– Перестань, милая, – Ханенко снова обнимает жену. – Присутствовать при родах страны – это великое счастье, а уж быть повитухой… Я пойду. Судьбоносный момент, Варенька. Переломный!
Они идут по коридору в прихожую – просторную и со вкусом отделанную прихожую их огромного киевского особняка.
– Только не поздно, – просит Варвара, целуя мужа в щеку. – Не заставляй меня волноваться.
– Что за глупости? – улыбается Ханенко, открывая двери. – Ну что со мной может случиться в Киеве? Со мной, Варя?! В Киеве?!
Он кладет одну руку на притолоку и внезапно лицо его начинает менять цвет на красный, губы наливаются густой синевой. Таким же синим окрашивается под глазами…
– Варя… – говорит Ханенко с недоумением в голосе. – Варвара…
Он сползает по притолоке на пол, жена не в силах удержать обмякшее тело.
– Варя… – выдыхает Богдан. – Большой день… Прости…
– Помогите! – кричит Варвара. – Помогите!
Крик ее вырывается из дверей дома, на пороге которого упал муж, несется над уличной брусчаткой, над сквером с памятником, и затихает в толпе, радостно приветствующей проезжающие мимо красной махины Университета машины.
Машины подкатывают к зданию Педагогического музея. И тут их встречает толпа – восторженная, радостная. Из авто выходят Грушевский, Винниченко. Вот взбегает по ступеням маленький, как мальчишка, одетый во френч Петлюра…
Крутит ручку съемочного аппарата оператор кинохроники, ловя стеклом объектива деятелей новой эпохи, хватает тяжелую деревянную треногу и мчится за приехавшими.
В зале музея тоже полно народа, на сцене стол президиума, трибуна для выступающих.
На ней стоит Владимир Винниченко – взволнованный ответственным историческим моментом, но как всегда элегантный, сдержанный и аккуратный.
Слева от него в секретариате сидят Грушевский, Петлюра, Мартос, Садовский и другие.
"І ми, Українська Центральна рада, вволили волю свого народу, взяли на себе великий тягар будови нового життя і приступили до тієї великої роботи. Ми гадали, що Центральне Російське правительство простягне нам руку в сій роботі, що в згоді з ним ми, Українська Центральна рада, зможемо дати лад нашій землі".
В зале его слушают очень внимательно, кое-кто с трепетом, проникаясь важностью момента, кое-кто не скрывая сарказма, но слушают. Надо сказать, что лица присутствующих, хоть и очень разные, но больше интеллигентные.
"Але Тимчасове Російське правительство одкинуло всі наші домагання, одіпхнуло простягнену руку українського народу.
Ми вислали до Петрограду своїх делегатів, щоб вони представили російському Тимчасовому правительству наші домагання.
А найголовніші домагання ті були такі:
Щоб російське правительство прилюдно окремим актом заявило, що воно не стоїть проти національної волі України, проти права нашого народу на автономію…"
Зал встает и начинает аплодировать.
Июнь 1917 года. Петроград. Мариинский дворец
– Мои соболезнования, Михаил Иванович.
Керенский жмет Терещенко руку, морщит лоб.
– Очень огорчительная весть. Ваш дядюшка был настоящим меценатом и помнить его будут еще сто лет спустя. Он же был далеко не старым человеком?
– Да. Но он болел в последнее время.
Терещенко явно сильно огорчен печальной новостью.
– Мне страшно думать, что будет с тетушкой, – говорит он. – Они были настоящей парой. Во всем…
– Крепитесь, – Керенский легким движением касается плеча Михаила. – Светлая память мертвым, а остальным – жить. Вы за неделю обернетесь?
– Думаю, быстрее.
Керенский садится за свой стол и делает приглашающий жест Терещенко: мол, садитесь.
Тот садится.
– Раз уж вы едете в Киев, хоть и по печальному поводу, Михаил Иванович, так, может, после похорон займетесь делами государственными? Я не настаиваю, конечно, но…
– О чем идет речь? – спрашивает Терещенко.
