Али не мешает ей говорить, а потом, когда она замолкает, он показывает ей капитуляцию, которую только что подписал. Хаиница ревет от радости: она знает, как брат ее исполняет договоры с неприятелями, и понимает, что живой город достанется ей на растерзание. С улыбкой на устах возвращается она в свой дворец.
А через неделю после этого Али-паша объявляет, что он сам отправляется в Кардики, чтобы восстановить там порядок, учредить суд и полицию для защиты собственности и жителей.
Я приехал накануне его отъезда, сразу же отправил к нему письмо лорда Байрона, в тот же вечер получил уведомление, что он примет меня на другой день.
С самого утра войска начали выступать, везя с собой страшную артиллерию англичан. В назначенное время я отправился в жилище Али-Тибелина, дворец внутри, крепость снаружи. Я уже издалека слышал жужжание этого каменного улья, вокруг которого носились на конях посланные, развозившие приказания, большой двор походил на огромный караван-сарай, куда съехались путешественники изо всех восточных стран. Больше всего было албанцев, которые в своих богатых костюмах, в фустанеллах белых, как снега Пинда, бархатных куртках и камзолах, алых, узорчато обшитых галунами, в своих шитых кушаках, из-за которых выставлялся целый арсенал кинжалов и пистолетов, казались князьями, тут были и дели в своих высоких, остроконечных шапках, и турки в широких шубах и чалмах, и македонцы с алыми перевязями, и черные как смоль нубийцы; все эти люди беспечно играли или курили и только время от времени, слыша топот коней под сводами, поднимали голову и глядели на посланных, которые отправлялись с какими-нибудь кровавыми повелениями.
Второй двор имел вид, если можно так сказать, более внутренний, домашний: пажи, евнухи, невольники занимались каждый своим делом, не обращая внимания на десяток свежих голов, воткнутых на пики, по которым текла еще кровь, и на другие головы, штук пятьдесят, уже не столь свежие, которые лежали по углам кучи, как ядра в арсенале. Я пробрался между этими кровавыми трофеями и вошел во дворец. Два пажа встретили меня у дверей и взяли из рук носильщиков подарки, которые я привез паше: пару пистолетов и прекрасный штуцер, весь в золоте, от лучшего в Лондоне оружейника, потом они ввели меня в большую, великолепно убранную комнату и оставили там одного, а сами, как видно, пошли представить Али-Тибелину мои подарки, с которыми, вероятно, будет сообразовываться и прием его.
Через несколько минут двери снова отворились и секретарь паши пришел спросить меня о здоровье. Подарки расположили Али-Тибелина в мою пользу.
Секретарь пошел вперед и провел меня по целому ряду комнат, убранных с неслыханным великолепием. Диваны были покрыты прекраснейшими индийскими и персидскими тканями, стены увешаны богатым оружием, а на деревянных полках, расположенных как в каком-нибудь лондонском магазине, стояли китайские и японские вазы и севрский фарфор. Наконец на краю коридора, обитого кашемиром, поднялся занавес из золотой парчи и я увидел Али-Тибелина. Он сидел, задумавшись, ноги его были спущены с дивана, пальцы унизаны каменьями и перстнями, и он опирался одной рукой на вороненую секиру. Секретарь, который привел меня, подошел к нему, сложил руки на груди, поклонился почти до земли и сказал, что я тот англичанин, которого прислал к нему благородный сын его, лорд Байрон, и который привез ему подарки. Лицо Али, которому длинная седая борода придавала удивительную важность, приняло неизъяснимое выражение кротости, он сделал знак драгоману и секретарю, чтобы они удалились, и сказал на франкском наречии, что было уже большой милостью, потому что обыкновенно Али-Тибелин говорил только по-турецки или по-гречески.
– Очень рад тебе, сын мой, я всей душой люблю твоего брата, лорда Байрона, люблю и вашу землю. Англия – моя верная союзница, она присылает мне оружие и добрый порох, а Франция только советы да представления.
Я поклонился.
– Ласковый твой прием, – сказал я, – придает мне смелости попросить тебя об одной милости.
– Какой это? – спросил Али, и чело его подернулось легким облаком беспокойства.
– Мне нужно как можно скорее оказаться в Архипелаге, а для этого надо проехать всю Грецию. Царь в Греции не султан Махмуд, а ты, так сделай милость, дай мне пропуск и конвой.
Лицо Али прояснилось.
– Сын мой получит все, что ни пожелает, но он ехал ко мне так далеко, рекомендован мне таким знатным господином и привез мне такие прекрасные подарки, что нельзя же ему уехать, не погостив у меня хоть немножко, сын мой поедет со мной в Кардики.
– Я уже говорил тебе, паша, – сказал я, – что мне крайне нужно как можно скорее быть в Архипелаге, и ты можешь поступить со мной великодушнее, чем царь, который отдал бы мне все свои сокровища. Не держи меня, дай мне конвой и пропуск.
