– Можно подумать, – говорит Керенский, – что мы не знаем, как обстоят дела с большевистской пропагандой на фронте! Ленин считает агитацию в армии одной из основных своих задач. Естественно, даже в верных нам частях работают его агенты.
– Без подхода войск мы не продержимся и суток, – говорит Полковников.
– Ваша точка зрения нам известна, полковник, – резко говорит Керенский. – Ваша нерешительность и нежелание идти на конфликт и привели нас в тупик… Еще два дня назад мы могли праздновать победу, а сегодня думаем, как уцелеть…
– Александр Федорович… – начинает Полковников.
– Извините! Не время, – обрывает его Керенский. – Кто и как себя проявил, будем вспоминать после того, как разберемся с проблемой. Я прошу прощения, что поднял эту тему сейчас. У кого какие соображения, товарищи?
– Если отбить у большевиков Центральную телефонную станцию и восстановить связь… – предполагает Кишкин.
– Как вы предлагаете отбивать здание, полное женщин? – спрашивает Багратуни. – Штурмом? С применением артиллерии? Какими силами? Сколько времени? С какими жертвами?
– Исключено, – констатирует Керенский. – Единственный выход, который я вижу – это выехать навстречу войскам…
– Организовать прорыв? – спрашивает Коновалов.
Багратуни качает головой.
– Нет, – говорит Керенский. – Думаю, что если бы мне удалось вырваться из Петрограда в Гатчину или Лугу и лично говорить с войсками… Мой авторитет все-таки посильнее красной пропаганды – армия мне верит. Я уверен, что смогу повести их за собой. Понимаю, что это риск и для меня лично, но куда меньший, чем ничего не предпринимать. Я готов рискнуть, товарищи!
– И как мы сможем обеспечить вам выезд из Петрограда? – спрашивает Полковников.
– У меня есть идея, – выходит вперед Терещенко. – Думаю, что мы сможем это организовать… Генерал, могу я просить вас вызвать сюда начальника автомобильной части?
25 октября 1917 года. Петроград. Итальянское посольство
Адъютант начальника автомобильной части прапорщик Кирш и адъютант генерал-квартирмейстера прапорщик Соболев в приемной итальянского посла. Посол читает письмо и говорит:
– Господа, передайте министру Терещенко, что при всем моем уважении к нему и господину Керенскому я не могу предоставить в их распоряжение посольский автомобиль. Он сломан уже неделю – ни горючего, ни запчастей. Увы, господа…
– Извините, ваше превосходительство…
– Ничего, я все понимаю… Могу дать совет. Загляните в американское посольство – оно в двух шагах от Морской. У них есть авто на ходу – видел сегодня утром. Думаю, они вам не откажут…
Американское посольство в Петрограде
Прапорщики Кирш и Соболев в приемной.
К ним выходит молодой человек – усатый и улыбчивый. За ним следом поручик в армейской форме.
– Я – секретарь его превосходительства Уайтхауз, господа. Это мой шурин, барон Рамзай. Чем могу служить?
– Господа, – говорит Кирш. – Вот письмо министра иностранных дел правительства – Терещенко. Мы просим оказать помощь товарищу Керенскому… Нам нужна машина сопровождения под американским флагом.
Уайтхауз читает письмо.
– Мы, конечно, поддерживаем вас, господа, но вы вынуждаете нас принимать одну из сторон во внутреннем конфликте…
– Оставьте политес, – вмешивается барон Рамзай. – Эти господа – представители законной власти. Хотите, я сяду за руль?
– Господа, – говорит Уайтхауз гостям. – Ни я, ни его превосходительство господин посол не имеют понятия, как и зачем используется автомобиль посольства. Мы просто дали вам его по просьбе министра иностранных дел. Для ваших внутренних надобностей… O’key?
25 октября 1917 года. Здание штаба
По лестнице спускается Керенский в сопровождении адъютантов и членов кабинета.