– Вы в курсе наших сложностей с вашей родиной?
– Я знаю, что в Киев хочет отделения.
– И как относитесь?
Терещенко пожимает плечами.
– Мы не можем их удержать, по крайней мере, сейчас.
– Естественно, не можем, – отвечает Керенский. – Нам бы с нашими делами разобраться.
– Тогда не стоит портить отношения. Надо договариваться. Без Украины нет ни империи, ни новой России. Нам не нужен сосед – враг, нам нужен союзник.
– И буфер, – Керенский смотрит прямо в глаза Михаилу, ждет реакции.
– Да, – соглашается Терещенко, не отводя взгляд. – И буфер. Нам нужен фронт.
– Возьметесь?
– Могу попытаться. Хочу спросить у вас, Александр Федорович, почему вы так осторожны? Почему даете поручение так, а не официально?
– Потому, что если вы добьетесь успеха, нас ждет правительственный кризис, Михаил Иванович. А если не добьетесь успеха, то нас ждет непредсказуемая ситуация на восточном фронте. И мы с вами выбираем меньшее из зол.
– Вы имеете в виду позицию Некрасова и Кишкина?
– Прежде всего – да. И они правы, если говорить честно…
Керенский c с хитрецой прищурился.
– Зачем отдавать украинцам земли, которые мы так давно считаем своими? Но если мы хотим получить их лояльность, создать на юго-востоке не очаг напряженности, а нового мощного союзника, который продолжит войну с немцами до конца…
– Я рад, что мы с вами сходимся в мнениях…
– Я тоже рад. Кому договариваться с украинцами, как не украинцу? Да, Михаил Иванович?
– Хорошо.
– Для участия в переговорах к вам присоединятся Церетели – это требование левых фракций, я тут бессилен, – и Некрасов. Через день подъеду я. Полагаю, что нам удастся найти общий язык с Винниченко и компанией, особенно если вы проведете артподготовку. Договорились?
– Конечно.
– Еще раз мои глубочайшие соболезнования, Михаил Иванович…
Лицо у Керенского равнодушное. Видно, что он уже размышляет о другом.
Июнь 1917 года. Киев. Аскольдова могила
Снова стоят в церкви люди в траурных одеждах. Бьется под сводами низкое пение священника, читающего "За упокой". Рядом с Варварой Ханенко – Михаил Терещенко. Варвара в черном платье, лицо прикрыто густой вуалью.
Летят на лакированную крышку гроба жирные земляные комья. Работают лопатами могильщики. Стоят вокруг могилы мужчины со скорбными лицами, раздаются сдержанные женские всхлипы.
Июнь 1917 года. Киев. Особняк Ханенко
Занавешенные черным зеркала, шторы на окнах. В обычно светлом доме – густой, как горе, полумрак. По увешанному картинами и эстампами коридору идут Варвара Николаевна и Терещенко. Голос у Варвары Николаевны надтреснутый, врожденная легкая шепелявость особенно слышна.
– В этом доме всегда будут рады тебя видеть, Мишенька…
– Я знаю.
– Война… – говорит Ханенко. – Война и революция. И смотри, как слабеют родственные связи… Уже никто не приезжает к тебе не только на день рождения, но и на похороны…
– Ни мама, ни Дорик не успели бы, тетушка. Путь через Скандинавию долог.
– Война.
– Да, война… Может быть вам, Варвара Николаевна, уехать в Европу? Киев становится небезопасным местом…
– Да половина тех, кто сейчас у власти, перебывали в моей гостиной, Мишенька. Поверь, Киев с ними будет гораздо безопаснее, чем без них.
– А немцы?
– Что немцы? Фронт далеко.
– Он может рухнуть.
– Куда я все это брошу? – Она повела рукой, охватывая не только коридоры и залы с картинами, но и все вокруг. – На кого? Мы с Богданом всю жизнь собирали этот музей для того, чтобы сделать людей лучше душой. Лучше и чище. Как все это бросить?
