Сердце мое сжалось, но я не мог сойти с места, я стоял и по-прежнему машинально помахивал платком. Наконец мы вошли в порт и я соскочил на берег. Но тут я остановился, голова у меня кружилась, я не знал, спросить ли мне о Фатинице или прямо бежать в дом. В это самое время я увидел мою знакомую, маленькую гречанку, по-прежнему в подаренном мною шелковом платье, но оно было уже в лохмотьях. Я бросился к ней, схватил ее за руку и вскричал:
– Фатиница? Она ждет меня, не правда ли?
– Да, да, она ждет тебя, – отвечала девочка. – Только ты очень опоздал.
– Где же она?
– Я отведу тебя к ней, – сказала девочка и пошла вперед.
Я было пошел за ней, но, видя, что она ведет меня не к дому Константина, остановил ее.
– Куда же ты ведешь меня?
– Туда, где она теперь.
– Дорога в дом Константина не здесь!
– В доме никого уже нет, – сказала девочка, покачав головой. – Дом пуст, дом пуст: могила полна.
Я затрепетал всем телом, но вспомнил, что эта девочка полоумная.
– А Стефана? – спросил я.
– Вот ее дом, – отвечала девочка, указывая на него рукой.
Я оставил девочку на улице и, не смея идти в дом Константина, побежал к Стефане.
В первой комнате были служанки, я пошел далее, не обращая внимания на их крики; найдя лестницу во второй этаж, где обыкновенно живут женщины, я побежал туда, отворил первую попавшуюся мне дверь и увидел Стефану: она была вся в черном, сидела на полу на циновке, руки ее висели вдоль тела, голова была опущена на колени. Услышав шум, она подняла голову: слезы ручьями текли из глаз ее. Увидев меня, она вскрикнула и с выражением жесточайшего отчаяния схватилась за волосы.
– Фатиница! Ради бога, где Фатиница?
Стефана, не говоря ни слова, встала, вынула из-под подушки сверток, запечатанный черным сургучом, и подала его мне.
– Это что? – вскричал я.
– Завещание моей сестры.
Я побледнел, как мертвец, ноги подо мной подкосились, я оперся о стену и повалился на диван, мне казалось, что меня поразило громом.
Когда я опомнился, Стефаны уже не было в комнате, роковой сверток лежал подле меня.
Я развернул его, ожидая самого страшного. Я не ошибся, вот что было в этом свертке. Фатиница писала:
* * *
"Ты покинул меня, милый, я долго следила глазами за кораблем, который увез тебя и, надеюсь, привезет назад, следила до тех пор, пока он не исчез вдали. Я видела: ты во все время не спускал с меня глаз. Благодарю тебя.
Да, ты меня любишь, да, я вполне могу положиться на тебя. О, слово твое неизменно, да и чему бы на земле верить, если бы обман мог, подобно Юпитеру, принимать вид белого лебедя со сладостным пением. Я осталась одна, не боясь уже подозрений, я спросила бумаги, чернил и теперь пишу тебе: без воспоминания и надежды разлука была бы хуже тюрьмы.
Я буду писать тебе все, что придет мне в голову, – по крайней мере, когда ты вернешься, ты увидишь, что не проходило ни дня, ни минуты, чтобы я о тебе, не думала.
Больно мне было расстаться с тобой, но я думаю, что потом горесть моя еще усилится: ты так недавно покинул меня, что мне все еще не верится, что ты уехал, все еще здесь полно тобой, а солнце еще не закатилось, пока отблеск лучей его заметен на земле.
Мое солнце – ты; жизнь моя не цвела, пока ты не появился на моем горизонте, при твоем свете распустились мои три прекраснейшие цветка: вера, любовь и надежда.
Знаешь ли, что меня немножко развлекает без тебя? Наша милая посланница. Она садится ко мне на стол, хватается клювом за мое перо, приподнимает крылышко, как будто под ним у нее письмо, она прилетела из твоей комнаты и не видела тебя. Бедняжка не может понять, что это значит!
