– Нет, – говорит она твердо, хотя и слабым голосом. – Выслушай меня. В коричневом чемодане зашиты в подкладку пять тысяч царских рублей золотом и тысяча марок. Это все, что удалось выручить от продажи вещей. Я не смогла бы взять их с собой. В кукле Мишет – все драгоценности, что ты мне подарил. Твоя мать отдала их мне перед отъездом. Но бриллианта там нет, Мишель.
– Ты отдала его за меня? – спрашивает Терещенко.
Она молча кивает и закрывает глаза.
16 июля 1918 года. Швеция. Стокгольм.
Русская церковь Преображения Христова
Маргарит в белом платье, с букетом, Михаил в смокинге. Свидетели, гости, среди которых и семья Бертонов. Священник проводит бракосочетание по православному обряду. Поют певчие. Рядом с мамой стоит светящаяся Мишет – тоже в белом платье и с маленьким букетом.
У Маргарит совершенно счастливое лицо.
Дом, который снимают супруги Терещенко. Ночь
Мишель и Маргарит лежат в кровати. Оба не спят.
– Ты, наверное, соскучился, Мишель? – спрашивает она.
– Ничего страшного, – говорит Терещенко. – Я подожду. Выздоравливай.
– Тебе вовсе не обязательно ждать.
Маргарит откидывает легкое одеяло и снимает с себя ночную сорочку. В темноте ее тело светится молочно-белым. Она начинает целовать мужа в шею, в грудь, постепенно спускаясь все ниже и ниже. Распущенные волосы Марг скользят по животу мужа, ее голова над его пахом.
Терещенко тихо стонет.
Маргарит поднимает на него взгляд, отбрасывает челку:
– Вот видишь, тебе вовсе не обязательно ждать.
Август 1918 года. Посольство Англии в Стокгольме
Вице-консул вручает Терещенко документы.
Тот смотрит на сопроводительное письмо, потом с недоумением на клерка:
– Мне отказано в визе?
– Я весьма сожалею, мистер Терещенко, – говорит вице-консул, смущаясь. – Мистер Финли весьма озабочен ситуацией, но вынужден сообщить вам, что его правительство полностью против вашего въезда на территорию Великобритании. Пока против. Но ситуация, естественно, будет меняться. Мы свяжемся с вами дополнительно.
– По крайней мере, дайте мне транзитную визу для поездки в Америку – ее требует правительство США. В моих планах – встретиться с президентом Вильсоном.
– Увы, мистер Терещенко. Распоряжение членов правительства касаются и транзитных виз, а также виз кратковременных. Это политическое решение.
– Вы полагаете, что я несу ответственность за заключение сепаратного мира с Германией? – спрашивает Терещенко, закипая.
– Простите, мистер Терещенко, – говорит вице-консул подчеркнуто вежливо. – Если бы разрешение на выдачу вам визы зависело от меня, то вы бы уже ее имели. Но я не принимаю решений, а всего лишь транслирую вам волю своего правительства. Я понимаю ваше возмущение, но ничего не могу изменить…
Терещенко выходит, не прощаясь.
Август 1918 года. Стокгольм. Гостиница "Роял"
Терещенко и Ротшильд сидят в гостиной апартаментов.
Терещенко – с усами, постаревший, но не потерявший лоска.
Ротшильд – седой, спокойный и рассудительный, как и во время их последней встречи.
– Не думаю, что смогу изменить решение Финли, – говорит он. – Похоже, что это политика по отношению ко всем бывшим министрам и высокопоставленным чиновникам вашего правительства. Как я и говорил, интерес к вам утрачен. Теперь нужно договариваться с большевиками, а это сложно и дорого, любые контакты с вами могут привести к срыву переговоров. Финансовые круги понимают, что Россия вышла из войны, и хотят вернуть обратно свои деньги. Это плохо, Мишель, так как большевики, скорее всего, не захотят платить по долгам, а твое поручительство осталось в действии.