Он в широком сером драповом пальто английского покроя и серой шапке – что-то среднее между фуражкой и английской шапочкой. Озабочен, изможден, сосредоточен, глаза больные, тусклые. Взгляд у него совершенно не "правительственный", полный боли и растерянности. Тревожный.
– Вместо меня остается товарищ Кишкин, – отдает Керенский распоряжения на ходу. – Времени на оформление бумаг нет, считайте это устным приказом. Постараюсь быть на месте к ночи. Хоть самокатчиков, но с собой приведу. Держитесь, товарищи! Помощь будет.
Возле подъезда роскошный "пирс-эрроу", за ним – черный "рено" с американским флагом на капоте. Прапорщик Кирш вяжет такой же на капот машины Керенского.
Керенский жмет руку провожающим его людям и садится на заднее сиденье "эрроу". С ним два адъютанта и помощник начальника штаба округа поручик Козьмин.
Лимузин трогается с места, "рено" двигается за ним.
Керенский из окна наблюдает за стоящими у подъезда Терещенко, Кишкиным, Коноваловым, сотрудниками штаба – Багратуни, Полковниковым.
Машины выезжают на Мариинскую площадь, сворачивают на Вознесенский проспект.
Керенский откидывается на спинку сиденья и прикрывает веки. Из угла глаза выкатывается слеза. Он смахивает ее быстрым движением руки с зажатой в ней перчаткой.
25 октября 1917 года.
Петроград. Зимний дворец
Терещенко и остальные члены кабинета возвращаются в здание. Навстречу им бежит офицер связи.
– Товарищи! Товарищи! Есть хорошая новость! Обнаружили резервную линию телефонии! Ее не засекли с Центральной телефонной, и у нас есть связь!
– Ну, – говорит Коновалов, – по крайней мере, мы сможем узнать, доехал ли Александр Федорович до Луги. Товарищи, прошу всех собраться в Малахитовом зале через сорок минут. Правительству надо решить первоочередные вопросы…
К Терещенко подходит Рутенберг.
– Михаил Иванович! Это, наверное, по вашей части… Там в казарменных помещениях журналист бродит. Вроде американский. Судя по желтым ботинкам, точно американский… Зовут Джон Рид.
Рутенберг смеется.
– Очень удивился, когда я с ним по-английски заговорил. Скажите, Михаил Иванович, я действительно произвожу впечатление необразованного головореза?
Терещенко невольно улыбается.
– Я бы так категорично не сказал…
– Ну, спасибо, успокоили… В общем, бегает этот самый Рид и с ужасом смотрит на наш российский бардак. Выгнать? Пропустить?
– Не трогать, Петр Моисеевич. Пусть смотрит, записывает. Человек хочет попасть в историю, а если история попадет в него, мне придется долго объясняться с послом. Проследите, чтоб не пристрелили случайно – и все.
– Понятно. Как ваша супруга?
– Спасибо, лучше.
– Сильная женщина. Я понимаю, что это не всегда звучит как комплимент, но так, как она вчера держалась после обстрела…
– Благодарю.
– Не переживайте вы так, Михаил Иванович. Уверен, Александр Федорович приведет помощь. Большевики трусоваты, они еще два дня будут ходить вокруг да около. Нам надо продержаться 48 часов, а может, и меньше. Вы слышали, нам подкрепление пришло – сводный батальон прапорщиков. Правда, войска инженерные, но зато целый батальон! Я теперь как товарищ министра по наведению порядка в городе думаю, что с этим добром делать!
Терещенко улыбается снова.
– Неунывающий вы человек, Петр Моисеевич…
– Вы бы побегали от властей с мое, тоже бы научились смеяться, когда страшно.
– А страшно?
– Всем страшно, Михаил Иванович. Смерть – ерунда. Страшно от неопределенности.
К ним подбегает один из адъютантов.
– Товарищ Терещенко, товарищ Рутенберг. Вас ждут в Малахитовом зале…
– Случилось что? – спрашивает Рутенберг.
