4 мая 1917 года. Станция Белоостров, граница с Финляндией
На деревянном настиле перрона стоят люди.
Это не толпа – делегация. Встречающие переговариваются между собой, стоят группами. Чуть поодаль – духовой оркестр. Уже тепло, на деревьях свежая зелень.
Появляется поезд – черный паровоз, зеленые вагоны, белые клубы пара.
Оркестр играет набившую оскомину "Марсельезу".
Паровоз останавливается, двери вагонов открываются, выпуская проводников.
Встречающая делегация идет к одному из вагонов.
По лесенке спускается невысокий человек с черными колючими глазами и пышной шевелюрой – Лев Троцкий. За ним по ступеням сходит женщина в шляпке по американской моде, с приятным, мягких очертаний, лицом, и двое мальчиков – чернявых, испуганных.
К Троцкому шагает мужчина в пенсне, лобастый, с крупными чертами – это Урицкий.
Они обнимаются.
– Здравствуй, Лев Давидович, – говорит мужчина в пенсне. – Здравствуй, дорогой! Заждались мы тебя!
– Здравствуй, Моисей Соломонович!
Мужчина в пенсне поворачивается к встречающим.
– Дорогие товарищи! Для тех, кто не знаком с легендой первой русской революции, представляю – Лев Давидович Троцкий!
Играет оркестр. Люди один за одним подходят пожать руку приезжему.
Несколько встречающих подхватывают чемоданы, помогают пройти женщине с детьми. Все садятся в машины. Автомобилей много, дорога перед маленьким вокзалом буквально заставлена ими.
Троцкий с Урицким садятся в один автомобиль, семья Льва Давидовича в другой.
Кавалькада трогается в сторону Петрограда.
Троцкий немного растерян, хотя чувствуется, что рад окончанию своего путешествия. Он то и дело глядит в окно. Несмотря на то, что уже начало мая, в некоторых местах, там где дорога насыпана по болотистым низменностям, пейзаж достаточно безрадостен.
– Ты не представляешь, как я рад, что ты приехал, – говорит Урицкий.
– Ты не представляешь, как я рад, что приехал, – отвечает Троцкий. – Честно говоря, когда нас сняли с парохода в Галифаксе, я подумал, что ближайшие лет пять мне Россию не увидеть. Я и забыл, какая она…
– Вспомнишь, – улыбается Урицкий. – Это быстро. Квартиру тебе сняли. Нашли охрану – Владимир Ильич распорядился. Там у нас один молодой человек едва не плакал: "Хочу работать у товарища Троцкого!"
– Грамотный?
– Бывший студент по фамилии Поклонский.
– Хорошо… Скажи мне, Моисей, только честно… Кто добился моего освобождения?
Урицкий пожимает плечами.
– Ты хочешь спросить, имел ли к этому отношение Гельфанд?
– Да. И это для меня важно.
– Парвус этим вопросом не занимался. – говорит Урицкий, закуривая папиросу.
Троцкий с явным облегчением откидывается на сиденье.
– Тогда кто? – спрашивает он. – Почему Милюков, который во все стороны рассылает письма с просьбами не подпускать революционеров к границам России, лично подписывает прошение о моем освобождении?
– Ты преувеличиваешь влияние Гельфанда. Он нынче не в чести.
– Он всегда не в чести, – говорит Троцкий. – Но всегда при деле. Приезд сюда Ульянова с Зиновьевым кто устроил?
– Гримм, – быстро отвечает Урицкий. – И Платтен.
– Ведь врешь, как сивый мерин… Ладно, Моисей, давай не портить встречу. Не можешь сказать правду – не говори. Но лгать не надо.
В голосе Троцкого звучит обида.
– Зря обижаешься, – качает головой Урицкий. – Что смогу, я тебе сам расскажу. Остальное сам узнаешь.
– Что? Все сложно? – спрашивает Троцкий.
– Ты даже не представляешь как, Лева… Интриги при мадридском дворе – ничто в сравнении с тем, что сейчас творится. Ты прости, но с дороги отдохнешь потом – тебя ждут в Петросовете.
