Тагай спрыгнул в трясину и сам напоролся на чеснок, упал, приподнялся, закричал о помощи, плевался коричневой жижей. Ему протянули копье. Ухватился, сорвался, ухватился вновь. Пока вызволяли его из болота, трижды цеплялся халатом за подводные коряги. Выволокли сотника всего в грязи, драного…
Узнав, что погоня вернулась ни с чем, мурза озверел, полоснул Тагая жестоко, с оттяжкой, плетью по лицу, страшно ругаясь, повернул весь отряд к Москве.
Десяток татар, оставленных с покалеченными лошадьми, слушали, как многокопытный топот становится все тише, тише.
В лесу стали слышней ночные шорохи.
С земли поднялся Тагай. Отвел руки от окровавленного лица. Воины столпились вокруг, принесли ему воды из ручья, сочувственно качали головами.
16. ЕВПАТИЙ КОЛОВРАТ
В среду, на пасхе, после полудня в кремле, в палатах княжьих, собрались бояре. Время праздничное, о мирских делах толковать, пожалуй, грех, да как не толковать, когда опять из Орды ползут тревожные вести.
А на дворе денек весенний, солнечный, княгиня посмотрела: пляшут пылинки в лучах, тошно стало думать о делах, о татарах, сказала сыну:
- Ты бы, Митя, гусляра своего позвал, пусть споет боярам песню. - И, обратясь к собравшимся, добавила:
- Добрый гусляр у нас. Зимой подобрали его князья на дороге: татары затоптали, чуть не помер старик, да нет, отлежался, теперь нас песнями радует…
Вслед за князем в палату вошел дед Матвей, не торопясь поклонился митрополиту, княгине, боярам, сел, куда указали, откинул седые пряди со лба, посмотрел вокруг, улыбнулся глазами Дмитрию.
- Спою вам, добрые люди, не сказку, спою быль о погибели Рязанской земли да о богатыре удалом Евпатии Коловрате.
Тронул струны.
Голос у деда глуховат, мало что от былого соловья осталось, но гусли в руках его певучи:
"Вспомним, братья, славу прожитую,
Добрым словом о былом помянем.
Запоем, смешаем песен злато
С жемчугом - тугой горючих слез,
Были веки богатырской славы,
Ныне лихо проросло бурьяном,
Заглушило добрые посевы
И густой чащобой непролазной
На путях–дорогах залегло.
За великий грех несем мы кару,
Мы забыли прадедов заветы -
Брат на брата поднял меч булатный,
Брат для брата лютым волком стал.
И князья в усобицах кровавых
О родные, русские шеломы
Затупили острые мечи…
На заре кровавой той порою
Налетел на Русь с ордой несметной
Черным враном царь Батый поганый,
Посылал он женку–волховницу
К князю Юрью, что княжил в Рязани,
Требовал покорности и даней,
Требовал себе он десятину
От князей, простых людей и дев,
От коней, от белых, карих, пегих,
Вороных, и в яблоках, и сивых…
Десятину ото всех достатков!
Отвечал князь Юрий волховнице:
"Приходите! Коли нас не будет,
Вашим будет все, что есть у нас!"
Митрополит пристально смотрел на князей. До того сидели смирно, а услышали ответ князя Юрия - и Дмитрий и Владимир встрепенулись. Володя вспыхнул весь, сразу, дыханье у него захватило: удалой князь растет! Митя поднял голову медленно, очи его открывались шире и шире, гневная складка появилась в уголках губ: этот глубоким накалом силен.
Вот оно, вещее слово, славное дело: давным–давно истлели кости князя Юрия, а для молодой поросли, что встает над Русской землей, слово его живо!..
Торжественно поют гусли, но в напев их вплетаются скорбные звуки, нарастают, ширятся. Отблески дальних пожаров легли на лицо гусляра, сильной, короткой хваткой рвет он струны…
Рушатся в пламени стены Рязани. Последняя кровь последних защитников града пролита на русскую землю. Пируют варвары. Жен и девиц обдирают до наготы - глумятся. Ребят–несмышленышей бросают в огонь…
Потом только клочья сизого дыма стелются над пожарищем, только ветер пересыпает пепел Рязани, мешая его со снегом, только тоскливый волчий вой да вороний грай рушат тишину над мертвым градом.
Тихо, совсем тихо стонут гусли…
Внезапно горячо и сильно взметнулась песня.