Мне душно, мой милый: слезы давят мне сердце".
* * *
"Стефана пришла навестить твою бедную Фатиницу, и мы проговорили целый день о тебе. Она счастлива, но как по мне, мое горе лучше ее блаженства, она, как у нас водится, до свадьбы не видела своего мужа ни разу, а потом привязалась к нему, потому что он молод и добр, и теперь любит его, как брата.
Можно ли этак любить? Она любит как брата человека, которому отдалась на всю жизнь! Я не знаю, что было бы со мной, если бы я хоть один день любила тебя так, как люблю Фортуната, мне кажется, в этот день сердце мое не билось бы. О! Я не так люблю тебя, а люблю тебя душой, сердцем, телом, люблю, как пчела любит цветы, то есть живу тобой и без тебя не могла бы жить.
Ты не знаешь, что мне Стефана сказала. Что франкам нельзя верить, что они нисколько не дорожат своим словом, и что ты, верно, и не думаешь вернуться к нам. Бедная Стефана! Не сердись на нее, мой милый: она не знает тебя так, как знаю я, она не знает, что я скорее стану сомневаться в том, что днем светло, чем в тебе.
Стефана уходит: за ней прислал муж.
Когда ты будешь моим мужем, я не стану уходить от тебя ни на минуту, ни на секунду, тебе не придется посылать за мной, потому что я всегда буду с тобой".
* * *
"Я выходила как обычно в сад, три дня назад я была уверена, что ты уже там. Отчего же я нынче тебя не видела? Ах!.. Ты уехал.
Все цветы мои по-прежнему улыбались мне и наполняли сад своим благоуханием, я сделала из них букет, который значит: люблю и жду тебя. И как обыкновенно, бросила его за угол стены. Но тебя уже не было, ты не мог поднять его и сказать мне в ответ поцелуями: "Я здесь и люблю тебя".
Целый вечер до полуночи просидела я в нашей жасминной беседке. Три дня назад это был храм любви и блаженства, теперь в нем нет другого божества, кроме воспоминания.
Прощай, пойду спать, чтобы увидеть тебя во сне".
* * *
"Я видела страшные сны, мой милый, а ты мне не являлся. Боже мой! Неужели же мне тебя не видеть ни наяву, ни во сне. Мне снился Константинополь, пожар в нашем доме, умирающая мать, все страшные сны. Неужели же с меня не довольно одной действительной горести?
С утра велела я оседлать Претли, закуталась в покрывало, гуще облаков, которыми сегодня заволокло солнце, и поехала в грот. Эта часть нашего острова тоже говорит мне о тебе: и ручей, который журчит в глубине долины, и милые красные цветки, которые растут по дороге и которые ты называл мне по именам, и листья дерев, которые жалуются ветру на то, что нынче такой пасмурный, облачный день. Приехав к гроту, я пустила Претли гулять, а сама уселась читать поэму "Гробницы", которую уже столько раз читала. Не странно ли, что я в этой книге нашла первый залог твоей любви, ветку дрока, милую эмблему рождающейся, робкой надежды? Эта ветка завяла в книге, а теперь сохнет у меня на сердце.
Если я умру, когда ты ко мне вернешься, я бы хотела, чтобы меня похоронили перед этим гротом, ты недаром любил это место, оно прекрасно, особенно есть здесь один прелестный вид на море: право, как будто вид рая.
Что за странная мысль пришла мне в голову. Умереть! Зачем же мне умирать?
Когда ты вернешься, мы вместе посмеемся над этими и над многими другими мрачными мыслями.
Знаешь ли, что я сделала? Я раскрыла свою книгу на том самом месте, где она была раскрыта, когда ты нашел ее, положила туда ветку дрока, точно такую же, как ты, потом сделала большой круг и пришла в грот по той же самой дороге, по которой шла, когда увидела ее тут.