– Боюсь, что сейчас у меня нет доступа к моим активам в России…
– Я знаю, но это никак не влияет на наличие обязательств и уменьшение суммы выплат, Мишель. Твои зарубежные активы существуют и будут конфискованы в покрытие долга. Я бы на твоем месте подумал о личных деньгах, а не раздавал бы их направо и налево.
– Что ты имеешь ввиду?
– Твой платеж на счета посланника России Гулькевича. Я не уверен, что Колчак и его армия будут хорошим вложением. Это крайне сомнительное мероприятие, на исполнение которого ты направил свои последние деньги. Не слишком разумный поступок.
– И как это стало известно тебе?
– Один из банков-корреспондентов принадлежит моей семье. Все платежи из Загреба в Великобританию и Францию проходят при его посредничестве. Иногда полезно забыть о ненависти, об амбициях – даже если речь идет о большевиках. Сохранить лицо, Мишель, сохранить доброе имя.
– Отказаться от борьбы?
– Ты думаешь, о тебе забыли? Ты был слишком заметной фигурой, чтобы исчезнуть бесследно. И то, что тебе не дают въезда в Великобританию и Америку, вполне объяснимо, если поглядеть на сегодняшнюю ситуацию в мире.
Терещенко со злостью бьет кулаком по ладони.
– Им было мало сломать мою жизнь. Им было мало уничтожить мою страну. Теперь они заперли меня в Скандинавии самим фактом своего существования! Я ненавижу их, я не хочу иметь ничего общего с их властью. И если они останутся править в России, то не хочу иметь ничего общего и с Россией! Но пока есть надежда выгнать эту сволочь, моя Родина нуждается во мне!
Ротшильд разводит руками.
– Корни не вырвать, мы всегда те, кто мы есть, но я тебя понимаю и не призываю смириться – я призываю тебя всего-навсего проявить благоразумие. Ты можешь потерять все, Мишель. Я был бы рад подставить тебе плечо, но боюсь, что нынешнее финансовое положение не позволит мне полностью решить твои проблемы.
– Я сам отвечаю за свои поступки, дружище, – говорит Терещенко. – Ты предупреждал меня, я знал о рисках… Но за намерения – отдельное спасибо.
– Ты всегда можешь обратиться ко мне, Мишель.
Терещенко улыбается.
– Обращусь, не сомневайся. Когда буду искать работу.
– Я уже говорил о тебе, – невозмутимо отвечает Ротшильд. – Если тебе понадобится работа, то в финансисте твоего класса заинтересован Маркус Валленберг, мой близкий приятель…
– Ты уже говорил обо мне? – переспрашивает Терещенко недоуменно.
– Конечно. Ты же знаешь мою любовь к стратегическому планированию. При случае я вас познакомлю.
Терещенко закуривает очередную сигарету.
– Значит, клерком в чужой банк?
Ротшильд разводит руками.
– Это все, что можно предложить тебе здесь. Валленберг поможет тебе встать на ноги.
– И отдать вам долги?
– И отдать нам долги. Возможно.
Ротшильд улыбается и добавляет:
– Когда-нибудь, если получится… Эти долги – мертвый актив. Без тебя, Мишель, эти векселя дешевле бумаги, на которой напечатаны. И ради Бога, не забивай себе голову проблемами страны, которая уже никогда не будет твоей.
– Все так плохо?
Ротшильд некоторое время размышляет, а потом начинает говорить.
– Я не хотел бы посвящать тебя в некоторые подробности, Мишель, но промолчать будет неправильно с моей стороны. Не по-дружески. Я не назову тебе источник информации, но, поверь, он достаточно надежен.
– Вступление мне не нравится…
– Я сожалею. Понимаешь, твое приглашение во Временное правительство было для Керенского и компании вынужденной мерой. Они остро нуждались в средствах для продолжения войны, и ты был единственным, кто мог дать им эти деньги. И ты дал. Расчет оказался верным. Второй раз тебя ограбили большевики. Не давай больше денег спасителям России, там больше нечего спасать. Ты будешь платить, а они – смеяться тебе в спину.
Терещенко молчит. На его щеках начинают играть желваки.
Ротшильд встает и подает Терещенко руку на прощание.