Над черным пепелищем родного града стоит вернувшийся из Черниговской земли воевода Евпатий Коловрат. Не считая силы вражьей, с одним полком своим кинулся Евпатий вдогонку за татарами.
"Налетели лётом соколиным
На орду, не чаявшую их…
Затрубили трубы боевые,
Застонала мать–земля сырая,
Дождь упал калеными стрелами,
О доспехи копья преломились.
Сеча зла! О вражие шеломы
Затупились звонкие мечи…"
Голос деда окреп, очи сверкнули.
Забыв обо всем, князья не сводили глаз с гусляра.
"…Если меч твой в битве ощербател,
Вырви острый меч из рук татарских,
Замахнись ударом молодецким,
Чтобы вражий меч рубил врага!
Так сражались удальцы рязанцы!
Так учил Евпатий Коловрат!"
И опять стихли гусли. Покрытые кровью и прахом, стоят перед Батыем пятеро пленных…
"…Посмотрел на них Батый свирепый
И, дивяся, вопрошал: "Откуда,
Кто такие? Уж не мертвецы ли
Поднялись из выжженной Рязани?
Уж не крылья ли за их спиною?
Не бессмертьем ли они богаты?
Коли этак с ворогами бьются,
Что на тысячу один выходит,
Что вдвоем они идут на тьму.
Много царств я затоптал конями,
Много видел воинов могучих,
Но таких богатырей удалых
Увидать впервые довелось".
Отвечали пленники Батыю:
"Мы полка Евпатьева дружина,
И с тобой, великим государем,
Покорившим многие народы,
Мы сразились, чтобы с громкой славой,
Чтобы с честью проводить тебя,
Как всегда, своим мечом крыжатым
Провожали русские врагов!!!"
Близок конец и песне, и битве.
Костьми полег полк рязанский. Смертью воина и мужа пал в бою и сам Коловрат. Но еще высоко в небе алый стяг русский. Последняя горсть храбрецов столпилась вокруг. Прикрылись червлеными щитами. Бьются русичи. С ревом несутся на них волны татарских конных сотен и вновь откатываются вспять, и поле устилается их трупами. Батыевым приказом выставлены против рязанцев метательные машины. Град камней и стрел засыпает богатырей, падают щиты, падают люди… Упал стяг…
Несколько мгновений было совсем тихо. Поникнув головой, сидел дед Матвей, руки его неподвижно лежали на гуслях, потом пальцы дрогнули, казалось, вздохнули гусли, и у людей вырвался вздох.
"…Встал Батый над телом Коловрата
И промолвил: "Знатной смертью умер
Этот славный русский богатырь.
Эх! Кабы такой могучий батырь
Народился и в моем народе,
Был бы мне он самым первым другом,
Против сердца моего сидел бы
И водил бы в бой мою орду".
Молвил пленным: "Уходите с миром.
Ваши раны славою омыты,
Ваших мертвых хороните с честью.
Хороните с честью Коловрата.
Пусть никто из всей орды великой
Никакого зла вам не чинит".
Гусли зарокотали, смолкли. Как от сна, пробудились русские люди. Хвалили гусляра, хвалили былину. Вельяминов говорил княгине:
- Воистину добрый гусляр: чисто Боян поет.
Дед Матвей оглянулся на Митю, а у того еще стоят в глазах слезы, еще мысли далеко–далеко отсюда, в Суздальской земле, где когда–то сражался и погиб полк Евпатия Коловрата.
Вдруг Вельяминов замолк на полуслове, прислушался.
- Ты что, Василь Васильич?
Боярин подошел к двери, распахнул ее. Издали, из Замоскворечья, неслись частые удары.
Бам! Бам! Бам!
Набат!
17. БАСМА ХАНА КУЛЬНЫ
Еще какая–то колоколенка вмешала дребезжащий голос в общий гул. Набат нарастал, приближался.
- Никак пожар! - Княгиня закрестилась, ахая.
Столпившись на крыльце, бояре рассуждали: "На пожар не похоже: дыма нет… Ишь звонят!.. И все ближе и ближе…"
К Вильяминову подошел митрополит.
- Что стоишь, Василий Васильич, тебе ли здесь гуторить? Твое дело ратное. По Москве набат гудит, а в кремле врата настежь, аль забыл, что ты тысяцкий?
Вельяминов очнулся; расталкивая бояр, спустился с крыльца, тяжело, по–медвежьи побежал к Фроловской башне.
Тут только спохватилась княгиня:
"А где же князья?" .