– Нет, – сказал Али, – сын мой поедет со мной в Кардики, а потом, через неделю, может ехать куда ему угодно, я дам ему казначейский пропуск и капитанский конвой, но пусть сын мой посмотрит, как Али через шестьдесят шесть лет исполняет обещание, которое дал матери на смертном одре ее. Эх! Попались они мне, гнусные твари! – вскричал он вдруг, схватившись за свой топор с силой и живостью молодого человека. – Теперь они в моих руках, и я истреблю, истерзаю их всех до последнего!
– Но, – отвечал я, – ты, говорят, недавно уверял французского консула, что раскаиваешься в прежних своих жестокостях и вперед намерен быть милостивым.
– Тогда гром гремел, – отвечал Али.
Глава XXXIII
Желание паши было приказанием, и поскольку ему пора уже было ехать, то мы сошли на первый двор. Как только мы появились, один цыган бросился с крыши, закричав:
– На мою голову несчастие моего господина!
Я вскрикнул и с ужасом оглянулся, думая, что этот несчастный упал не нарочно, но Али вывел меня из заблуждения: это был невольник, который решился пожертвовать собой за своего господина!
Али послал пажей спросить, до смерти ли убился цыган. Он только переломил себе обе ноги, но был еще жив. Али назначил ему до смерти по два апара в день и продолжал путь, ни разу уже не вспомнив об изувеченном.
На втором дворе стояла коляска паши, Али не сел, а лег в нее. У ног его сидел маленький негр и поддерживал чубук наргиле. Мне подвели прекрасного коня в богатой сбруе из золота и бархата. Паша передал его мне взамен моих подарков.
Татары верхами составляли авангард, албанцы шли по обеим сторонам коляски, дели и турки замыкали шествие, и мы проехали таким образом через всю Янину. На половине пути от дворца до ворот была глубокая колея, один грек, который шел подле коляски, бросился в это углубление и завалил его своим телом, чтобы пашу не тряхнуло. Я думал, что он поскользнулся, и бросился было к нему на помощь, но два албанца удержали меня, и колесо прокатилось по его груди. Я был уверен, что его раздавило, но он вскочил, крича:
– Слава и долголетие нашему повелителю, великому Али!
И великий Али велел выдавать ему, как и его товарищу цыгану, по оке хлеба в день.
У ворот красовалась новая выставка голов. Одна из них была, как видно, недавно отрублена, и кровь медленно капала на плечо женщины, которая сидела у подножия столба. Эта несчастная была почти нагая и прикрывалась только своими длинными волосами, она сидела, положив лицо на колени, а руки на голову. У ног ее лежали два ребенка, по-видимому близнецы. Несмотря на шум нашего поезда, она даже не взглянула на нас, так глубока была ее горесть, так чужд был ей весь мир. Али посмотрел на нее с совершенным равнодушием, как будто на суку с щенятами.
Мы поехали сначала в Либаово: там жила Хаиница, с нетерпением ожидая дня мести. Мы остановились во дворе. От траура уже не осталось и следа, комнаты, которые были в день смерти ее сына обтянуты черным, снова блистали великолепием, и Хаиница жила пышно, как в те дни, когда еще была счастливой матерью.
По случаю нашего прибытия был дан богатый пир, за обедом Хаиница с братом поделились: Али взял на свою долю мужчин, Хаинице достались женщины, потом мы отправились в Хендрию.
Хендрия расположена на вершине скалы, как орлиное гнездо, она выстроена на правом берегу Келидна и господствует над всей Дринополийской долиной. С высоких зубчатых стен ее виднелся весь Кардики, и его беленькие домики посреди темно-зеленых маслин казались стаей лебедей, которая, утомившись воздушным путешествием, спустилась на скалу.
Али остановился там, ожидая добычи, как хищная птица на маковке дерева, туда призвал он на свой кровавый суд злополучное племя, которое уже две тысячи пятьсот лет жило посреди скал Акрокеруанских. В самый день нашего прибытия герольды прошли через долину Дринополийскую и взобрались в Кардики, им поручено было объявить от имени паши всепрощение и приказать всем жителям мужского пола, с десяти до восьмидесяти лет, явиться в Хендрию, где его светлость правитель Албании сам заверит их в безопасности лиц и имущества кардикиотов.
