– А я видел, – говорит Малик. Он больше всех похож на покойную мать – то же узкое лицо, близко посаженные глаза, острый подбородок. – Когда я болел и она думала, что я умираю. Она молилась и плакала рядом с кроватью. Думала, что я в бреду, ничего не вижу – и плакала.
– Один раз не считается, – говорит Лиза. – Тебя, Малик, она любила больше всего. Ты же младшенький…
Пелагея поднимает бокал.
– Земля ей пухом, братцы мои, но я скажу, хоть это нехорошо… И Лиза меня поймет, наверное… Прости меня, мама… Мне сегодня дышится легче.
Все молчат, даже Малик.
– Я ни от кого в жизни не бегала, – продолжает Пелагея, – а от нее сбежала. Мне повезло, у меня хороший муж, но я бы за черта хромого вышла бы замуж, лишь бы не оставаться дома. И ведь не скажешь о ней, что плохой человек… Хорошая она была, мамочка… Но жить с ней рядом…
Пелагея ставит бокал на подлокотник и закрывает лицо руками.
– Простите меня, мальчики… – говорит она сдавленно. – Не стоит сегодня…
– Давайте так… – Михаил делает глоток коньяку. – Много чего было – и хорошее, и плохое… Вспомним хорошее. Больше не на кого обижаться – мамы нет, а это последнее, что делало нас детьми. Теперь мы окончательно взрослые. Давайте – за нее. За то, что она нас родила, за то, что возилась с тобой маленьким, Дорик, и наш дом всегда был твоим домом. Дай нам всем Бог быть не хуже, чем она. А ей пусть Он даст упокоение…
31 марта 1956 года. Монако
– Итак, с 1923-го и вплоть до 1928 года я в основном жил в Париже… – Терещенко закуривает неизвестно какую по счету сигарету и выпускает в прохладный вечерний воздух струю белого дыма. – Моя новая работа позволяла это делать – я занимался ликвидацией банков, так или иначе связанных с Россией…
– Не понял, – говорит Никифоров.
– Многие в начале 20-х покупали русские активы за бесценок, надеясь, что их цена многократно вырастет после падения большевиков…
– А… – тянет Никифоров и добродушно смеется. – Тогда понятно. Не дождались?
– Не дождались, – соглашается Михаил Иванович. – Таких вот пострадавших от собственной недальновидности банков было много, некоторыми управляли сливки русской эмиграции, в попечительские советы входили крупные политические деятели из царской России, а толклись в них как весьма сомнительные личности, так и крупные промышленники, вроде моего старого знакомца киевлянина Бродского да русского сахарозаводчика Ярошинского, у которого я даже когда-то арендовал сахарные заводы на Украине. Эти банки, естественно, были связаны с западными, и моя задача состояла в том, чтобы западные банки потеряли как можно меньше денег.
– И вам, несмотря на ваш послужной список, доверяли?
– А что? У них были другие варианты? И чем вам не нравится мой послужной список? – улыбается Терещенко. – Хотя… Сначала, конечно, не очень доверяли, а по мере того, как начали продвигаться дела… Я не боялся рисков, прекрасно знал влиятельных людей с обеих сторон, умел убедить кого надо… Конечно, мои долги и расторгнутый брак с француженкой не добавляли симпатий к моей особе, но… Деньги – самый убедительный аргумент! Результаты моего труда делали лучшую рекламу моим способностям! Мне хватало и на номер в "Рице", и на любовниц, и на поездки в "Гранд-Казино", и на содержание бывшей жены и детей…
– Ликвидация банков, наверное, прибыльная вещь…
На этот раз Терещенко смеется.
