– Я вас где-то видел, – говорит Горький глухим лающим голосом. – Память на лица у меня превосходная, никогда не забываю людей.
– Я в Петрограде с начала войны, – говорит Маргарит на русском. – Бывала с мужем и в Москве, и в Киеве. Но представлены мы не были, Алексей Максимович. Только слышала о вас.
– Как зовут вашего мужа, мадемуазель? – лает Горький.
Маргарит обменивается быстрым взглядом с Гиппиус, та едва заметно кивает: мол, что поделаешь, говорите.
– Мой муж – Михаил Терещенко, месье Горький.
Горький с упреком смотрит на Гиппиус.
– Nobless oblige! – говорит та. – Хотите чаю, Маргарит?
– Наслышан о вашем супруге, – выкашливает Горький.
Голос у него удивительно неприятный, шершавый. Слова произносятся отрывисто, с придыханием.
– Покровитель изящных искусств… А, вспомнил! Мне упоминали его в связи с Шаляпиным и Дягилевым! Концерты в Каннах!
– Ему принадлежало издательство, – добавляет Мережковский. – "Сирин", на Пушкинской. Боря Бугаев обязан Михаилу Ивановичу своим собранием сочинений.
– Гм-гм… – покашливает Горький и прячет взгляд в китайской чашке. – Все это очень печально… Ваш муж… Он же под арестом?
– Да.
– Гм-гм…
– Алексей Максимович, – говорит Гиппиус. – Вы ждете, пока Маргарит вас попросит, чтобы потом отказать. Откажите сразу, без просьбы. Не тяните. Вы же писатель, вы – общественный деятель с гражданской позицией. Так проявите ее – хоть так, хоть иначе. Что ж вы тянете?
– Вот перестану я к вам с Дмитрием Сергеевичем ходить, Зинаида Николаевна, ей-богу! – отвечает Горький в сердцах.
Чашка с розами на боку звонко цокает о блюдце.
– Перестану. У меня сердце разрывается – я не умею, понимаете, не умею отказывать, особенно когда горе! Но разговаривать с этими двумя мерзавцами – Лениным и Троцким – выше моих сил! Я органически не могу с ними общаться!
– Поговорите тогда с Луначарским, – предлагает Мережковский. – Он же дружен с Лениным еще с прежних времен. Поговорите, Алексей Максимович, с вас не убудет. О Терещенко поговорите, о Третьякове, Коновалове. Поговорите о министрах, которых они держат в казематах.
– Их бы давно расстрелял ваш Ленин, – вставляет Гиппиус, – но ему пригрозили полным разрывом дипломатических отношений, и он проявил "милосердие".
Слово "милосердие" Гиппиус выплевывает, как ругательство.
– Да не мой он, Зинаида Николаевна, – возражает Горький. – И разговор с Луначарским бессмысленен. Он сейчас собою упивается, в полном опьянении от успеха и значимости. Он мне статьи заказывает написать для большевистских газет… Он. Мне. Статьи. Заказывает.
Алексей Максимович качает головой.
– И вы не пишете? – спрашивает Мережковский.
– Пишу. Для "Новой жизни" вот пишу! – встрепенулся Горький.
– Никакие статьи в "Новой жизни", Алексей Максимович, не отделят вас от большевиков-мерзавцев, – говорит Мережковский неспешно, выкладывая каждое слово на стол перед собой, словно бухгалтер, уверенно бросающий костяшки на счетах. – Вам уйти надо… Просто – взять, повернуться и уйти из этой компании. И помимо всей этой тени, Алексей Максимович, падающей на вас из-за вашей близости к большевикам в глазах приличных людей… Бог с ней, с этой тенью! Что вы сами перед собой? Что вы сами себе говорите? Своей совести?
Горький вскидывает свою кудлатую песью голову и молчит, глядя на Дмитрия Сергеевича, потом встает, опираясь ладонями в колени.
– А если уйти? С кем быть? – лает он глухо.
– А если нечего есть, – отвечает Мережковский замерзшим голосом, – есть ли все-таки человеческое мясо?
Горький, тяжело топая, идет в прихожую. Хлопает входная дверь.