Досадно мне только, что эта книга называется "Гробницы"".
* * *
"Я, право, поссорюсь со Стефаной. Она сейчас была у меня и, увидев, что я плачу, сказала, что это очень глупо, что ты теперь, верно, на фелуке поешь с матросами какую-нибудь веселую песню. О! Это неправда, я уверена. Если ты теперь не плачешь, потому что ты мужчина (однако же я видела, как ты плакал, и эти слезы для меня драгоценнее жемчуга), то, по крайней мере, ты печален, не правда ли? И не поешь никакой песни, кроме разве только своей меланхолической сицилийской песни, одной, которую я позволяю тебе петь?
В то время как я писала эти строки, на моих гуслях лопнула струна. Говорят, что это недобрый знак, но, я помню, ты говорил мне, что не должно верить ни снам, ни предвещаниям.
Я ничему этому не верю, а верю только тебе, мой повелитель, творец моего нового бытия…"
* * *
"О, я не смею сказать тебе, что боюсь и надеюсь, мой милый, потому что это было бы вместе и большой радостью, и большим несчастьем для меня.
Я люблю только две вещи на свете, разумеется, кроме тебя, – мои цветы и моих горлиц. Стефану я ненавижу.
Горлицы мои любятся, это я знала, но я и не воображала себе, что цветы мои тоже любятся, иные из них и растут, и цветут лучше, когда они подле некоторых других, а если приблизить их к другим цветам, которые им не нравятся, они начинают вянуть и сохнуть. Видно, у цветков, как и у людей, любовь – жизнь, а равнодушие – смерть.
О, если бы ты был со мной, ты увидел бы, как пониклая голова моя снова приподнялась и как бледные щеки мои покрылись ярким румянцем.
Но я думаю, что, кроме разлуки с тобой, есть еще и другая причина, по которой я худею и бледнею: я скажу тебе ее, когда узнаю наверняка".
* * *
"У нас, майнотов, есть страшный обычай.
Один путешественник спрашивал моего прадедушку Никиту Софианоса, чем потомки спартанцев наказывают обольстителя?
– Его принуждают, – отвечал прадедушка, дать семейству обольщенной быка, такого большого, чтобы он мог пить в Евротасе, стоя задними ногами за Мессенией.
– Да таких быков не бывает, – сказал путешественник.
– Зато у нас не бывает ни обольстителей, ни обольщенных, отвечал прадедушка.
Вот что говорил мой прадедушка, но с тех пор времена переменились и народ придумал страшное наказание за это преступление, которого предки наши не знали.
Если виновный тут, братья несчастной идут к нему, и он должен или загладить вину свою, или драться с ними. Начинает старший, если убьют, дерется второй, потом третий, до последнего, а после братьев отец.
Потом мщение завещается дядям, двоюродным братьям, и все они дерутся, пока виновный не будет убит.
Если виновник удалился, то мщение падает на его сообщницу: отец или старший брат, одним словом старший в семействе, спрашивает ее, сколько времени ей нужно, чтобы возлюбленный ее возвратился, и она сама назначает полгода, девять месяцев, но не больше года.
После этого все идет прежним порядком, никто не напоминает несчастной об ее проступке и спокойно ждут, чтобы назначенное время наступило.
В этот день старший в семействе спрашивает у несчастной, где ее муж, и, если мужа нет, он ее застреливает.
Возвратись же, мой милый, потому что, если не возвратишься, ты убьешь не только меня, но и нашего ребенка".
* * *
"Стефана говорит, что я день ото дня худею. Нынче утром она советовала мне беречься, она боится, нет ли у меня болезни Апостоли. Она не знает, что теперь я не могу умереть, потому что должна жить за двоих".