– Все гораздо хуже, чем ты думаешь, Мишель… Не повторяй ошибку. Начинай все заново. Я помогу.
Июнь 1918 года. Христиания. Порт
На пирсе, на самом его краю, стоит Михаил Терещенко.
Он в легком летнем пальто, руки в карманах. Он смотрит на акваторию, на мол, загораживающий бухту, на маяк, висящий над серым морем, смотрит жестким, мрачным взглядом, словно старается рассмотреть родную землю на юге и своих врагов на ней. Выражение лица у него такое, что впору испугаться.
Он выкуривает сигарету, зажигает следующую и делает глоток из фляги Через несколько минут процедура повторяется.
Снова летит вниз окурок, а Мишель уже шагает по пирсу прочь, к выходу из порта.
Июнь 1918 года. Христиания. Почта
Телеграфист берет в руки заполненный бланк, читает, потом говорит по-норвежски:
– Получатель "Нью-Йорк Таймс"? Верно?
– Да, – кивает Терещенко.
– Всего три слова?
– Да.
Бланк ложится на стол. На строчках для текста действительно всего три слова на английском:
– Я согласен. Терещенко.
Июнь 1918 года. Христиания. Номер в гостинице "Виктория", который снимает семья Терещенко
В спальне Михаил и Маргарит занимаются любовью.
Со стороны кажется, что супруги пылают страстью, но лицо Маргарит искажено гримасой боли и едва ли не отвращения, хотя тело ее двигается в одном ритме с телом супруга. В ответ на движения мужа она кусает губу и сдерживает вскрики, а когда Михаил ложится рядом, то едва не вздыхает от облегчения.
– Что-то не так? – спрашивает Михаил, закуривая.
Огонек его сигареты мерцает в полумраке спальни.
– Все хорошо, – отвечает она. – Как всегда…
– Что-то не так, – повторяет Михаил, на этот раз с утвердительной интонацией. – Знаешь, Марг, когда живешь с человеком столько лет, сразу чувствуешь, если что-то изменилось.
– Ничего не изменилось. Я люблю тебя, Мишель.
– Ты что-то мне недоговариваешь?
– Мишель, ты знаешь обо мне все, что нужно.
– Знаешь, раньше, в одной постели с тобой, мне казалось, что мы растворяемся друг в друге. Я помню, как ты теряла сознание от удовольствия. А сейчас… Ты совершенно другая.
– Я такая же, просто устала за день. И отвыкла от тебя за последние полгода.
Маргарит целует мужа в щеку и кладет голову ему на плечо.
– По-женски отвыкла. Так что – не волнуйся, я не стала любить тебя меньше. Гаси сигарету и давай спать…
– Слушаюсь, капитан Ноэ, – шутит Терещенко, гася сигарету в прикроватной пепельнице. – Слушаюсь и повинуюсь!
Лампа гаснет.
Терещенко спит, посапывая, а Маргарет лежит у него на плече с открытыми, полными слез глазами. Когда слеза начинает выкатываться, она смахивает ее быстрым бесшумным движением.
Июль 1918 года. Москва. Кремль
Ленин входит в кабинет Троцкого, он в ярости.
– Что случилось, Володя?
Ленин швыряет на стол перед Троцким газету "Нью-Йорк Таймс".
– Я тебе говорил, что этого мерзавца надо было пустить под лед, а не отправлять его в Европу?
– Ты о ком?
Лев Давидович смотрит на газетный лист, пробегая глазами статью.
– А… Господин Терещенко объявился… "Терещенко советует не оказывать помощи красным…" Ну и кто его послушает? Тут важны деньги, родственные связи, договоренности, а не этот отчаянный лай. Он не опасен, Владимир Ильич. Он как змея у факира – шипит, а зубы вырваны…
– Ленин и Троцкий правят в Москве только благодаря Германии! Большевики послужили целям Германии лучше, чем она сама могла это сделать! Он Вильсону советует не иметь с нами дела!