– Вот и поговорили, – констатирует Гиппиус. – Зря ты, Митенька. Он уже давно не волен в себе. Он – орудие, и это понимает.
– И что? Пожалеть гения?
– Мы тоже не ведали, что творим. Боря не ведал, что творил. Ее муж, – подбородок Зинаиды Николаевны указывает на Маргарит, неподвижно сидящую за столом, – не ведал, что творил. Мы все вызывали дух свободы, а вызвали Люцифера. Картавого беса с его помощничками – и прощения за это нам не будет. Какими бы намерениями мы не руководствовались, жить нам теперь в царстве Антихриста.
– Или не жить, – говорит Мережковский.
– Смотри, накаркаешь…
– Он не станет ни за кого вступаться, – произносит Маргарит негромко. – Он – трус.
– Не совсем так, – объясняет Дмитрий Сергеевич. – Он был смелым и убежденным человеком. Но – был. Я не хочу пугать вас, мадемуазель Ноэ, но смутные времена меняют людей больше, чем это можно вообразить. Герой вдруг становится трусом, любящий – предает, враг – оказывается ближе старого друга. На это очень интересно смотреть со стороны…
– Жаль, что досмотреть со стороны пока никому не удалось, – говорит Гиппиус, тяжело садясь на стул.
Если гаснет свет – я ничего не вижу.
Если человек зверь – я его ненавижу.
Если человек хуже зверя – я его убиваю.
Если кончена моя Россия – я умираю.
Голос ее низок, звуки стихотворных строк чеканны.
Петроград раскинулся внизу. Он уже не светится электрическими огнями, как звездный улей. Он сер и тяжел. Огни на нем – отдельные искорки. Нева и каналы разрезают его больное тело. Темен Исаакиевский собор. Давит гнилое небо на гордый шпиль Адмиралтейства. Страшны в сумерках Клодтовы кони.
Ни звезд, ни Бога, ни надежды.
Февраль 1918 года. Петроград. Смольный
По коридору в сопровождении Пьера Дарси и нескольких человек охраны Смольного идет Маргарит Ноэ.
В приемной их не задерживают. Маргарит и Дарси проходят в кабинет, где их ждут Ленин и Троцкий.
– Присаживайтесь, граждане, – предлагает Троцкий, и Маргарит с Дарси садятся с одной стороны длинного стола для совещаний, а Ленин с Троцким – с другой.
Все четверо несколько секунд молчат, а потом Ленин нарушает тишину.
– У вас десять минут.
– Хватит и меньше, – кивает Дарси. – Я присутствую здесь как посредник между мадмуазель Ноэ, гражданской женой Михаила Терещенко, и вами, господа, как представителями советского правительства. Мои рекомендации подтверждены господином Тома, которого вы оба знаете. В настоящий момент я сотрудник французской военной миссии.
– Я представляю, – говорит Маргарит, – интересы моего мужа – Михаила Терещенко и его семьи.
– Превосходно, – Троцкий откидывается в кресле. – Теперь можно приступить к сути вопроса.
– Я прошу вас помиловать и выпустить из заключения моего мужа, министра иностранных дел Временного Правительства, Михаила Ивановича Терещенко.
– Моего предшественника, – улыбается Лев Давидович. – Но, мадемуазель Ноэ, ваш муж – враг советской власти. Последовательный и опасный враг, воевавший с нами с первого и до последнего дня. Наша власть и так отнеслась в вашему супругу лояльно – он до сих пор не расстрелян. Разве этого мало?
– Я благодарна вам за то, что вы сохранили ему жизнь.
– Прекрасно, – говорит Ленин со своим знаменитым грассированием. – Он – жив, вы – счастливы. Предлагаю все так и оставить! Я не вижу оснований для помилования и тем более для освобождения. Враги нашей власти должны сидеть за решеткой, а не создавать нам проблемы.
– Я гарантирую, что сразу после освобождения Михаил Иванович покинет Советскую Россию. Мы собираемся жить во Франции, и в планы нашей семьи не входит заниматься политикой.
