый человек. Или не до конца представляете себе последствия действий правительства. Ну, что ж… Вам решать. Вот, кстати…
Палеолог кладет на скатерть достаточно увесистый пакет, обвернутый в почтовую коричневую бумагу.
– Это вам. С приветом и наилучшими пожеланиями от нашего общего друга. Он просил передать на словах, что очень надеется на успех вашего предприятия.
– Вы увидите его по приезде?
– Думаю, да.
– Передайте, пожалуйста, что я его должник.