– С корабля – на бал, – шутит Лев Давидович. – Для многих я буду неприятным сюрпризом.
– И не сомневайся. Но есть и те, кто тебе очень рады. России нужны новые вожди. Те, кто сейчас правят – люди временные.
– Ты серьезно так думаешь?
– Я это знаю, – улыбается Урицкий одобряюще. – Время для политесов давно прошло, а они этого так и не поняли. Наступает время людей действия. И я, Лева, очень рад, что ты приехал…
31 марта 1956 года. Монако. Ресторан
Терещенко и Никифоров сидят за столом на веранде. Солнечно. Ветерок треплет белую скатерть на столе. У воды дети играют с собакой. Идиллия.
На столе стоят закуски, еще одна бутылка с шампанским, вазочка с черной икрой во льду. Между тарелками стоит портативный магнитофон, вращаются бобины с пленкой.
– И кто же в действительности помог Бронштейну приехать в Россию? – спрашивает Никифоров.
Перед ним бокал с вином, но он едва прикасается губами к краю.
– Будете удивлены, – говорит Терещенко. – Троцкого отпустили по требованию Временного правительства.
– Вы? Сами? – переспрашивает Никифоров и искренне смеется.
– Все, что мы сделали тогда, – говорит Терещенко серьезно, – мы сделали сами. Мы впустили в Россию Ленина с его бандой, мы помогли приехать домой Троцкому, мы открыли дорогу Мартову… Мы пытались искать компромиссы с теми, с кем нельзя допускать компромиссов по определению.
– То есть Гучков был прав, когда предлагал вам бороться с Владимиром Ильичом без правил?
– Конечно же прав! Но понял я это гораздо позже… Все поняли, что происходит, гораздо позже. Тогда, когда уже ничего нельзя было исправить. И уход Александра Ивановича был совершенно обоснован. Он действительно не мог управлять ситуацией, угрожавшей России, о чем предупредил в прошении об отставке. Его поступок осуждали многие, особенно Керенский, который с радостью уселся в кресло военного министра. Но, как оказалось, Гучков был первой ласточкой – за ним последовал Милюков…
– На место которого сели вы… – быстро вставляет Сергей Александрович.
– Конечно же, – соглашается Терещенко. – А почему нет? На то время я был достаточно авторитетен в дипломатических кругах, со мной с удовольствием общался Бьюкенен, Фредерикс, Тома… Принимали и в банкирских домах, как сами понимаете. Я был удобной компромиссной фигурой. Не кадет, не октябрист, не эсер, не большевик. Я был независим от партийных решений, от межфракционных интриг и дрязг и мог заниматься своими обязанностями как профессионал. Вполне достойная позиция, месье Никифоров, профессионал должен быть вне партий, вне политики, иначе он не профессионал.
– Спорный тезис…
– Особенно для советского журналиста. Но мир живет по своим законам, не согласуясь с коммунистической идеологией.
– И разоблачать Ленина вы тоже собирались без всяких идеологических причин?
– Вы полагаете, что патриотизм мотивирует слабее партбилета? Тогда вы ошибаетесь! Я сделал все, чтобы большевики не пришли к власти. Но партию все-таки выиграли вы. Так не должно было случиться, но случилось…
– А как же историческая предопределенность? – спрашивает Никифоров доброжелательно. – Может быть, дело в ней? Мы, коммунисты, как вы знаете, отрицаем роль личности в истории. Был бы процесс, а личность найдется! Победа революции была неизбежна, любезный Михаил Иванович! Закономерная победа! Потому, что это объективный исторический процесс…
Терещенко сначала улыбается, а потом смеется. Сергей останавливает запись, дожидаясь, пока Михаил Иванович успокоится. Наконец Терещенко вытирает выступившие на глазах слезы.
– История, Сергей Александрович, это ряд случайностей, который только выглядит закономерностью. На самом деле то, что было до революции, во время революции, да и после нее, уж простите меня за откровенность, трагическое стечение обстоятельств.