– А вы не думали, мадемуазель, – Ленин прищуривается, – что ваш муж должен ответить за совершенные преступления, а не проживать неправедно нажитые капиталы на Лазурном берегу? Ваш муж – одна из заметных фигур правительстве Керенского. Министр финансов, организатор и вдохновитель Займа свободы, последовательный противник мира с Германией. Сколько загубленных жизней на его счету? Сколько крови пролилось из-за его политики?
Ленин вскакивает и колобком прокатывается по кабинету.
– Пролилось благодаря деньгам, что он дал на войну! Ваш муж – мясник, мадемуазель! Он кровавый мясник в глазах всего русского народа! Мало того – он капиталист-эксплуататор!
Короткий палец Ленина чуть ли не тычет Маргарит в лицо. Дарси едва сдерживается, чтобы не оттолкнуть Ульянова.
– Владелец сахарных заводов, беспощадно эксплуатировавший крестьян и рабочих! Ваш муж должен быть расстрелян на Дворцовой площади, как наглядный пример народного возмездия тиранам и кровопийцам!
– Мой муж, – произносит Маргарит сохраняя воистину завидное спокойствие, – содержал один из самых больших благотворительных фондов России. Его семья построила при заводах церкви, школы, дома призрения; лучший художественный музей на Украине – это тоже род Терещенко, их деньги – это киевский Оперный и киевская Консерватория, это помощь литераторам, поэтам, художникам, это стипендии талантливым студентам из простонародья. В конце концов, это заводы, на которых работали тысячи людей и кормили свои семьи. И хорошо кормили. Неправедно нажитые деньги – это те, которые украдены или получены за предательство. В семье моего мужа деньги заработаны тяжелым трудом и несколькими поколениями.
– Вы в курсе, – спрашивает Троцкий, – что ваш муж поддержал украинский сепаратизм и обещал способствовать независимости Украины? То есть способствовал развалу государства?
– Я не знаю подробностей, но допускаю, что он мог поддерживать такую идею. Он уважительно относился к стране своих предков.
– Заверяю вас, что он не просто одобрял подобную идею, но и обещал всемерно способствовать ее реализации, что само по себе преступление против советской власти. Ваш муж, мадемуазель, за время своей работы во Временном правительстве заслужил не одну смертную казнь, а как минимум три. Я соглашусь с Владимиром Ильичом. Терещенко – опасный и последовательный враг. Я не считаю нужным обсуждать его освобождение на каких-либо условиях.
– Видите, – ухмыляется Ленин, – мы с Львом Давидовичем мыслим одинаково. Терещенко – враг. Ваш муж, мадемуазель Ноэ, охотился на меня как на бешеного пса. Распространял клевету, науськивал на меня полицию, вынудил меня бежать и прятаться в тот момент, когда я был нужен России. Так что – считаем вопрос закрытым. Меру вины вашего мужа и положенное ему наказание определит народный суд. Считайте ваше ходатайство отклоненным.
– А если семья Михаила Ивановича сделает крупное пожертвование на дело пролетарской революции? – говорит Маргарит, не отводя он Ленина взгляда. Очень существенное. Например, передаст в дар советскому правительству уникальный синий алмаз, фамильную драгоценность. Стоимость этого алмаза очень велика, господа. На деньги от продажи такого алмаза можно снарядить армию.
– Вы пытаетесь меня купить? – лицо Ленина краснеет.
– Нет, – спокойно отвечает Маргарит. – Я пытаюсь купить жизнь своего мужа, месье Ленин.
– Уходите, – у Ленина подергивается щека. – У меня сильное желание воссоединить вашу семью в Петропавловской крепости. Вы, мадемуазель Ноэ, плохо представляете, с кем имеете дело!
– Я, месье Ленин, была в Зимнем, когда его взяли ваши приверженцы, – Маргарит наклоняется вперед, прожигая собеседника взглядом. В нем гнев, ненависть и боль. – И, так случилось, они меня нашли. Так что я очень хорошо знаю, с кем имею дело…
На лице Дарси появляется растерянное выражение. Он явно поражен признанием Маргарит.