– Ну, явно не убыточная! Только смотря для кого! Я был обеспечен, но не состоятелен и, конечно же, не богат. Мне пришлось учиться жить на зарплату и комиссионные, а это очень трудно для человека, который не привык считать деньги… И это при том, что на Украине мои заводы стояли с холодными печами и все с таким трудом построенное поколениями моих предков медленно приходило в упадок. Наши коллекции живописи разграбили, наши имения разгромили… Я не потерял состояние, у меня его забрали! Занимаясь ликвидацией русских банков, я все больше убеждался, что принял правильное решение – забыть ту страну! Забыть об ее правителях, ее проблемах, большевиках, эсерах, кадетах, анархистах, о крови, белом движении и несбывшихся мечтах о реванше…
– И вот, – шутливо продекламировал Никифоров, – эта страна сидит перед вами и берет у вас интервью.
– Соглашусь, я приостыл… Раньше я бы не стал… Впрочем, зачем повторяться? Я отлучусь на пару минут… Запись можете остановить, нам осталось немного…
Терещенко встает и достаточно твердой походкой уходит с веранды.
Рядом со столиком возникает официант – типичный здешний гарсон, невысокий, набриолиненный, в белой курточке.
– Еще чего-нибудь? – спрашивает он по-русски. – Желаете перекусить?
– Пожалуй, нет… – отзывается Никифоров.
– В Минске – зима, – говорит официант. – Снег еще и не начинал таять.
– Здесь климат мягче… – отвечает Сергей Александрович.
– Что вы решили? – осведомляется официант, убирая на столике.
Никифоров едва заметно пожимает плечами.
– Еще не знаю. Решу… Время есть. А впрочем, давайте, на всякий случай…
– Я оставил ручку "Паркер" в салфетке, у вас под левой рукой. Две-три капли в любую из жидкостей, и через несколько часов все будет кончено. Можете смочить табак в сигарете, эффект тот же. Ручку потом лучше выбросить.
– Хорошо, я понял…
– Товарищ Судоплатов передает вам привет, товарищ капитан.
– Можно я не буду кричать на всю Круазетт "Служу Советскому Союзу"? – ухмыляется Никифоров, кладя смертоносное перо во внутренний карман.
– Может, еще коньячку? – предлагает официант.
– Ладно, – машет рукой Никифоров, – неси… У деда печень, как у слона. Сил нет уже с ним пить, сорбент кончается.
Официант приносит два бокала с коньяком и ставит их перед Сергеем.
Два бокала. В каждом из них по сто грамм золотистой жидкости. Никифоров пристально смотрит на бокалы, в руках у него "Паркер", он крутит его таким же движением, как крутил карандаш Керенский. Потом кладет ручку на скатерть рядом с магнитофоном.
Достает сигарету, прикуривает.
На веранде появляется Терещенко – несмотря на возраст и выпитое, он двигается быстро, легко лавирует между посетителями. Если не считать лихорадочного румянца на щеках, он не выглядит утомленным или выпившим. Он машет рукой, приветствуя кого-то невидимого Никифорову, походит к столику и садится на свое место.
– Четверть двенадцатого, – говорит Терещенко, глядя на свой золотой хронометр. – Наша с вами встреча близится к концу, Сергей Александрович.
– Последние метры пленки, Михаил Иванович, – улыбается Никифоров, нажимая на кнопку записи.
23 июля 1929 года. Порт Плимут, Англия
На пирсе стоят люди, ожидающие прихода парохода. Как всегда в таких случаях, в толпе царит легкое возбуждение – цветы, нетерпение, детский смех, улыбки.
Молодой человек в хорошем костюме объясняет девушке, одетой гораздо проще:
– "Уайт Стар Лайн" уже стоит вот там, у входа в гавань. Видите, вот тот дымок над белым судном? Сейчас за ней пойдет лоцманский катер…
– Вот же он! – говорит девушка удивленно. – Ой! Он какой-то странный!
Мимо пирса проплывает катер лоцмана, он действительно странный – более всего походит на огромный букет красных роз с трубой. Цветы повсюду – ими украшены борта, надстройка и палуба. На юте, посреди всего этого великолепия, стоит Терещенко.
К плавучему букету присоединяются два пожарных катера.
Вход в гавань Плимута. Борт парохода "Уайт Стар Лайн"
На пароходе тоже царит возбуждение – путешествие закончилось, люди высыпали на палубы – пассажиры всех трех классов выстроились вдоль бортов, чтобы посмотреть на землю.