Их и след простыл; все трое давно были под самой крышей наугольной башни. Пока добирались до верхних бойниц, распугали голубей, теперь птицы возвращались, гулко хлопали крыльями, с верхних балок сыпался сухой голубиный помет.
Внизу широко разлилась Москва–река, весенняя, мутная, а дальше все Замоскворечье как на ладони. Совсем близко гудели колокола.
Ваня протиснулся между братьями, глядел на тот берег, на улочки, запруженные встревоженными толпами людей.
- Ровно бы муравейник.
Вдруг Ордынку как вымело. Народ бросился врассыпную, Издалека показались всадники.
- Татары! Ведь это татары, Володя?
- Они!
Ваня подался назад, тянул братьев от бойницы, хныкал:
- Митя, Володя, страшно… домой, к матушке…
- Отстань, Ванька, чего ревешь? А еще князь!
- Не пойдете? - Ваня отпустил братьев. - И не надо, и сидите тут наверху с голубями, я один побегу. - И уже с лестницы: - Первый скажу про татар боярам…
Братья, прыгая через три ступеньки, кинулись вниз: в самом деле, первый скажет!..
У Фроловской башни мурза Ахмед рванул удила, поднял лошадь на дыбы. В дубовые, кованые ворота ломились спешившиеся татары.
- Царский посол! - Вельяминов сразу вспотел. - А мы–то закрылись. - Срывающимся голосом закричал стоявшим внизу воинам:
- Отворяй! Отворяй скорей!
Заскрипели петли, ворота подались, распахнулись. Татары ворвались в кремль. Полосуя лошадь плетью, скакал мурза Ахмед, у Красного крыльца соскочил с седла, ругаясь последними словами, побежал наверх.
- Где ваша княгиня? Попа вашего главного подавайте сюда!
Из толпы бояр вышел митрополит Алексий, встал на верху лестницы, на две ступеньки выше Ахмеда.
- Здравствуй, мурза. Чего тебе надобно?
"Сейчас владыка с ним поговорит, ишь гневен!" Митя протиснулся вперед, встал рядом, руку положил на рукоять меча (когда только успел мечом опоясаться!), глядел во все глаза на мурзу, на митрополита, за спиной слышал шепот матери:
- Митя, иди назад. Иди сюда.
Дмитрий, казалось, не слышал. Назад идти, за боярские спины прятаться? Как же! Небось Евпатий Коловрат не прятался!
Мурза кричал про разбой, про то, как в лесу у него девку отбили.
Митрополит сочувственно:
- Так, так, ишь грех какой! - и вдруг добавил: - Видать, не перевелись удальцы на Руси! - Потом уставился на мурзу, седые брови сошлись в одну черту:
- А что за девка такая? Откуда ты ее добыл? Нам ведомо, как ты села жег да русских людей губил!
Мурза рассвирепел, брызгая слюной, заорал:
- Ты что, поп, одурел? Забыл ты, с кем разговариваешь?
Алексий ему спокойненько:
- С послом небось? А только кто тебя знает, посол ты аль нет? Басмы твоей я не видел.
Мурза сунул руку в халат.
- Пайцзе? На!
Митрополит взял, взглянул мельком - серебряная пластинка, тонкий узорный чекан. Протянул Мите.
- Князь Дмитрий, посмотри.
- Владыко, а что тут за завитушки такие?
- Надпись басурманская. Эй, посол, читай, чего здесь сказано?
Ахмед выпрямился, расправил плечи, точно вырос у всех на глазах, прочел без крика, торжественно:
- Силою вечного неба! Всякий, кто с трепетом и послушанием не исполнит повеления Кульны–хана, пусть будет убит!
Бешено затопал ногами:
- Слышал ты! Слышал?!
- Что говорить, грозно! А только… - Митрополит смолк на миг. Митя так и впился в него глазами. - Только ты, мурза, полегче топай аль не слышал, что Кульну твоего, как барана, зарезали? Царем у вас нынче в Сарай–городе сидит Навруз.
Мурза попятился, оступился:
- Науруз?!
- Что, княже, не поклониться ли нам царю Наврузу послом Кульниным? Забить его в колодки да и отправить в Орду!
- Так его! - Дмитрий швырнул басмой в Ахмеда.
Владимир, которого до того старый Бренко крепко держал за плечо, вдруг вырвался, оттолкнул бояр, прыгнул вперед:
- Бей ордынцев!
Мурза, выхватив саблю, пятился с крыльца:
- Меня в колодки? Ордынцев бить?!