Между тем, несмотря на клятву Али, в которой он свидетельствовал всем, что есть святого, сердца несчастных жителей Кардики исполнились трепетным беспокойством. По щедрости обещаний они догадывались, что Али не собирается сдерживать свое слово. Сам Али-Тибелин сомневался, что они ему поверили. Он велел раскинуть на самой высокой башне намет, снести туда подушек и, сидя там, как орел на вершине скалы, устремил взоры на город, ждал с нетерпением и мял в руках свои жемчужные четки. Наконец он вскрикнул от радости, завидев голову колонны, которая выступала из ворот. Хотя он звал одних мужчин, однако же с ними были и женщины, им не хотелось расставаться с родными, потому что все, и мужчины, и женщины, предчувствовали какое-нибудь ужасное бедствие. Шагах в тысяче от города эти люди, которые две тысячи пятьсот лет никем не были побеждены, положили наземь свое оружие и вместе с тем отпустили своих жен и детей, как будто чувствуя, что уже не в состоянии защищать их. Хотя Али был далеко от них, однако же видел, точнее угадывал, их отчаяние, он не боялся уже, что они ускользнут из его рук, и с этой минуты лицо его приняло выражение спокойствия и ясности, которое придавало ему красоту, необыкновенную даже на Востоке. Солдаты погнали женщин и детей, как стадо овец, назад в осиротевший город и заперли за собой ворота, как двери тюрьмы.
Али жадно следовал взглядом за этой длинной колонной, которая приближалась к нему, извиваясь по изгибам рытвины, и своими вышитыми золотом платьями блестела на солнце, как змея чешуями. Чем ближе подходила колонна, тем более лицо Али принимало выражение удивительной кротости. Старался ли он обмануть их или радость при виде наступающей мести придавала лицу его такое обаятельное выражение? Этого не мог решить человек, который видел его в первый раз, но так оно было, и, не привыкнув еще к глубокому восточному притворству, я думал, что паша оставил убийственные намерения, с которыми отправился в путь. Наконец, видя, что голова колонны кардикиотов уже приближается к крепости, он пошел к ним навстречу до самых ворот, за ним следовали Омер, ревностный, безответный исполнитель всех его велений, и четыре тысячи солдат в блестящем вооружении. Старшие из кардикиотов выступили вперед и, кланяясь до земли, просили помилования себе, женам, детям, городу, называли Али-Тибелина своим повелителем, отцом и просили пощады именем его детей, жен, матери. Али как будто хотел дать мне полный урок в ужасной восточной фальши, по поводу которой Макиавелли говорил, что политике можно научиться только в Константинополе: слезы навернулись у него на глаза, он милостиво поднял просителей, называл их братьями, детьми, возлюбленными своей памяти, взгляд его погружался в толпу, и он узнавал там прежних своих товарищей и в битвах и в забавах, подзывал их к себе, ласкал, пожимал им руки, расспрашивал, какие старики с тех пор умерли, у кого родились дети. Одним он обещал места, другим содержание, третьим пенсии, четвертым чины, нескольких молодых людей из знатных фамилий назначил в янинскую школу, потом отпустил их как бы нехотя, но снова подозвал, как будто не мог расстаться с ними, и наконец, в заключение этой странной, жестокой комедии, сказал, чтобы они шли в ближний караван-сарай, прибавив, что он сам вслед за ними туда будет и начнет исполнять свои обещания.
Кардикиоты, упокоенные неожиданными ласками паши и его милостивыми уверениями, пошли в караван-сарай, выстроенный на равнине недалеко от стен крепости. Али смотрел им вслед, по мере их удаления лицо его принимало выражение смертельной свирепости, потом, когда они, робкие, безоружные, вошли в караван-сарай, Али вскрикнул от радости, захлопал в ладоши, велел подать паланкин, сел и верные валахи понесли его с горы на равнину, а он в своем нетерпении понуждал их, как лошадей. Внизу приготовлен был своего рода трон: высокий экипаж, в котором лежал матрас, покрытый бархатом и золотой парчой; он сел, и стражи, не зная, куда он ведет их, понеслись за ним в галоп. Подъехав к караван-сараю, Али остановился, поднялся на своих подушках, окинул взором всю внутренность караван-сарая, где кардикиоты были заперты, как стадо, ожидающее мясника, потом, ударив по лошадям, он два раза обскакал вокруг всей стены, страшнее, неумолимее Ахиллеса перед Троей, и, уверившись, что ни один из них вырваться не может, вскочил на ноги, взвел курок своего карабина, закричал: "Бей!" – и выстрелил наудачу в толпу, подавая сигнал убийства.
Выстрел раздался, один из толпы упал, и дым легким облачком взвился к небу. Но стражи стояли неподвижно, в первый раз ослушиваясь повелений своего господина, а несчастные кардикиоты, поняв наконец, какой жребий паша сулил им, взволновались в стенах.
Али подумал, что верные чоадары не слыхали или не поняли его приказания, и повторил громовым голосом: "Врас! Врас!" (Бей, бей). Но откликом на это был один только трепетный стон заключенных, а стражи, побросав оружие, объявили через своего начальника, что магометане не могут обагрить рук кровью магометан. Али поглядел на Омера с таким удивлением, что тот испугался и, как безумный, побежал по рядам стражей, повторяя приказание паши, но никто не повиновался, и, напротив, многие голоса произнесли слово "помилование"!