Из-за каменного пальца маяка появляется катер лоцмана. Он выходит из гавани и дает гудок. За ним появляются пожарные суда.
С нижних палуб раздается смех и свист.
На верхней, среди пассажиров первого класса, проходит удивленный шепоток.
Все глаз не отрывают от плавучего букета, приближающегося к "Уайт Стар Лайн".
На верхней палубе, у лееров, стоит молодая темноволосая девушка с живыми блестящими глазами. Катер подходит ближе и ближе, пароходный гудок разрывает воздух, и катер гудит в ответ. Стоящий на носу Терещенко машет рукой. Пароход взрывается криками публики – тут уже и первый класс не выдерживает, приветствуя Михаила и цветочный кораблик.
Девушка, не отрываясь, смотрит на Михаила, на ее лице счастливая улыбка. Терещенко еще не разглядел ее среди пассажиров, его взгляд шарит по верхней палубе. Наконец он находит ее и расплывается в широкой улыбке.
Они глядят друг на друга, ни на секунду не выпуская из виду.
Пожарные катера ревут сиренами, в небо бьют фонтаны воды. Публика аплодирует.
За спиной у темноволосой девушки появляется капитан.
– Простите, мисс Хорст. Это за вами!
Девушка идет по легкому трапу, два матроса тянут за ней чемоданы. Терещенко подает ей руку.
– Эбба! – говорит он. – Как же я рад тебя видеть!
И Эбба Хорст легко перескакивает на борт плавучего букета, прямо в объятия Михаила. Он не дает ей опомниться и тут же целует в губы.
Публика, наблюдающая за сценой, свистит и кричит от восторга.
Катер, на носу которого стоят Михаил и его избранница, входит в порт. За ними двигается громадина "Уайт Стар Лайн".
Номер отеля в Плимуте
На постели сплетающиеся в объятиях тела – Эбба и Михаил страстно занимаются любовью. Наконец, девушка кричит от удовольствия и замирает со счастливой улыбкой на лице.
Михаил ложится на спину, некоторое время успокаивает дыхание, а потом тянется к сигаретами, лежащим на прикроватном столике.
– Вот теперь, – говорит Эбба, – я действительно почувствовала, что ты соскучился.
– Были сомнения? – улыбается Михаил. – Я считал месяцы и дни до твоего возвращения. Боюсь, что твои родители ошиблись… Услать тебя на год в Америку было плохой идеей! Разлука заставила меня постоянно думать о тебе.
– Это прекрасно, что они просчитались, – отвечает Эбба, переворачиваясь на живот. – Я думаю, что теперь их мнение не будет играть никакой роли.
Она очаровательна – белая кожа, красивые формы, обезоруживающее бесстыдство. Терещенко смотрит на нее жадно, с восхищением.
– А как же моя страшная репутация? – спрашивает он.
– Я же не моя мать, чтобы переживать по этому поводу…
Эбба ложится грудью на грудь Терещенко, вынимает сигарету из его рта, делает затяжку и снова вставляет сигарету в губы любовнику.
– Я даже питаю страсть к порочным мужчинам. Но учти, только если они слегка порочны…
– Но я же был женат!
– Ну и что?
– У меня двое детей!
– И прекрасно. Я люблю детей.
– Я старше тебя на десять лет!
– Подумаешь!
– Твоя мать меня терпеть не может!
– Ты же не предлагаешь ей руку и сердце?
– И ты выйдешь за меня замуж против воли родителей?
– Я думаю, что смогу их убедить.
– А если – нет?
– Тогда им придется смириться.
– Это ответ?
– Да, милый, это ответ!
Терещенко с ловкостью фокусника достает из-под подушки бархатную коробочку и вручает ее девушке.
Эбба взвизгивает от восторга, усаживается по-турецки и открывает подарок.
Это кольцо тонкой работы с большим и красивым бриллиантом.
– Мишель! – Эбба наклоняется и целует его долго и страстно.
Потом выпрямляется и смотрит на его пах.