– Ну и кого это волнует? Кто прислушивается к его истерике? Кто вообще слышит вопли всех этих проигравшихся? Владимир Ильич, перестань обращать внимание на всю эту буржуазную сволочь! Пусть кричат, пусть делают, что хотят. В России есть одна сила – это мы. Только одна сторона для переговоров – это мы. Те, кто хотят заработать деньги в России, придут к нам. Терещенки, Милюковы, Родзянки, Гучковы, Некрасовы – битые карты. Они – никто, и имя им никак. Есть полезные идиоты, а есть идиоты бесполезные. Они – бесполезные.
– Мне надоел этот хлыщ.
– Так в чем проблема, Володя? – говорит Троцкий с улыбкой. – Неужели у нас никого нет в Скандинавии? Да и тут у нас есть кому ответить за болтовню нашего золотого мальчика…
Июнь 1918 года. Христиания. Номер в отеле "Виктория", который снимает семья Терещенко
Маргарит не поворачивается, когда в номер входит Терещенко. Мишет рисует, но, увидев отца, бежит к нему и обнимает за колени. Терещенко подхватывает девочку на руки и обходит стол, чтобы видеть лицо жены.
Перед ней свежий номер "Нью-Йорк Таймс".
– Ага, – говорит Терещенко. – Вот, значит, в чем дело?
– Ты с ума сошел, – цедит Марг сквозь сомкнутые губы. – Ты понимаешь, что наделал?
– То, что должен был сделать давно.
– Они же предупредили тебя? – спрашивает Марг. – Троцкий говорил с тобой, Мишель? Ты же дал ему слово?
– Они уничтожили все, что было мне дорого, Марг. Они отобрали у меня Родину.
– Постой-постой…
Марг трясет головой.
– Повторяю еще раз – тебя отпустили потому, что я дала слово: ты не будешь ничего предпринимать против Советов. Дарси гарантировал, что ты будешь молчать.
– Ты рассчиталась за мою жизнь дареным алмазом, Марго, – интонации у Мишеля неприятные, в голосе звенит раздражение. – Какие еще обязательства?
– Обыкновенные. Те, что мы дали за тебя! Ты хоть понимаешь, что нас всех могут убить? Тебя, меня, ее? – Марг указывает на дочь, сидящую на руках у Терещенко. – А Дарси тут при чем? Он же сделал все, чтобы тебя освободили? Твое интервью ничего не меняет, большевики не уйдут, Ленин не умрет от стыда, Троцкий не сбежит… Зачем, Мишель? Кому ты и что доказал?
– Я их не боюсь.
– А я – боюсь. Я их очень боюсь. И их стоит бояться!
Июль 1918 года. Стокгольм.
Отель "Виктория"
Терещенко входит в вестибюль.
– Герр Терещенко, – окликает его дежурный портье. – Вы разминулись со своими друзьями!
– С какими друзьями?
– Буквально пять минут назад сюда заходили двое джентльменов, спрашивали вас.
– Что именно они спрашивали?
– Дома ли вы? Когда вас можно застать? Хотели даже снять номер у нас в отеле, но, вы же знаете, у нас нет свободных номеров…
– Будьте любезны, дайте-ка мне ваш телефонный аппарат…
– Вы не волнуйтесь, герр Терещенко, я ничего им не сказал…
Терещенко набирает номер.
– Это Михаил Иванович, – говорит он по-русски. – Скажите-ка, Константин Петрович, сугубо между нами, меня сегодня никто не спрашивал?
В трубке гудит мужской голос.
– И давно? – спрашивает Терещенко. – Благодарю вас. Если будут заходить еще, постарайтесь посмотреть документы. Документы в порядке? Спасибо. Нет, нет… На этой неделе точно не смогу. Дела, знаете ли, вынужден уехать! Всего доброго.
Михаил кладет трубку на рычаги.
– Меня несколько дней не будет, дорогой Альберт, – говорит он портье. – Если эти двое зайдут еще, скажите, что я съехал…
– А что сказать мадам Терещенко?
– Я все объясню ей сам.
Номер семьи Терещенко
Михаил Иванович собирает дорожный саквояж. Достает из ящика бюро браунинг и кладет в револьверный карман.
Подходит к телефону.
