За шелестом осин едва разобрала Настя негромкую речь Семена:
- Что, пес, чаю, голоден ты? Эк брюхо у тебя подвело.
Парень вынул из–за пазухи ломоть хлеба, взвесил на руке, подумал, отломил половину, швырнул псу; тот испуганно бросился в сторону, потом понял, кинулся обратно к хлебу, жадно проглотив кусок, растерянно повел носом по пустому месту, взглянул на Семку, вильнув хвостом, доверчиво подошел к нему.
Настя глядела из–за сосны. Ей ли Семена не знать, а таким никогда его не видывала.
"Вот он каков, с бродячим псом последним куском поделился, пожалел, да и сам он какой–то понурый, жалкий".
- Эх, псина, видать, солоно тебе пришлось, и драный, и голодный, - тихо говорил Семка, - ишь и репей прошлогодний в шерсти у тебя запутался, а у меня в сердце горе репьем сидит. - Смолк, гладил собаку, вздохнул: - Вот покинет меня Настя, я таким же бездомным бродягой стану. - Обнял пса за шею, ткнулся лицом в косматую шерсть.
Что–то давно потерянное, теплое, девичье шевельнулось в груди у Насти, бросилась к Семену, только и смогла вымолвить:
- Сема, милый, прости!
- Настя!
Взглянул ей в глаза - прежние! Привлек Настю к себе, поцелуями осушил ей глаза, целовал дрожащие губы, тяжелые кольца снова упавшей косы.
По–старому, по–доброму смеялась Настя, но вдруг будто опомнилась, сказала строго:
- Отпусти меня. Доброй женой тебе буду, а пока отпусти.
Семен послушно откинулся, пристально посмотрел на Настю, потом взглянул на пса, сидевшего рядом.
- Друг, ведь это ты мне Настю вернул! - И вдруг, ухватив удивленного пса за уши, притянул к себе и крепко поцеловал в холодный, мокрый нос.
2. В СТЕПЯХ ОРДЫНСКИХ
Наконец–то над головой не серый войлок московских туч, а высокий, промытый дождями, синий–синий шатер родного неба. Под ним степи лежат ковром зеленеющим.
Тагай не стал дожидаться мурзы - пока старый пес скачет в Москву да обратно, можно поспеть в Орду. Оболгать посла перед ханом дело страшное, но… Кульна поверит, и неизвестно еще, кому удача будет - мурзе или сотнику: пути Аллаха неисповедимы, а плетку Ахмед–мурзы Тагай не забыл. Когда же в первых кочевьях узнали татары, что Кульны нет в живых, еще больше обрадовался Тагай. Весть о новом хане арканом упала на шею Кульниного посла, осталось затянуть петлю. Добыв свежих коней, Тагай спешил в Сарай–Берке.
Вечером с высокого берега татары увидели излучину Итиля. Широко разлились полые воды великой реки. Отложив переправу до утра, Тагай велел разводить костры, сам пошел к реке. Встав наверху у края обрыва, зорко вглядывался в темнеющие заречные низины, где медленно расползались молочные пятна тумана.
Из низин души поднялись, поползли оробелые, смутные мысли: "Кто скажет, кому знать дано, что ждет тебя, Тагай? Дороги твои холодной мглой заволокло. Ой, как бы за мурзу да и головой не поплатиться".
Небо на закате потухло, не разберешь, где вода, где туман. С реки потянуло сыростью.
Сотник поежился. "Самое время теперь для джиннов. Жуть!" Еще раз взглянул на реку и пошел к весело трещавшим кострам. У огня было тепло, в котлах варилась конина, вкусно пахло бараньим салом. Все опять стало легко и просто. После дня пути крепко хотелось есть.
Пока ужинали - стемнело. Татары стали укладываться. Растянувшись на кошме, задремал и Тагай. Вокруг тихо, но и сквозь сон чуткое ухо кочевника ловит привычные звуки: шелестит слабый ночной ветер в травах да где–то совсем рядом слышно - жуют и переступают с ноги на ногу стреноженные лошади.
Сотника разбудило звонкое тревожное ржание. Лошади беспокоились неспроста: из степи, на огонь костров, кто–то шел. Выслав навстречу дозор, Тагай напряженно вслушивался. Издалека донесся оклик, ответа не разберешь. Сотник лег, примял ухом сухую колючую траву, слушал землю. Понял - воины повернули обратно, с ними идет пеший.