– И вы простите меня, Михаил Иванович, но я думаю иначе.
– Думайте что хотите, месье Никифоров. Я хорошо помню эти дни. Я помню свое возмущение террором, который Протопопов обрушил на демонстрантов – тогда приказы расстреливать выступающих казались мне невообразимой жестокостью, преступлением. Я помню трупы, которые лежали на улицах и в подворотнях. Помню, как грохотали пулеметы и кричали раненые. Как цокали по булыжнику копыта конных полицейских… Знаете, я тогда только стал отцом и каждый выстрел в окрестностях Миллионной воспринимал, как нападение на свое гнездо. А стреляли часто и много… С одной стороны, я понимал, что иначе нельзя, а с другой… С другой… Я был либералом, заговорщиком, демократом… Мы все тогда были заговорщиками и демократами, а кто был не с нами, казался нам цепным псом режима, который себя изжил…
– Вот видите! – торжествующе вскрикивает Сергей. – Вы сами подтверждаете мои слова! Закономерность!
– Трагическая ошибка. Это не для записи, молодой человек, для вас лично. Если бы Россия остановилась на своем пути после Февраля, мы бы жили в другой стране. Но она не остановилась. Мы не сумели ее остановить. Mеa culpa, в том числе. Мы сами отдали Россию вашему Ленину. Сами. Письмо на освобождение Троцкого направил в Канаду лично Милюков. Я не знаю… Я до сих пор не знаю, что побудило его подписать сей странный документ, но именно это ходатайство привело в Россию одного из ее губителей. Кстати, меня тоже обвиняли в содействии Троцкому…
– Вас?!!
– Ничего удивительного. Я теснее всех был завязан на финансовое сообщество, постоянно ездил в Европу, собирая деньги на заем…
– И какое отношение все это имело к освобождению Льва Давидовича?
– Никакого, конечно! Но предполагалось, что я имел такую возможность…
Терещенко отпивает из бокала и улыбается, щурясь на весеннее солнце, как сытый кот.
– А я возможность такую имел, месье Никифоров. Для нас это было время славы… Представьте себе, что вы в вашем возрасте являетесь одним из самых богатых людей России, стоите у руля огромной страны, помогаете ей в трудную минуту своими знаниями, своими связями, своими деньгами. Вас уважают в Европе, с вами считаются на родине. Нет дела, которое вы провалили, самые сложные переговоры, самые изощренные комбинации вам по плечу. И от вас… именно от вас во многом зависит судьба державы!
– А как же груз ответственности? – спрашивает Никифоров, слегка подняв бровь. – Ведь это очень тяжело – быть в ответе за неудачу…
– А вы думаете, что мы предполагали неудачу? Нет! Нельзя же садиться за стол, если допускаешь мысль о проигрыше!
– Михаил Иванович! Дорогой! – разводит руками Никифоров. – Разве можно ставить на кон судьбу страны? Право же, неудачное сравнение… Тем более, что вы проиграли!
– Да, – говорит Терещенко внезапно помертвевшим голосом и выпивает свой бокал до дна. – К сожалению, мы проиграли…
7 мая 1917 года. Мариинский дворец.
Малый зал заседаний Временного правительства
В зале только те члены правительства, которые посвящены в историю с документами Ленина: князь Львов, Гучков, Терещенко, Керенский, Милюков, Некрасов.
– Те документы, что сейчас находятся у меня на руках, – объявляет Терещенко, – не позволяют нам начать широкую компанию по дискредитации руководства большевиков. Мы можем возбудить уголовное преследование против некоторых лиц, связанных с Ульяновым-Лениным, но не против него самого…
– Что именно это за документы? – спрашивает Керенский с легким раздражением в голосе. – Что это за документы, которые нам и видеть пока не положено?