– Случилось, – отвечает адъютант взволнованно. – Мариинку заняли верные большевикам части. Распущен Совет республики. И это без единого выстрела!
– Но не расстреляли же весь Совет? – пожимает плечами Рутенберг. – Выгнали и все? Значит, ничего страшного.
Терещенко на этот раз не улыбается.
– У большевиков за этим дело не станет, – говорит он Рутенбергу. – Боюсь, что в текущей обстановке подержаться 48 часов сложная задача, Петр Моисеевич.
25 октября 1917 года. Петроград. Зимний дворец. Вечер
Заседание правительства.
Выступает Коновалов.
– Товарищи, наше обращение к стране не будет опубликовано. Большевики арестовали журналиста Климова по дороге в типографию. Нас лишили голоса, но мы все еще остаемся на своем посту, несмотря на предательство части войск, охранявших Зимний. Товарищ Рутенберг?
– Заявили о своем уходе юнкера-константиновцы, и с ними мы теряем четыре орудия из пяти бывших в наличии, – говорит Рутенберг. – Также уходит часть юнкеров из Ориенбаума.
– Есть ли новости от товарища Керенского? – спрашивает министр путей сообщения Ливеровский. – По моей информации, пути возле Луги разобраны сочувствующими большевикам железнодорожниками, на их восстановление нужно минимум сутки.
– Информации от Александра Федоровича нет, – отвечает Кишкин. – Телефонной связи с Лугой тоже. Полагаю, что министр-председатель даст о себе знать.
– В любом случае, – вступает Терещенко, – ожидать подхода помощи с фронта раньше, чем середина завтрашнего дня, нереально. Нам нужно понимать, как обойтись своими силами, без расчета на быстрое возвращение Керенского. Как я понимаю, вокруг нас уже ходят кругами – стрельба на Дворцовой два часа назад это доказывает…
– Стрельба ничем не закончилась, – возражает Некрасов. – И вообще непонятно, кто стрелял. Посмотрите на Дворцовую. По-вашему, это похоже на регулярные войска? Это больше похоже на бивак ополченцев! К нам то приходят пополнения, то уходят те, кто должен нас защищать! Сегодняшние демарши Станкевича, при всем моем уважении, совершенно бессмысленны! Попытка с ротой юнкеров захватить Смольный!
– Ну не надо, Николай Виссарионович… – гудит Рутенберг. – Намерения были прекрасны. Не повезло. И телефонную станцию могли на арапа отбить, но там оказался броневик, будь он неладен… Станкевич хоть что-то попытался сделать, а мы с вами сидим, штаны просиживаем…
– К сожалению, Петр Моисеевич, – говорит Кишкин, – мы ограничены в возможностях. Любая попытка применить силу в нашем положении закончится штурмом Зимнего и нашим арестом. Большевики только этого и ждут!
– Большевики ждали нашего бездействия, – отвечает на реплику Кишкина Пальчинский. – Ждали и дождались. То, что сегодня пытался сделать Станкевич, должно было сделать еще четыре дня назад. Не думая о последствиях. Возможно, их бы в этом случае и не было.
– Давайте признаем, – говорит Терещенко, – мы в растерянности. Но найти решение и выход из кризиса – наша обязанность. Что мы делаем дальше? Расходимся по домам – и пусть большевики берут штурмом пустые кабинеты! Или остаемся здесь бессрочно, до тех пор, пока не возьмем ситуацию под контроль. Уверен, что Александр Федорович сможет убедить войска, даже если они распропагандированы большевиками, и привести их на помощь Петрограду. Победив в Петрограде, мы двинемся на Москву и вычистим заразу и там… Нам нельзя сдаваться сейчас, товарищи… История нам этого не простит.
– Поддерживаю, – кивает Малянтович.
– Поддерживаю.
Это Рутенберг.
– И я.
Это Никитин.
– Давайте ставить на голосование, – предлагает Кишкин. – Кто за то, чтобы прервать заседание правительства на неопределенный срок? Никого! Превосходно. Тогда кто за второе предложение: продлить заседание правительства на неопределенный срок до выхода из кризиса?