Не задержи Володю Дмитрий, спознался бы он с татарской саблей.
Митрополит шагнул за мурзой, тесня его вниз, говорил спокойно, но страшно:
- Поберегись, мурза, вложи саблю в ножны, не то в самом деле в колодки забью… Ну, то–то же. Уноси ноги, пока цел, да разбойничать на Руси зарекись - как бы худо не было!
Глядя вслед татарам, Дмитрий сказал:
- И что, владыко, ты их отпустил? Забить бы мурзу в колодки.
- Нельзя, Митя. - Митрополит погладил кудрявую вихрастую голову мальчугана. - Кто его знает, царя–то? Как бы Навруз на такое дело взглянул? Ворон ворону око не выклюнет.
Только в полях под Москвой мурза немного опамятовался, поехал шагом.
Кто–то из татар, призвав на помощь Аллаха, решился спросить мурзу:
- Куда же теперь поедем?
Ахмед поднял голову, ответил негромко, печально:
- Путь остался один - в Крым, к генуэзцам, в Каффу.
ГЛАВА ВТОРАЯ.
1. РАССВЕТ
Семка проснулся от холода. Утро. На лесной прогалине белеет туман. Из–за густого осинника виден краешек огромного красного солнца. Парень поднялся со мха потихоньку, чтоб не разбудить Настю. Пошел в лес.
Благодать–то какая! Посмотришь на землю против солнца - трава стоит, жемчужная от росы, и блеска в ней мало, зато паутинка, сетью растянутая меж сосен, самоцветами унизана.
Пока собирал хворост, вроде легко на душе было, а вернулся на поляну, запалил костер, дымной струей заволокло сердце. Глядел на Настю, думал: "Печаль ты моя, я ли тебя не люблю, головы своей за тебя не жалел, а ты… Не иначе околдовал татарин девку, напустил порчу. Как новую напасть избыть, на черный морок с мечом не пойдешь!"
Не заметил, что Настя проснулась; когда шевельнулась она, поднял голову, пытливо заглянул в тихие, глубокие озера ее печальных очей. Потемнела их прозрачная лазурь, тишина стала обманчива, и ждешь тревожно - поднимется из синей бездны неведомое, холодным плёсом сверкнет.
Неведомое! Когда–то думал, что все мысли Настины изведал, а ныне… Гадай о них по потаенному блеску очей, жди беды. Вот и сейчас прозрачные искры дрожат у нее на камышинках ресниц. Кабы искры эти только лесной росой были!..
И опять спор, и опять то же.
- Лада моя, доколе мучить меня будешь? Неужто вправду в монастырь от меня уйдешь? Невмоготу мне это.
Долго, долго смотрела она на Семена, - вот ведь, кажется, близкий, родной, а по–прежнему не прижмешься к парню: ужасом зимним изошла душа, и Семкиных ласк ей не надо. Страшно! Вдруг он мурзу напомнит. Скинула плащ, подхватила упавшую косу.
- Не мучь меня, Сема. Нет у меня никого, кроме тебя, только и к тебе пути мне заказаны, для такой одна дорога - в черницы, грех замаливать.
- Да где он, грех–то? Мурза грешил, а ты виновата? Настенька! - хотел обнять. Настя рванулась прочь, спасаясь от сомнений своих, полоснула парня по сердцу:
- Небось попрекнешь потом, что порченую в жены взял…
И ушла, приминая моховые кочки. Семка глядел ей вслед: пошла к ручью - умыться… не оглянулась даже. Туман! Туман!
Лесам скоро конец, по всем приметам, жилье людское близко, надо бы помаленьку выбираться из дебрей, да неведомо: ушел мурза в Орду аль нет?
Но хлебушко на исходе, каждую крошку беречь приходится, не выйти нельзя.
А потом куда?
Настя в монастырь, а ему, Семке, и идти некуда.
Дрогнули под утренним ветром листья осин, розоватые космы тумана шевельнулись, поползли, цепляясь за ветви, обволокли Семку, стали студеной, беспросветной, белесой мглой… И опять тишь в лесу, только птицы щебетать начинают.
Вдруг сучок треснул. В ельнике мелькнула серая тень.
Волк?!
Настя хотела крикнуть, позвать Семку, но промолчала: обрадуется парень, невесть что подумает, почто ему сердце зря бередить - стояла, затаясь, и только тут разглядела, что это не лютый зверь лесной, а просто бездомный пес вышел на поляну и сел недалеко от костра.