– Это фотокопии банковских платежных поручений, торговых договоров, подписанных аффилированными с большевистским руководством фирмами, накладные на фиктивные товары, которые использовались для прикрытия нелегального перевода средств из страны в страну… Финансовая отчетность, которая не будет вам интересна, Александр Федорович. Она о многом скажет специалисту в банковском деле, но малоэффективна для дискредитации деятельности большевиков: малопонятна для широкой публики. Кто возьмется ее комментировать?
– Но вы, Михаил Иванович, ее комментировать можете? – предполагает князь Львов.
– Несомненно могу, – отвечает Терещенко. – Я могу изложить вполне связную историю о том, как немецкие деньги попадают в партийную кассу Ленина. Назвать действующих лиц, некоторые суммы за последние три месяца, но для того, чтобы доказать предательство и сделать его достоянием гласности, нужны дополнительные улики…
– Например? – интересуется Керенский, смешно морща лоб под "ежиком". – Вы рассчитываете найти расписки в получении средств, господин Терещенко? Так могу вас огорчить – Ульянов совсем не глуп. Он умный, осторожный, предусмотрительный, хотя совсем не разбирается в финансовых делах. Зато в поверенных недостатка не испытывает, а глупостей не делает, так как грамотен юридически. Его очень сложно поймать за руку.
– Вы обещали с ним договориться, – язвительно замечает Гучков. – По старой памяти, как земляк с земляком. Может быть, стоит попробовать?
– Ваша ирония, Александр Иванович, неуместна… – кривит рот Керенский. – Партия большевиков не стесняется в методах и рекрутирует сторонников в любой среде. Я не мог предположить, что человек, который более 10 лет не был в России, сумеет так быстро сориентироваться в ситуации.
– Возможно, – говорит Гучков с иронией, – он не сумел бы так быстро сориентироваться в ситуации, если бы мы закрыли ему въезд в Россию. Но вам в Петросовете были нужны профессиональные революционеры? Что теперь на зеркало пенять?
– Господа, господа… – примирительно тянет Терещенко. – Ленин уже здесь, Троцкий уже здесь. Задержать его в Галифаксе не удалось, он отпущен по ходатайству. У меня есть информация о том, что в середине июля в Россию должен прибыть курьер с документами, которые поставят точку в этом деле. Это не простой курьер, господа. Фамилия этого курьера – Ганецкий. Якуб Ганецкий – он же Яков Станиславович Фюрстенберг. Полагаю, что родственник Парвуса, соратник Дзержинского, Радека, Ленина и Урицкого в представлении не нуждается – я уже подавал вам бумаги для ознакомления с фигурантами по этому делу. Его сестра – Евгения Суменсон, представляет интересы фирмы Парвуса в России, она руководит филиалом компании Гельфанда в Петрограде. Мы имеем все основания полагать, что через связку "Ганецкий – Суменсон" Парвус осуществляет перевод денег большевикам. Арестовать Суменсон мы можем в любой момент, но доказать ее причастность к финансированию Ленина будет затруднительно. Зато если в наши руки попадет Ганецкий… Нам даже не столь важны бумаги, которые он везет. Он и будет нашим самым главным доказательством…
Февраль 1956 года. Архив КГБ СССР.
Комната для чтения документов
– Ганецкий… – говорит Никифоров задумчиво. – Я правильно помню, что он расстрелян в 37-м?
– Да, – подтверждает капитан. – Он и жена – в 1937-м. Сына расстреляли в 38-м. Все реабилитированы посмертно два года назад. Дочь реабилитирована три недели назад, в настоящий момент едет в Москву.
– Надеюсь, это не связано?.. – Сергей Александрович неопределенно взмахивает рукой.
– Никак. Просто дело наконец-то попало в комиссию по реабилитации. 18 лет лагерей. Первоначальный приговор – десять.
– Живучая барышня…
– По-видимому.
– Странная судьба для приближенной особы… Ганецкий далеко не прост: замнаркома финансов, управляющий Народным банком, полпред…
– Простите, Сергей Александрович, не вижу ничего странного…
– И в реабилитации не видишь ничего странного, капитан?
Капитан поднимает взгляд на Никифорова.