– Да любой город мира будет счастлив получить такую коллекцию! – восклицает Терещенко искренне. – Париж, Нью-Йорк, Лондон!
– Любой, – соглашается Ханенко. – Любой, но мне нужен наш Киев. Не волнуйся, Мишенька. Я найду, чем и как заниматься. Богдан Иванович… Он родился и умер здесь, на Украине. Здесь мы прожили всю нашу жизнь. Он очень хотел для нее державности и чтобы его картины остались в память о нас. Так и будет…
Некоторое время они молчат. Ковер скрадывает шаги.
– Я всегда рада тебя видеть, Мишенька, – говорит Варвара Николаевна. – Когда бы ты ни захотел приехать – приезжай. Это и твой дом… Видит Бог, мне некуда ехать.
Июнь 1917 года. Киев. Педагогический музей
В небольшой зале накурено. Видно, что разговор идет не первый час. Беседуют на русском, между сторонами присутствует определенная напряженность.
– Вы проигнорировали запрет на проведение военного съезда, – предъявляет претензии Керенский.
У него усталый вид, возраст виден в каждой морщине, в волосах седина, отчего "ежик" на голове кажется белым. – Вы отказались понимать, что запрет связан с тяжелым положением страны в настоящий момент, а не с моим самомнением, что нельзя увеличивать взаимное недоверие, нужно не злить друг друга, а искать компромисс. Я просил немногого…
С украинской стороны в зале Винниченко, Петлюра, Грушевский, Дорошенко. Со стороны Временного Правительства – сам Керенский, Терещенко, Некрасов и Церетели.
– Вы просили невозможного, – отвечает Винниченко на русском. – Вы просили об отказе от требований автономии, вы предпочитали их не слышать, но пытались управлять нами, словно ничего не произошло и центральная власть в силе, а Центральной Рады не существует. Прошу заметить, не договориться с нами, не признать нас, а именно управлять, как кукольник марионетками. Что было сделано после нашего отъезда из Петрограда?
Керенский и остальные члены Временного правительства молчат.
– Отвечу за вас – ничего!
– Господа, – вмешивается Терещенко. – Обвинять друг друга можно вечно. Мы действительно упустили из вида возникшую в Киеве ситуацию. Но это не умысел, это обстоятельства! Давайте искать позицию, которая нас объединит…
– Да, пусть объединит! Мы заранее согласны. И что это за позиция? – спрашивает Петлюра.
Голос у него негромкий, но звучит он весьма убедительно.
– Давайте двигаться шаг за шагом, постепенно. Временное правительство согласно с провозглашением Украиной независимости. Но…
Керенский переводит дыхание.
– Но все сложнее, чем кажется… В правительстве есть силы, которые не хотят даже слышать о вашей автономии… – говорит он.
– Всегда найдется какое-то "но"… – кивает Петлюра. – Так, господа министры?
– Это так… – соглашается Терещенко. – Но выход есть.
– Несомненно, есть… – поддерживает его Церетели. – Мы должны показать нашим товарищам в Петрограде, что выгоды от нашего с вами соглашения многократно превышают риски вашего возможного отпадения в будущем.
– О чем именно идет речь? – спрашивает Грушевский. – Мы же давно сформировали и требования, и предложения…
– Мы должны быть уверены, – перебивает Керенский, – что вы не откроете фланг для удара по армии. Что вы будете держать фронт, не пойдете на соглашение с немцами.
– Вы предполагаете, что мы готовы ударить вам в спину? – удивляется Петлюра.
– Мы не исключаем такого варианта, – в первый раз вступает в беседу Некрасов.
– Мы готовы сформировать собственные национальные воинские подразделения, – говорит Петлюра. – И не просто маршировать по Крещатику, а предоставить эти силы коалиции.
– И не поднимать вопросы полного отделения Украины до окончания войны, так, Владимир Кириллович? – обращается Терещенко к Винниченко, потом переводит взгляд на Петлюру. – Симон Васильевич?