* * *
"Где ты теперь, мой милый? Верно, в Смирне. Неизвестность – одна из причин, по которым разлука так тяжела. Я угадала: чем больше проходит времени, тем я больше печалюсь. Мне страшно подумать, что воспоминание, столь живое сразу же после разлуки, изглаживается и затягивается, как рана, правда, после раны остается шрам, но разве нет шрамов, которые со временем совсем проходят?
Разумеется, что это не может касаться меня: здесь всё говорит моему сердцу. Куда бы я ни пошла, ты везде бывал, везде еще свежо воспоминание о тебе. Я бы не могла забыть тебя, если бы даже хотела, потому что окружена такими воспоминаниями, и если бы моя рана могла затянуться, то любовь осталась бы в ней, и навсегда.
С тобой не то. Кроме нашего острова, я нигде не бывала, никто меня не видел, ничто не напомнит тебе обо мне. А я, прости меня, я так мало знаю, что, если бы услышала, где ты живешь, я бы не угадала, в которую сторону мне посылать по ветру свои вздохи и поцелуи.
Это невежество еще усиливает любовь мою. Если бы я была учена как ты, воображению моему было бы где разгуляться, я бы спрашивала сама себя, какая сила удерживает звезды над моей головой, отчего времена года в определенные сроки возвращаются, чья невидимая рука управляет судьбами царств, и тогда, погрузившись в размышления, стараясь измерить могущество Божие и знание людское, я бы, может быть, на минуту и забыла о тебе. К несчастью, у меня нет этого развлечения. Едва сделаю несколько шагов, и уже дошла до пределов моего ума, стесненного невежеством, и снова принуждена возвратиться к своему сердцу, исполненному любовью".
* * *
"Боже мой! Боже мой! Ни слуха о тебе. И нет надежды получить какую-нибудь весть. Прошедшее мое светло, настоящее мрачно, будущее черно. И я ничем не могу изменить обстоятельств, от которых зависит жизнь и смерть моя… Ждать! О, как это тяжело!
Я не сомневаюсь в твоей любви, верю твоему слову, знаю, что ты сделаешь все, что человечески возможно, чтобы только возвратиться ко мне. Но судьба сильнее человеческой воли. Мне хотелось бы лететь к тебе, а я принуждена жить здесь. Бывают минуты, когда мне хотелось бы умереть, чтобы душа моя освободилась от оболочки тела".
* * *
"О, теперь я точно больна, мой милый, меня мучит лихорадка, и я беспрестанно перехожу от ужасного волнения к смертельному унынию. Я думала, что могу писать тебе каждый день и поверять тебе каждую мысль моего сердца, но они скоро истощились. Что нового могу я сказать тебе? Я все уже высказала. Люблю тебя, люблю, люблю!..
Чтобы выразить все мысли, которые занимали меня целый день, мне стоит только вечером написать одно это слово".
* * *
"Нет больше сомнения! Живое существо трепещет у меня под сердцем, я сейчас это почувствовала и возвращаюсь к письму моему, чтобы сказать тебе: мы оба тебя любим.
О, не забудь этого: теперь я не одна, теперь ты не для меня одной должен вернуться. Между нами есть нечто священнее нашей любви – наш ребенок.
Я плачу, мой милый. От радости или от страха? Нужды нет, по крайней мере, я могу снова плакать а слезы облегчают меня".
* * *
"Сегодня четыре месяца, как ты меня покинул, четыре месяца день в день, и все это время не прошло ни минуты, когда бы я о тебе не думала.
Поспеши вернуться, мой милый, ты не узнаешь своей Фатиницы: так она стала слаба и бледна".
* * *
"Богу известно, что я была доброй дочерью, доброй сестрой, и что во время опасных поездок моего отца и брата не проходило дня, чтобы я за них не молилась. Послушай же, и не вини меня в этом: с тех пор как вы вместе уехали, мне кажется, я трех раз об них не подумала, а между тем ведь они подвергаются опасностям, для них море готовит бури, битвы готовят раны, правосудие людское – казни.