– Мне жаль, мадемуазель, что вам пришлось перенести такое потрясение, – вмешивается в схватку Троцкий. – Мне действительно вас жаль. Но, полагаю, что разговор можно заканчивать. Он бессмысленен. Всего доброго, месье Дарси. Всего доброго, мадемуазель Ноэ. Вас проводят.
Маргарит и Дарси спускаются по ступеням Смольного.
– Два мерзавца, – говорит Дарси в сердцах. – Я же говорил, что проще подкупить охрану и устроить Мишелю побег.
Он распахивает перед Марг дверцу машины.
– Не огорчайтесь, Маргарит. Уверен – мы найдем выход!
Машина едет по заснеженной улице Петрограда. На капоте полощется французский флажок. Маргарит на заднем сиденье закрывает лицо руками.
Дарси оглядывается на нее с места водителя.
– А ну! Не ныть! Без слез, Марго. Все только начинается.
Перед капотом "рено" возникает длинный черный лимузин. Дарси тормозит и отчаянно ругается по-французски. Машину заносит и "рено" едва не врезается в перегородившее дорогу авто. К машине Дарси подбегают вооруженные люди.
– Быстро выйти! Освободить машину!
– Не сопротивляйтесь, Марг! – кричит Дарси. – Мы французские граждане! Нас вытащат откуда угодно, только не с того света!
Дарси и Марго ведут к лимузину и запихивают вовнутрь.
– Спасибо за проявленное благоразумие, – говорит Лев Давидович Троцкий, сидящий на заднем сиденье. – Прокатимся, господа и дамы? Мне кажется, что у нас есть тема для разговора.
Февраль 1918 года. Петроград. Конспиративная квартира Троцкого
– Я надеюсь, что это не похищение гражданки Франции и сотрудника военного представительства страны-союзника? – спрашивает Дарси.
– Глупости не говорите, – морщится Троцкий. – Что вам везде мерещатся похищения? Пинкертона перечитали? Хотите чаю? Я продрог, честное слово… Чаю? С бубликами? У меня тут точно есть бублики! И, кажется, есть варенье…
Он заглядывает в буфет.
– Полезно иметь убежище, о котором никто не знает. Ну, кроме самых преданных друзей… Точно, бублики есть! И мед!
– И все-таки? – настаивает Дарси. – Это похищение?
– А хоть бы и так! – ухмыляется Троцкий, извлекая из буфета простые лакомства. – Месье Дарси, не старайтесь показаться глупцом! Вы же прекрасно знаете, что Петроград нынче – место небезопасное. Конечно, ваше исчезновение вызовет определенную озабоченность… Но… Есть масса свидетелей, как вы вышли из Смольного, как вместе с очаровательной мадемуазель Ноэ сели в свой автомобиль и уехали. Только вот куда вы направились?
Троцкий садиться, а его молчаливый телохранитель уносит самовар на кухню, разжигать.
– У вас репутация бонвивана, Дарси. А что если вы решили начать новую жизнь вместе в очаровательной соотечественницей? Как вам такая версия? Кто свяжет с вами двумя – молодыми, успешными и красивыми – два трупа в братской могиле или в устье Невы? Дарси, революция – это очень неудачное время для того, чтобы демонстрировать склочный характер человеку, который сейчас может все.
– Все? – спрашивает Дарси.
– Почти все, – кивает Троцкий. – Моральные ограничения нынче не в моде, гуманность не востребована, сострадание – признак слабости. Что поделаешь? Отечество в опасности!
– И вам это нравится? – спрашивает Маргарит, внимательно разглядывая Троцкого.
– Что вы! – восклицает тот с улыбкой. – Конечно же, нет! Я по натуре человек добрый, не чуждый сентиментальности. Но время такое, мадемуазель Ноэ. Возможно, потом с нас взыщется… А сейчас нужно уметь поступать сообразно ситуации. Я не пугаю вас. Просто объясняю, что желай я вас похитить и убить, то имел бы все возможности сделать это быстро и эффективно.
Он подмигивает.
– Быстро и эффективно – это хорошо только когда надо убить. Я же всего-навсего хочу с вами поговорить. И не просто поговорить, а договориться…
– О чем? – спрашивает Маргарит.