Петлюра кивает, нехотя, но кивает. Винниченко тоже.
Но я обязан вас предупредить, – продолжает Терещенко, – что наше совместное решение требует утверждения на Учредительном собрании. Так требует процедура, и я как юрист утверждаю, что только его решение легитимизует любые ваши манифесты и постановления. Наши договоренности – это только часть дела.
– А что будет, – спрашивает Грушевский, – если в Петрограде не примут нашего решения? Что это будет означать для нас? Войну с Россией, которая с нашей же помощью будет победителем в войне с немцами?
– Мы даем вам слово, – говорит Терещенко. – Нам больше нечего вам предложить. Наша добрая воля против вашей. Мы понимаем, что уступки, сделанные нами сегодня, вызовут в правительстве серьезный кризис, но мы готовы пойти на это.
– Мы понимаем, – твердо произносит Керенский, – что иметь рядом независимую, но дружественную к нам страну, лучше, чем подчиненного силой врага, готового ударить в спину при любом удобном случае. Если вы выполните обязательства, то и мы их выполним, как только придет время.
– Я думал, что вы никогда не пойдете на компромисс, – удивляется Дорошенко. – Может, в Петрограде действительно что-то изменилось?
– Теперь, – говорит Терещенко, – я предлагаю облечь договоренности в протокол. Итак…
На выходе Терещенко останавливается, чтобы закурить очередную папиросу. Около него останавливается Петлюра. Рядом с высоким Терещенко он кажется подростком.
– Примите мою благодарность, Михаил Иванович, – спокойный негромкий голос, сдержанные движения. – Весьма рад знакомству, надеюсь, что вы еще послужите своей Родине, станете с нами плечом к плечу. На Украине всегда будут рады не только видеть вас, но и дать вам кресло в руководстве – и по силам, и по таланту…
– Это только половина работы, Симон Васильевич, – отвечает Терещенко, окутываясь сизым дымом от турецкого табака. – Ничего не кончилось, поверьте. Все, что мы с вами записали, состоится только в случае, если мы будем править Россией. Поверьте, слишком много там у власти людей, для которых вы не существуете ни как автономия, ни как независимая страна.
Петлюра кивает и лицо у него становится грустным и озабоченным.
– Я знаю, – говорит он. – Но кто из нас не любит сказки с хорошим концом? Поверьте, Михаил Иванович, если не будет между нами мира на этих условиях, то случится война. И в этой войне Украина будет искать себе любых союзников. Независимость стоит того, чтобы за нее бороться.
– Вы готовы за нее умереть? – спрашивает Терещенко.
– Конечно, – на лице Петлюры возникает кривая усмешка. – И я готов за нее убивать…
Конец июня 1917 года. Юго-Западный фронт.
Район Тарнополя – Богородчаны
Общая картина боя – мы видим ее с аэроплана. Австрийская армия ведет артиллерийский огонь по позициям русских войск.
На земле еще страшнее – снаряды рвутся на позициях русской инфантерии, за брустверами прячутся люди, некоторые траншеи завалены. Пулеметчики ведут огонь по наступающей австрийской пехоте. Над раскаленными стволами "максимов" поднимается пар. Бегут по окопам, спотыкаясь, вторые номера с ведрами воды, падают, и снова поднимаются…
Пулеметам нужна вода.
Аэроплан плывет над позициями русских, летчик бросает вниз ручные бомбы и пучки стрел. Стрелы летят вниз, земля все ближе и ближе…
Вот одна стрела вонзается в спину бегущего по траншее солдата с ведром воды, пригвождая его к грунту. Следующий за ним рядовой перепрыгивает через тело и спешит дальше. На его лице – страх, но он старается не расплескать воду.
Взрывается снаряд, падают, падают мертвые тела людей, но как только сверху перестает сыпаться земля, оставшиеся в живых снова бросаются бежать. Все живое спасается бегством.