– О! – говорит она смеясь. – Вот теперь я вижу, что ты по мне соскучился!
29 июля 1929 года. Париж. Русская церковь
Эбба и Михаил стоят перед священником.
Рядом с Михаилом капитан Бертон – он снова свидетель на свадьбе Терещенко.
– Венчается раб божий Михаил… – гудит священник.
3 октября 1931 года. Вена
Эбба лежит в кровати, бледная и счастливая. Рядом с ней доктор и сестра-акушерка. Сестра передает Терещенко новорожденного. Это мальчик, он кряхтит и морщится.
– Мы назовем его Иван, – говорит Михаил, держа на руках сына. – Как моего отца – Иван.
Мальчик кричит и выдает вверх сильную струю мочи.
Терещенко заливается радостным смехом.
– Сын… – говорит он проникновенно. – Мой сын. Мой Иван.
Октябрь 1931 года. Вена. Офис Луи Ротшильда
В офисе Терещенко и Ротшильд.
– Мы все благодарны тебе за работу, Мишель, – говорит Луи, – и радуемся твоим успехам. Я уверен, что лучше тебя никто бы не справился с такой сложной задачей. Ты даже не представляешь себе, как мне было приятно слышать слова благодарности от лорда Монтегю за мои рекомендации в твой адрес. Даже мне лестны похвалы от председателя Английского банка!
– Спасибо, Луи!
– Но это только начало пути, Мишель… Нам нужно, чтобы ты полностью взял на себя санацию "Кредит-Анштальт" и выжал из него все, что возможно. Только твои решения, только твоя ответственность. Отчитываться ты будешь перед административным советом. Если ты сможешь обеспечить достойную стоимость активов при ликвидации, то вопрос о твоих долговых обязательствах можно будет считать закрытым.
– Это твое слово, Луи? – спрашивает Терещенко, закуривая.
– Конечно, – спокойно отвечает Ротшильд. – И не только мое. Поверь, я согласовал эти премиальные со всеми заинтересованными сторонами.
– Ликвидировать банк обязательно?
– Ты надеешься сохранить его? – удивленно спрашивает Луи.
– У меня есть мысли по этому поводу. Там есть плохие активы, но я, кажется, знаю, что можно сделать…
– Ну что ж… – говорит Ротшильд. – Я не против, если это принесет нам внеплановые прибыли. А у тебя есть шанс снова поразить Нормана Монтегю в самое сердце…
2 октября 1938 года. Дом семьи Терещенко в Вене
Семья за завтраком. Терещенко сидит в кресле с газетой и утренним кофе. Рядом с ним сын Иван, красивый темноволосый мальчик семи лет, и супруга Эбба.
– Вот черт! – резко говорит Терещенко, отбрасывая газету. – Все-таки началось!
Иван и Эбба с недоумением смотрят на Михаила.
– Прошу прощения, – извиняется он. – Произошло то, что я предвидел. Этот безумный художник решил проверить Англию на прочность!
– Что произошло, милый? – спрашивает Эбба.
– Немцы начали аннексию Судетской области, – поясняет Терещенко. – Воспользовались пронемецкими настроениями у населения, оперлись на чешских наци и… вуаля! Формально это не вторжение, но всем понятно, что происходит! Теперь все зависит от Великобритании и Франции – они должны поставить Гитлера на место, иначе Чехословакия – это только первая ласточка! Он не успокоится, поверь! Я знал таких людей еще в России – они идут до конца! Всегда – только до конца! Гитлер хочет получить всю Европу!
– Это опасно и для нас, папа? – вмешивается в разговор Иван. – Поэтому ты так волнуешься?
– Это опасно для всех, сынок.
Терещенко поворачивается к жене.
– Раньше я думал, что самая большая угроза Европе – большевики…
– А теперь ты боишься наци? – спрашивает Эбба.
– Теперь Европе стоит опасаться и тех, и других. Боюсь, что большая война – это всего лишь дело времени. Вена становится небезопасным местом.
– Ты хочешь уехать?