– Не вижу, – отвечает он твердо. – Органы ошиблись – органы ошибку исправили. Страна была и остается в кольце внешних врагов. Ошибки неизбежны, но они исправляются.
– Это правильно, – говорит Никифоров, не отводя глаз. – Главное – они исправляются.
Он кладет папку на стол и тянется за куревом.
– Ладно, вернемся к Терещенко. Как я понимаю, информацию о Ганецком он получил от французской разведки?
– Сложно сказать, – капитан пожимает плечами. – Ротшильды могли сотрудничать с любой из разведок Альянса. Так как документы, полученные Терещенко, к нам в руки не попали, судить об их происхождении я не могу. Он был вхож ко всем послам еще до того, как стал министром иностранных дел, а после того, как вошел в триумвират, то общался с ними каждый день – уже по долгу службы…
– Как случилось, что Ганецкий не попал к ним в руки? Случайность?
– Не думаю.
Капитан выбирает из лежащих на столе папок нужную.
– Фюрстенберг должен был приехать в Петроград в июле 1917 года, во время восстания большевиков. Терещенко вместе с Церетели только вернулся из Киева, после подписания договора с Украинской Центральной Радой. Если бы дела не заставили его уехать в начале месяца, то обстоятельства могли сложиться иначе – на время он упустил из рук нити управления дознанием. Одним из доверенных лиц во Временном правительстве, получившим доступ к материалам расследования, был министр юстиции Переверзев.
Июнь 1917 год. Киев
После Питера и Москвы Киев кажется сосредоточием спокойствия и тишины. На бульварах митинги под красными знаменами, но рядом присутствуют и желто-голубые стяги. Все проходит тихо, мирно, и ленивые киевские городовые, разомлев от внезапной июньской жары, прячутся в густую тень цветущих лип и уже оттуда наблюдают за тем, как толпа разнообразно одетых людей стекается к зданию Педагогического музея.
Июнь 1917 года. Киев. Особняк семьи Ханенко
Богдан Ханенко собирается выйти из дома. Он одет торжественно, несмотря на жаркую погоду – от туфель до бабочки он образец вкуса и элегантности.
Рядом с ним Варвара Ханенко. Она в домашнем, помогает мужу, смахивая с рукава его сюртука невидимые пылинки.
– Ты уверен, что тебе стоит идти на это собрание, дорогой? Врачи еще не советуют длительных прогулок…
В ее голосе озабоченность.
– Конечно же уверен, Варя. Я ненадолго. Большой день сегодня, большой день…
Он целует жену в лоб и нежно обнимает. Они вдвоем, стесняться некого, можно быть самими собой.
– Кто бы мог подумать, Варенька, что независимость поддержит столько приличных интеллигентных людей? Для меня это полная неожиданность…
– Это для всех неожиданность, – с иронией говорит Варвара. – Для меня, кстати, неожиданность то, что ты, от которого я за всю жизнь не слышала и ста слов на украинском, так увлечен идеей отделения.
– Не отделения, дорогая моя, не отделения… речь идет о широкой автономии в рамках союза с Россией. На первом этапе и это достаточно смело! Но как первый шаг – вполне!
– Я не разделяю твоего оптимизма!
– Ну почему? – он обиделся, как ребенок, сморщил лоб. – Откуда у тебя такое пренебрежительное отношение к украинской идее?
– Да Боже сохрани, – отмахнулась от мужа Варвара. – Нет никакого пренебрежения, только недоверие к твоему чрезмерному восхищению этими революционерами! Ты же знаешь, я не сторонница революций! И я не уверена, что все твои романтики и мечтатели – не та самая пена, которая поднялась после революции 1905 года. Насмотрелась я тогда, уволь, дружок! Больше желанием не горю.
– Теперь, – с назиданием говорит Ханенко, – судьбу Украины будут решать интеллигенты – учителя, профессура, ученые, поэты!
Варвара невольно фыркнула.
– Идеалист! Бородатый мальчик! Ты о чем?