Али с ужасным взглядом махнул рукой, чтобы они ушли, чоадары повиновались, оставив оружие свое на месте. Паша подозвал к себе черных христиан, которые были у него в службе и которых называли таким образом оттого, что они носили короткие мантии темного цвета. Они медленно подошли и заняли места стражей. Али вскричал: "Вам, храбрые латинцы, предоставляю честь истребить врагов вашей религии, разите во имя креста! Бей, бей!"
Долгое молчание последовало за этими словами, потом послышался глухой ропот, подобный гулу волн морских, наконец раздался один голос, но громкий, твердый, без малейшего признака страха. Командир вспомогательного корпуса сказал:
– Мы не палачи, а солдаты, разве мы когда-нибудь бежали от неприятеля, разве мы чем-нибудь опозорили себя? Зачем ты хочешь сделать нас низкими убийцами? Спроси скодрийских гокков, визирь Али, спроси начальника красного знамени, боялись ли мы смерти? Возврати кардикиотам их оружие, вели им выйти в поле или обороняться в городе и тогда командуй. Ты увидишь, что мы готовы тебе повиноваться. Но на безоружных мы руку не поднимем: безоружный – брат нам, хоть он и неверный.
Али взревел, как лев. Одному ему невозможно было перестрелять из своих рук всех кардикиотов, иначе он не уступил бы этого никому, он посматривал вокруг себя, ища, кому бы поручить убийство. Тут подошел к нему один грек, простерся у подножия его трона, поцеловал землю и, подняв голову, как змея, сказал ему снизу:
– Позволь мне сослужить тебе службу, великий визирь: прикажи – и враги твои погибнут!
Али вскрикнул от радости, назвал его своим спасителем, братом, бросил ему кошелек, отдал свой карабин, как знак начальства, и велел ему поторопиться, чтобы наверстать потерянное время.
Афанасий Вайа созвал прислужников, которые следовали за армией, набрал таким образом человек полтораста и окружил караван-сарай. Али подал сигнал, взмахнув секирой, и в ту же минуту сто человек, которые взошли на стены, выстрелили, отбросили ружья, взяли другие, поданные теми, которые стояли внизу, и сделали еще залп, за которым вскоре последовал третий. Те из семисот кардикиотов, которые были еще на ногах, пытались избавиться от смерти. Одни бросились к воротам, чтобы их выломать, но ворота были завалены, другие, как ягуары, скакали на стены, начали работать кинжалами, ятаганами, топорами. Отбитые со всех сторон, пленники опять столпились на середине. Али взмахнул топором – и выстрелы загремели снова. Это была уже как бы охота в цирке, несчастные старались избавиться бегством от смертоносных пуль, которые их преследовали. Убийство продолжалось четыре часа. Наконец из всех тех, которые, полагаясь на обещания и клятвы, вышли поутру из города, не уцелел ни один, и третье поколение кардикиотов, все без исключения, погибло за преступление, совершенное шестьдесят лет назад их предками.
После убийства на склоне горы появились жены, матери, дочери несчастных жертв: они, как привидения, тянулись длинной вереницей. По уговору Али с сестрой, их вели в Либаово; они ломали себе руки, рвали волосы, несчастные слышали пальбу и догадались, что это такое. Вскоре они вступили в мрачную, извилистую долину, которая ведет из Хендрии в Либаово, и исчезли одни за другими, как тени, которые уходят в ад.
Я принужден был присутствовать при этом ужасном убийстве и не в состоянии был ничего сделать в пользу осужденных. Я даже и не пытался просить за них: ясно было, что они давно уже приговорены к смерти волей непреклонной, неумолимой. А когда все было кончено, когда Али, видя, что все враги его погибли, вздохнул свободно, я подошел к нему, бледный, как те, которые лежали перед нами, и просил, чтобы он дал мне обещанные пропуск и конвой, но он отвечал, что печать его осталась в Янине и что он оттуда только может отпустить меня. Отвечать было нечего: ключ от двери, которая вела к Фатинице, был в руках этого человека, а я решился во что бы то ни стало соединиться с ней, хотя бы для этого пришлось, как Данте, пройти через ад.
Убийцы слезли в караван-сарай, попытали тела кинжалами и добили всех, кто еще дышал. Али велел отобрать трупы начальников, связать их, как плоты, которые у нас сплавляют по рекам, и бросить в Келидн, чтобы, пройдя оттуда в реку Лаой, они пронесли от Тибелина до Аполлонии весть о новой, страшной мести, прочие велел оставить в караван-сарае и отпереть ворота, чтобы тела сделались добычей волков и шакалов, которые, почуяв запах крови, уже завывали в горах.