Вот солдатская река выливается из лабиринта траншей – перед ними изрытое воронками поле и чахлый лесок сразу за ним.
Теперь видно, что бегущих много – больше сотни. И больше тысячи.
С аэроплана это выглядит, как бегство муравьев.
Летчик направляет самолет вниз, готовя бомбу к броску: беглецы – легкая добыча.
Из траншей вслед за солдатами выскакивают несколько офицеров. Они пытаются задержать дезертиров, но те их не слушают – это не отступление, это массовое бегство, паника. Офицера, который стал на дороге у бегущих, просто бьют штыком в живот, другого сбивают с ног ударом приклада в лицо.
Над людским стадом, которое еще недавно было армией Империи, проносится аэроплан, из него летят бомбы – несколько человек стреляют по самолету, но тот улетает прочь. Бомбы взрываются. На землю падает дождь из кусков тел, но сапоги бегущих затаптывают кровавые ошметки в грязь.
На опустевшие русские позиции накатывается атака австрийцев.
Это разгром.
3 июля 1917 года. Юго-Западный фронт. Могилев.
Ставка командования
Совещание в ставке.
Присутствуют Керенский, Терещенко, Савинков и военный комиссар Филоненко, а также командующий Западным фронтом генерал Деникин, главковерх генерал Брусилов, генералы Рузский и Алексеев, командующий Северным фронтом генерал Клемоовский, несколько штабных офицеров в чине не ниже полковника.
Совещание уже некоторое время идет, в штабном зале сильно накурено, атмосфера нервозная. Керенский в растерянности, чтобы не сказать хуже. Он буквально держится за голову.
Терещенко явно огорчен тем, что слышит, Савинков зол – усы дыбом, лицо желтое от недосыпания.
Комиссар Филоненко тоже чрезвычайно утомлен, видно, что он подавлен происходящим.
– Все беды России, все затруднения вашего правительства в Петрограде, Александр Федорович, – говорит Брусилов, – имеют один источник: отсутствие у нас сильной армии!
Он выглядит безупречно – короткий ежик седых волос, подкрученные лихие усы, серебряные газыри на широкой груди. Ему трудно дать его возраст, если бы не глаза. Глаза у Алексея Алексеевича больные, красные от недосыпа. Но голос ровный, и только хорошо знающие генерала сослуживцы могут распознать по интонации, что генерал Брусилов в гневе. Причем, в большом гневе.
– Не сильной армии, Алексей Алексеевич, вы чрезмерно корректны в формулировках! – поправляет его Деникин. – Отсутствие армии как таковой, товарищи министры! Откроем вам секрет: в армии, товарищ Керенский, не может быть ни демократии, ни двоевластия. Армия, в которой единый центр принятия решений – банда! Сброд! И ваш приказ № 1 не просто сделал армию слабее – он ее уничтожил!
Деникин задирает подбородок, и его бородка-клинышек направлена на Керенского, как указующий перст.
– Я говорил об этом, – вступает раскрасневшийся генерал-адъютант Алексеев, щуря узковатые калмыцкие глаза, – давно говорил! Говорил много раз. Все эти солдатские комитеты, собрания, демократия, какие-то непонятные выборные должности, невыполнение офицерских приказов без резолюции Советов – это путь к поражению и гибели…
– Однако, – голос у Савинкова спокойный, но это спокойствие обманчивое, – это не помешало генералу Корнилову удачно начать наступление. Это что, товарищи, получается? У Лавра Георгиевича армия есть, а у нас нет?
– Генерал Корнилов и сейчас в расположении боевых частей, – замечает Филоненко. – Но его телеграмму мы все читали. Там положение рисуется так же, может, чуть более вежливыми словами. Сегодня это просто поражение на фронте, тяжелое поражение, но не первое и не второе. Были у нас поражения, были победы – война есть война. Но малое поражение на фронте может завтра привести к смерти революции.
Деникин незаметно от других морщится при этих словах.