– Мне понравилось ваше предложение, мадемуазель. Я имею в виду алмаз. Он действительно так хорош, как вы говорили?
– Он уникален.
– Дорого стоит?
– Бесценен. Хотя… Все имеет свою цену. Особенно, если распилить.
– Вы готовы поменять его на мужа?
– Да.
– Наверное, вы его сильно любите?
– А вы сильно любите драгоценности?
– Равнодушен. Это больше по части товарища Свердлова – говорят, ему нравится коллекционировать разные безделушки. Мне же больше нравится мысль об армии, которую я могу создать на эти деньги.
– И стать Главковерхом… – негромко говорит Дарси.
Троцкий глядит на француза с улыбкой, но от этой улыбки в комнате становится еще на пару градусов холоднее.
– Слушайте, – произносит Троцкий, – Дарси! На кой черт вам прозябать в военном представительстве загнивающей державы? Вы кто по званию? Капитан? Майор? Я дам вам бригаду! А возможно, и армию, как сложится! Давайте ко мне! Не пожалеете! Неограниченные возможности для роста! Полное удовлетворение всяческих амбиций! Вы будете иметь возможность вписать свое имя в историю!
– Или лечь в братскую могилу… – отвечает Дарси.
– Это как повезет, – соглашается Троцкий. – Можете лечь, а можете и не лечь! Но разве такие мелочи останавливали по-настоящему смелых людей?
– Наверное, я недостаточно смел.
– Сомневаюсь. Скорее, недостаточно решительны. Конечно же, вы правы. Мне нужно стать Главковерхом. Потому что организовать переворот и выйти в нем победителем – не главное. А что главное, месье Дарси?
– Главное – потом остаться живым, месье Троцкий.
– Совершенно правильная мысль, месье Дарси. Откуда вы знали?
– О, ничего удивительного! Просто, в моей стране уже случались революции.
– Я понимаю, что противоречия между соратниками неизбежны, и очень не хочу оказаться проигравшим в этих скачках. Пока я не вижу себе соперника, но ситуация может измениться. Слишком много решительных людей оказалось в одной лодке.
– Вы боитесь? – спрашивает Маргарит.
– Я? Нет. Я просто стараюсь глядеть вперед. Вы мне выгодны со всех сторон, мадемуазель Ноэ. Мне нужен ваш бриллиант, чтобы создать армию и сохранить наши завоевания в неприкосновенности. Мне нужен живым ваш муж. На всякий случай. Что-то подсказывает мне, что мы с Владимиром Ильичом не всегда будем единомышленниками и друзьями…
– Мне неинтересны ваши планы и побудительные мотивы, месье Троцкий. Что вы предлагаете?
– Я предлагаю вашему мужу свободу.
– Вы устроите ему побег?
– Почему нет? Ему и… Кишкину, например – говорят, они там ходят вместе, как Шерочка с Машерочкой. Перевезем их в Кресты и там решим все вопросы. Вашего мужа я даже вывезу за рубеж, чтобы не рисковать зря таким ценным источником информации.
– Взамен вы хотите бриллиант?
– Ну да. И гарантию того, что когда мне понадобятся документы, изобличающие сотрудничество Ленина с немцами, ваш муж их мне предоставит. Немногого я прошу, правда?
– Возможно. Могу я задать вопрос?
– Конечно же, мадемуазель!
– Вы хотите свергнуть Ленина?
– Ну что вы! – искренне негодуя, восклицает Троцкий. – Эти бумаги могут мне понадобится исключительно в целях защиты! Мы с Владимиром Ильичом прекрасно находим общий язык. Пока находим. У революции не может быть много отцов, мадемуазель. Спросите у Дарси, он в курсе – рано или поздно, но останется кто-то один. Впрочем, почему это должно вас волновать? Вы хотели купить жизнь мужа, я согласен ее продать. У всего есть цена. Я ее назвал. Так да или нет?
– Да!
– Пре-вос-ход-но! – на лице Льва Давидовича кошачья ухмылка. – Поздравляю вас, мадам, только что вы спасли человеческую жизнь!