– Я хочу не просто уехать, а уехать вместе с банком. Зря я, что ли, отдал ему восемь лет жизни?
– Куда?
– Например, в Монако!
Эбба улыбается.
– С "Кредит-Анштальт"? Но ведь это старый австрийский банк! Он не захочет переезжать!
– Боюсь, что ему придется это сделать, чтобы не стать немецким…
Январь 1938 года. Монако. Дворец его высочества князя Луи II
– Я благодарю вас за аудиенцию, ваше высочество!
Терещенко склоняет голову в поклоне.
– Оставьте церемонии, Мишель! Я рад вас видеть!
– А мне видеть вас, ваше высочество, крайне необходимо!
– Что-то случилось, месье Терещенко? Что-то плохое?
– Пока нет, ваше высочество, но может случиться со дня на день…
Князь делает приглашающий жест, и мужчины проходят в курительную.
– Вы говорите о возможной войне? – спрашивает Луи, садясь в старинное кожаное кресло с высокой спинкой.
– О возможной, ваше высочество? Война уже идет, просто мы не называем вещи своими именами!
Луи II раскуривает сигару, окунает ее кончик в бокал с коньяком и рассудительно замечает:
– Монако было и будет нейтральным, месье Терещенко. Надеюсь, вы приехали ко мне не за военной помощью?
– Отнюдь, я приехал с выгодным вашему высочеству финансовым проектом. Напрямую он не связан с войной, но опасность противостояния Гитлера со всей Европой может весьма способствовать его успеху.
– Европа уже показала, что противостояния не будет…
– Увы, вынужден сказать, что противостояние будет вне зависимости от желания Великобритании и Франции вступать в конфликт. Я полагаю, что Гитлер лишь попробовал свои силы перед настоящей схваткой и Германия к ней готова. Я был в Берлине, ваше высочество, и слушал речь Гитлера вживую. Он – сумасшедший гений и управляется с толпой успешней, чем пастух с овечьим стадом! Даже Ленин, которого я тоже слышал, так не говорил. Да что там Ленин! Троцкий не смог бы так! Толпа его боготворит и он обязательно поведет ее на войну, другого выхода у него нет…
– Предположим, – говорит князь, – вы правы, друг мой… Но какое это имеет отношение к коммерции?
– Непосредственное. Капитал умеет зарабатывать на войне, но не любит беспокойств. Деньгам нужна гавань, где можно переждать во время шторма. Например, страна, которая не воюет и не принимает сторону агрессора. Маленькая, но гордая, самостоятельная в суждениях и умеющая предложить капиталу выгодные условия…
Князь внимательно смотрит на Терещенко через сизоватый сигарный дым.
– Например, – продолжает Михаил, – налог в три-четыре процента от прибыли для банка был бы чрезвычайно привлекателен… Я лично, ваше высочество, знаю несколько банков, которые на край света поехали бы за такими цифрами.
– Но налоги в Монако гораздо выше!
– Все в вашей власти, ваше высочество. Если бы вы могли решиться на снижение налога в случае, если банк не будет заниматься коммерцией на территории княжества Монако, то я бы привел в вашу страну один из могущественных банков Австрии, на который сейчас работаю. И он был бы первым, но далеко не последним. Сейчас капиталу нужно убежище, а, получив его, он вряд ли побежит обратно, когда все кончится. Надо воспользоваться моментом…
– О каких деньгах идет речь?
– О десятках миллионов франков. И о репутации новой Швейцарии.
– Мне нравится ваша идея, месье Терещенко!
– Благодарю вас, ваше высочество!
– Но есть одно "но", – говорит князь с улыбкой.
– Какое же, ради Бога?
– Цифра 3 в процентах с оборота нравится мне куда больше, чем в процентах от прибыли!
– Эту цифру, ваше высочество, я тоже нахожу весьма приятной.
– Сколько времени вам надо на подготовку?
– Нисколько, ваше высочество!
– Вы готовы начинать? – удивленно поднимает брови Луи.
– Да что вы! Конечно же, не готов – просто у нас нет времени. Совсем. Это надо делать немедленно!