Все присутствующие поднимают руки.
– Единогласно! – объявляет Кишкин.
– Товарищи! – говорит Коновалов прочувствованно. – Я горжусь тем, что имею честь работать с вами бок о бок в тревожный для родины момент! Спасибо вам за это!
Адъютант подносит ему записку. Коновалов читает написанное, а потом обращается к министрам:
– Товарищи, давайте пройдем в столовую Александра Федоровича – там накрыт обед для правительства. Никто не знает, когда нам придется поесть в следующий раз. За столом можем продолжить обсуждение насущных вопросов…
Министры встают.
За окнами Малахитового зала видна свинцовая серость осенней Невы. Холодает. Но дождь прекратился.
25 октября 1917 года. Зимний дворец. Спальня Терещенко
Возле окна стоит Маргарит, одетая в строгое серое платье. Волосы аккуратно забраны. Она смотрит на площадь. Уже почти темно. Вдалеке, на самом краю Дворцовой, возле арки Генерального штаба, начинает собираться толпа. Группки людей то вливаются, то выливаются из скопившейся людской массы.
По площади за баррикадой из дров бродят юнкера. Они похожи на гуляющих юношей, а не на армейские подразделения. Двое даже гоняются друг за другом, играя в салочки.
Один из них поднимает голову и видит силуэт Маргарит на фоне освещенного окна. Юноша машет ей рукой.
Маргарит видит его лицо, освещенное светом костра, красное от холода, безусое, поверх фуражки башлык – и поднимает руку в ответ, словно прощаясь.
25 октября 1917 года. Зимний дворец. Столовая Керенского
За столом министры Временного правительства.
Стол сервирован с той же тщательностью, что и завтрак Керенского утром. Белоснежные скатерти, салфетки, серебряные приборы, дорогой фарфор с царскими вензелями, хрустальные бокалы и графины, несколько бутылок вина. Меню в этот раз простое, революционно скромное: суп-консоме, рыба да артишоки.
Настроение за трапезой невеселое, но беседы все же идут. Голоса приглушены, но спокойствия в атмосфере нет и близко – напряжение в каждом жесте. Только официанты в царских ливреях неспешны и невозмутимы.
В столовую стремительно входит Терещенко.
– Товарищи! В штаб округа только что поступил ультиматум! Военно-революционный комитет требует от нас немедленной капитуляции! В противном случае крейсер "Аврора" откроет огонь по Зимнему дворцу! Прошу всех немедленно спуститься на второй этаж, в кабинет товарища Коновалова.
25 октября 1917 года. Зимний дворец. Кабинет Коновалова
Разговор в кабинете идет на повышенных тонах. Все время входят и выходят люди в мундирах, то один, то другой министр бежит в соседнюю комнату к единственной действующей телефонной линии.
Присутствует приглашенный для консультаций адмирал Вердеревский.
– Дмитрий Николаевич, – спрашивает у него Малянтович, – что грозит Зимнему, если "Аврора" откроет огонь?
– Он станет грудой развалин, товарищи, – говорит адмирал как всегда спокойно.
– Угроза реальна? – обращается к адмиралу Терещенко.
– Несомненно, Михаил Иванович, целиком и полностью. У крейсера башни выше мостов. Огонь ее шестидюймовых орудий может уничтожить Зимний, не повредив ни одного здания, кроме дворца. Скажу как флотский – очень удачно здание расположено. Прицел хороший, не промажешь.
– Успокоили… – говорит Терещенко.
– Ну уж как есть, – отзывается Вердеревский. – С флотом шутки плохи, товарищи министры. Я бы рекомендовал на всякий случай сменить дислокацию. Перенесите совещание в комнату с окнами на внутренний двор. Будут шансы уцелеть при первом залпе из главного калибра.
– Вы оптимист, адмирал, – качает головой Малянтович. – Товарищи, предлагаю перейти в кабинет генерала Левицкого. Он имеет окна во двор.