Боже мой! Прости, что я не думаю больше об отце и брате, прости, что я думаю только об одном моем возлюбленном.
О, как бы мне хотелось погрузиться в летаргический сон и пробудиться только для того, чтобы быть счастливой или умереть. Время течет, часы проходят, и я замечаю это только потому, что дни сменяются ночами, а за ночью следует день. Если это продолжается таким образом пять месяцев, отчего же оно не может продолжаться и всегда? Время считается только горестями или радостями: пять месяцев разлуки – целая вечность.
Боже мой! Что это я там вижу?.. Неужели наша фелука?
О, благодарю тебя, Боже мой! Это она, она!
Так я тебя снова увижу!
Господи! Дай мне силы перенести это благополучие!
О, я умру с радости… если не с горя".
* * *
"Без тебя! Без тебя!.. Господи, помилуй меня грешную!"
* * *
"Они всё знают!..
Завидев фелуку, я побежала к окну и по мере ее приближения старалась разглядеть, тут ли ты. Прости меня! Но, кажется, мне легче было бы узнать, что недостает отца или брата, чем тебя.
Тебя не было. Я убедилась в этом гораздо раньше, чем фелука вошла в порт. Все побежали к ним навстречу, одна я не могла оторваться от окна, у меня недоставало даже силы показать им знаками, что я их вижу.
Они взошли на гору, я видела их издали, они были печальны и беспокойны. Потом я услышала радостные крики, которыми приветствовали их слуги, потом услышала, что они идут по лестнице, отворяют дверь. Я хотела идти им навстречу, но посредине комнаты упала на колени, произнося твое имя.
Не знаю, что они мне отвечали, я поняла только, что они высадили тебя в Смирне, где ты хотел подождать их, что ты уехал, не дождавшись, и что они не знают даже, куда ты поехал и когда вернешься.
Я упала в обморок.
Когда я пришла в себя, со мной была одна Стефана.
Она плакала. Я скрывала от нее, что я беременна, и она, не зная этого, невольно обличила мое положение, когда старалась привести меня в чувства".
* * *
"О, какая долгая, отчаянная ночь! Какая бурная ночь и на земле, и в моем сердце!.. О, пусть бы весь мир разрушился, лишь бы на развалинах его хоть раз еще тебя увидеть!"
* * *
"Я осуждена, мой милый! Если через четыре месяца ты не вернешься, я умру за тебя и из-за тебя.
Благословляю тебя!
Сегодня они пришли ко мне в комнату со спокойными, но строгими лицами. Я догадалась, зачем пришли они, и упала на колени.
Они стали меня допрашивать, как судьи преступницу. Я все сказала.
Они спросили, вернешься ли ты. Я отвечала: "Непременно, если только он не умер".
Они спросили, сколько времени мне надо. Я отвечала: "Дайте мне только обнять моего ребенка".
Они позволили мне прожить три дня после того, как он родится.
Если ты уже не вернешься, то мне лучше всего умереть".
* * *
"Теперь я уже не живу. Я жду.
Все для меня в этом одном слове. Я встаю, иду к окну, смотрю пристально на море. Завидев судно, я трепещу и надеюсь… Оно приходит, и все кончено.
Стефана бранит меня, отчего я не открыла ей своей тайны, она говорит, что вместе мы могли бы обмануть и батюшку, и брата. Зачем мне их обманывать? Я совсем не намерена жить, если ты не вернешься".
* * *
"Здесь все по-прежнему. Право, в иные дни мне приходит в голову: не сон ли все это? Батюшка и брат как будто все забыли, приходят ко мне каждый день и по-прежнему со мной добры и ласковы… Но время от времени внезапное, болезненное содрогание говорит мне, что они помнят и так же, как я, ждут".
* * *
"О боже, неужели же срок уже наступил?.. О, как я страдаю!
Боже милосердный! Неужели я должна умереть, не увидев тебя… О мой милый!..
Мне остается жить три дня…"