– Виктория? Здравствуй, дорогая! Могу я попросить к телефону Марг? Марг, не волнуйся и сделай все, как я тебе скажу. Переночуй сегодня у Виктории. Ничего, все в порядке. Просто сделай так, как я тебе сказал. Завтра с утра я тебе позвоню.
Он нажимает на рычаги, а потом набирает еще один номер.
Улица возле отеля "Виктория"
Двое молодых мужчин смотрят на то, как из подъезда отеля "Виктория" выходит Терещенко и садится в автомобиль.
Они переглядываются.
Автомобиль Терещенко отъезжает.
Они едут вслед за ним.
Окраина Стокгольма
Автомобиль Терещенко выезжает на дорогу, проезжает мимо указателя.
На указателе написано "Холменколлен".
Машина преследователей едет вслед за ним на расстоянии.
Темнеет.
Машина Терещенко сворачивает на лесную дорогу. Преследователи едут за ним.
В лесу почти темно, дорога превращается в проселочную и упирается в небольшой домик. Возле домика стоит автомобиль Терещенко, но самого Михаила в нем нет.
Двое преследователей выходят из машины, в руках у них револьверы.
Осторожно, стараясь не шуметь, они крадутся к дому.
Терещенко появляется из-за дровяного сарая за их спинами с пистолетом наготове.
– Руки вверх! – командует он по-русски. Двое мужчин выполняют команду, но оружия из рук не выпускают. – А теперь медленно повернитесь ко мне лицом.
Они смотрят друг на друга – Терещенко и двое убийц.
– Бросайте оружие, – приказывает Михаил.
Расстояние между ним и его мишенями небольшое, не более десяти шагов.
Внезапно один из убийц прыгает в сторону, несколько раз стреляя в сторону Терещенко, тот стреляет в ответ. Второй убийца успевает скрыться за автомобилем.
Михаил прячется за крылом машины незваных гостей.
Гремит выстрел. Пуля пробивает металл в нескольких сантиметрах от головы Терещенко. Он замечает движение возле крыльца и стреляет в мелькнувшую тень. Раздается вскрик.
Один из стрелков сидит в тени крыльца, зажимая ранение на бедре, потом с трудом встает и ковыляет в укрытие.
Михаил перебегает за поленницу дров и едва успевает скрыться за ней, как несколько пуль ударяют в деревянные плашки.
Терещенко ложится на землю, аккуратно высовывается из-за поленницы и видит отползающего противника. Михаил стреляет, но промахивается – его пуля пробивает шину автомобиля преследователей. Еще выстрел. От дома стреляют в ответ – пуля вспарывает костюмную ткань на плече Михаила, он прячется за поленницу.
Слышны звуки шагов – убийцы берут Терещенко в клещи.
Михаил внимательно прислушивается, перекатывается к другому краю поленницы и, вскочив, стреляет в грудь не ожидавшему его появления противнику. Тот падает.
Терещенко снова прячется за дрова, а потом быстро, почти на четвереньках, бежит в сторону деревьев, окружающих поляну.
И вовремя – второй наемник выскакивает из-за автомобиля и выпускает пулю в то место, где только что прятался Михаил. Убийца замечает бегущего прочь Терещенко и стреляет вслед: раз, второй, третий… Пуля пробивает полу пиджака Михаила. Он спотыкается и падает, переворачивается на спину, вскидывает браунинг, ловит идущего на него убийцу на мушку. Выстрел! Убийца пригибается, свинец пролетает над его головой. Он все ближе и ближе. Терещенко жмет на спуск, выстрел – снова промах и затвор браунинга замирает в заднем положении.
Убийца вскидывает наган, Михаил пытается встать, но ноги скользят по траве.
Выстрел. Наемник опускает оружие, падает на колени, а потом рушится лицом в землю.
За его спиной Ларс Бертон с дымящимся револьвером в руке.
– Что…ты…так…долго… – выдавливает Терещенко, задыхаясь.
– Прости, – говорит Бертон, опуская револьвер. – Ошибся поворотом. Сложно ехать без фар даже в собственный рыбачий домик.