– Как мы ответим на ультиматум? – спрашивает Кишкин. – Товарищи! Они ждут ответа!
– Никак, – отвечает Коновалов. – Мы – законная власть в этой стране! Кто они такие, чтобы ставить нам ультиматумы?
– Дмитрий Николаевич, – негромко говорит Терещенко Вердеревскому, – хочу вам напомнить: в июле вы говорили, что негоже вовлекать флот в политическую борьбу.
– Упрекаете, что не исполнил тогда приказа привести флот в Петроград против большевиков?
– Сегодня они привели в Петроград флот против нас, адмирал.
– Мне жаль, Михаил Иванович, но если бы я принимал решение еще раз, то оно было бы таким же…
Мужчины вместе со всеми выходят в коридор.
– Я завидую вашей убежденности, адмирал, – говорит Терещенко. – Похоже, что я теряю остатки веры в торжество либеральной идеи.
– Жаль, – отвечает Вердеревский. – Это очень неприятно – разувериться в вашем возрасте. Но если судить по ситуации, с этим вы тоже опоздали…
25 октября 1917 года. Зимний дворец. Кабинет генерала Левицкого
В комнате полумрак.
На столе горит настольная лампа, загороженная от окна газетным листом.
На газете читается заголовок: "Зиновьев выдает планы Ленина"
Говорят в генеральском кабинете тоже вполголоса.
Рутенберг курит у окна.
Входит Терещенко. Тоже становится к окну, достает портсигар, закуривает.
– Перевели супругу в безопасное место? – спрашивает Рутенберг.
Терещенко кивает.
– Относительно безопасное. Просто окна на другую сторону…
– Она в порядке?
– Можно сказать – да. Испугана, конечно.
– Но больше волнуется за вас?
– И за ребенка. Она беременна, третий месяц на исходе.
– Вот черт… – говорит Рутенберг в сердцах. – Извините, Михаил Иванович… Впрочем, кто ж знал?
– Я и сам себя кляну, но ехать без меня она отказалась категорически.
– Она – отважная женщина…
– Если бы это от чего-то спасало!
В кабинет входит Пальчинский – возбужденный и злой.
– Только что большевики захватили штаб округа, – сообщает он. – Без боя. В штабе никого не было. Маслов только что дозвонился до Городской думы. Депутаты приняли решение идти ходом на защиту Временного правительства. Боятся, что наша охрана их расстреляет. Надо предупредить юнкеров, чтобы по шествию с фонарем не стреляли… Товарищи, члены Городской думы выразили желание умереть вместе с нами!
– Боже, какие идиоты! – шепчет Рутенберг Терещенко. – Они решили умереть вместе с нами! Умереть! У меня на этот счет иные планы.
25 октября 1917 года. Петроград. Невский проспект
По проезжей части идет шествие из членов Городской думы во главе с министром Прокоповичем. В руках у Прокоповича сигнальный фонарь. Шествие достаточно многолюдное. В колонне по четверо идут и члены ВЦИКа, и гласные думы, и представители партий. Возле Казанского собора посередине проспекта стоит большевистский патруль из четырех человек. Старший патруля – средних лет человек в потертой куртке и рабочем картузе, на боку кобура. За ним – матрос-балтиец с кавалерийским карабином и трое солдат с трехлинейками.
– А ну – стоп, господа-товарищи! – кричит старший. – Это что у нас за похоронная процессия?
– Это не процессия! – отвечает ему Прокопович. – Это члены Городской думы, товарищ!
– И куда идут члены Городской думы в такой неурочный час?
На самом деле час урочный. На Невском полно прохожих, работают рестораны – обычная городская жизнь.
– Мы идем выразить свою поддержку Временному правительству, – говорит Прокопович гордо вскидывая подбородок. – К Зимнему дворцу!
– А… – тянет старший. – Выразить поддержку?
– Да! Освободите дорогу, товарищи!