Подойдя, пришелец низко поклонился:
- Благословение Аллаха и мир над вами.
Тагай ответил радушно:
- И над тобой пребудет милость его. Садись к огню, будь гостем нашим.- А сам взглянул зорко и быстро. Перед ним стоял древний старик, одетый в рваный халат. Кто он? Нищий? Дервиш? Нет! Тагая не проведешь, он и сам хитрый, от его глаз не ускользнуло, что лохмотья на госте были когда–то драгоценным китайским пурпуром.
Старик сел перед костром. Глубокие тени упали на властные складки, таившиеся в уголках его губ.
Нет и нет! Этот человек никогда не просил милостыни у дверей мечети!
Накормив гостя, сотник достал узкий медный кувшин, пару чарок. Старик поглядывал искоса, укоризненно. Видя это, Тагай засмеялся:
- Ты не думай - я закон помню, вина у меня нет. - Открыл кувшин, потянул носом, прищелкнул: - Тут у меня буза, ай хороша! Не простая, не из проса, рисовая! - Налил гостю чарку. Выпили. Буза была хмельной, пенной.
Тагай повел хитрый расспрос издалека, старик отвечал охотно, только имени своего не назвал; изредка, вместо ответа, сам спрашивал Тагая, и незаметно так вышло, что старик ничего ему не сказал, а все дела сотника выведать сумел.
Костер догорел, горячие угли подернулись пеплом, и, как сквозь пепел, помнил потом Тагай, старик наклонился над ним, сказал тихо:
- Запомни мои слова, сотник. Милость Науруз–хана прими, но знай - жить Наурузу недолго. Жди нового хана из–за Яика.
К утру старик ушел, никем не замеченный.
3. КНЯЗЬЯ СУЗДАЛЬСКИЕ
- Смотри, брат, смотри! Никак басурмане за Волгу норовят перебраться? - говорил князь Дмитрий Костянтинович Суздальский, наклонясь над обрывом.
- Так и есть, в половодье, через Волгу, вплавь. Ну и ну! А я чаю, не выгребут, потопнут. Как думаешь?
Андрей Костянтинович подъехал к краю, не слезая с коня, заглянул вниз, потом перевел глаза на брата.
- Потопнут? Тоже сказал! Виданное ли дело, чтоб конный татарин потоп? А хвосты у коней на что? Так и поплывут, за хвосты держась, кони и вывезут.
- Это так. Да ведь широко ишь разлилась Волга и холодно, поди?!
Андрей усмехнулся:
- Что ты об ордынцах печалишься! Дни теплые стояли, воду малость прогрело. - И, поглядев на татар, добавил: - А ловко управляются, собаки! Всю поклажу в турсуки помечут, сыромятными ремнями затянут, ни капли воды в мешок не попадет.
В последний раз проверил Тагай, хорошо ли приторочены на лошадиных боках турсуки, провел рукой и по своему мешку: кожа добротная - не промокнет.
Прежде чем пустить лошадь в воду, посмотрел по сторонам и только тут заметил на верху обрыва князей с дружиной. "Тоже, поди–ка, в Сарай–Берке к новому хану спешат". Какое ему до того дело, пусть едут князья в Орду, сотнику они не мешают - степь широка.
Тагай повернулся к реке. Волны Итиля мыли лошадиные копыта. Сказал негромко:
- Да поможет пророк нам и лошадям нашим. - Первым вошел в холодную воду.
Дно уходило круто вглубь, еще несколько шагов, и лошадь поплыла, отфыркиваясь, потянула за собой сотника, Тугай подгребал одной рукой, помогая ей…
Дмитрий вскочил в седло, погнал коня. Догнав брата, молча поехал рядом, искоса поглядывая на него; тот ехал, мерно покачиваясь в седле, смотрел в сторону.
"Авось промолчит брат, корить больше не станет".
Но Андрей не промолчал. Все еще отворотясь, точно в пустой степи что углядел, Андрей Костянтинович спросил:
- Так–таки и будешь у Навруза–царя ярлык на великое княжение просить?
Дмитрий упрямо мотнул головой.
- Эк пристал! Сказал буду - и буду. Мое слово крепко!
Андрей Костянтинович засмеялся невесело, скрипуче:
- Мне ли не ведомо, сколь крепко твое слово! Покойному князю Ивану Московскому ты крест целовал - клялся, а ныне о том забыл. В Орду едешь, у Москвы ярлык перекупать. С Наврузом–царем, с поганым норовишь сторговаться. Не по отчине и дедине великое княжение добывать идешь. Послушай брата старейшего, не греши. На сем воровстве шею сломаешь.
Как же, уломаешь Дмитрия! Упрям. Ишь подбоченился, на стременах привстал, глаголет бесстыдно:
- Не пужай ты меня грехом. Я под князем Иваном смирно сидел, ну, а коли он помер, стало быть, я чист перед Митькой. Что хочу, то творю. Что нам Москва–то? Чем Суздаль хуже? Ты зеваешь, так я урву.
- Урвешь! Обдерут тебя в Орде, как липку.
- Тебе, брат, на меня глядеть завидно, вот и каркаешь, казны жалко, вот и лукавишь.
Андрей нахмурился:
- А хоть бы и казны, - уколол Дмитрия, - тебе–то серебра не жалко - не свое.
Рассердясь, Дмитрий крикнул:
- А тебе какое дело? Ты новогородских рублей не трожь! - рванул уздечку, поскакал вперед.
Глядя ему вслед, Андрей думал: "Ладно, Митя, добывай себе ярлык, ужо подрастет Дмитрий Иваныч, в силу войдет, тебя все едино с великого княжения сгонит…"
Далеко позади остались княжьи люди; Дмитрий и не заметил, что конь его давно пошел шагом, да и ничего не замечал. В голове клином засела одна злая, кичливая мысль: "Чтоб я да Митяйке московскому поддался, великое княжение уступил? Тому не бывать!"
Конь встал как вкопанный, Дмитрий поднял голову. Старик татарин, одетый в рваный пурпурный халат, держал коня под уздцы.
- Куда едешь?
Князь замахнулся плетью, но ударить не посмел, крикнул только:
- Ты кто такой, чтоб с князей ответ спрашивать?!
Старик не моргнул даже.
- Знать хочу, куда едешь.
- Вот привязался! В Орду еду к царю Наврузу, отпусти уздцы, пока цел!
- Ярлык добывать? - сощурился. - Смотри, князь, побереги казну: скоро дары иному хану подносить будешь.
Бросил уздечку, не оглядываясь, пошел прочь.
- Что за притча такая? Единым словом оплел, как паутиной, старый леший. Что он мне сказал? Иному хану. Какому же иному, коли Навруз только что царем стал?
Князь Дмитрий смотрел, как в чаще кустов мелькает халат старика, спускающегося по скату оврага, потом оглянулся: "Надо подождать Андрея, посоветоваться. Тут дело нечисто!"
4. СТЕПНОЙ КОРШУН
До столицы оставался день пути, когда татары увидели в степи богатое кочевье: табуны лошадей, юрты, в прозрачном воздухе синеватые струйки, поднимающиеся от костров.
Тагай жадно нюхал воздух: запахи лошадиного пота, овечьей шерсти, дыма и степных трав перемешались, неодолимо влекли его к себе.
В середине кочевья стояла богатая юрта с красным верхом. К ней и направил свой отряд сотник. Встреченный конной стражей, Тагай подъехал к юрте, на правах гостя вошел первым.
- Селям! - слова приветствия завязли в горле, - Челибей? Ты жив? Я думал, что ты давно в раю вкушаешь ласки гурий; еще зимой в Москве нас известили, что ты бежал из Орды, что тебя повсюду ищет Кульна–хан, да забудется его имя.
Казалось, Челибей не заметил гостя. Сжавшись в комок, охватив руками колени, сидел он, глубоко задумавшись. Чуть видные морщинки, обозначившиеся под редкими усами, были незнакомы Тагаю. Наконец, оторвавшись от своих дум, Челибей взглянул на сотника, сказал с горечью:
- То правда, как за зверем, охотился за мной Кульна.
И вдруг вскочил, рассмеялся:
- Кто видел, чтоб ишак за коршуном угнался? Кульна мертв, а я большим тарханом стал. Науруз–хан мне под начало тысячную орду отдал, с табунами, с юртами, с воинами, с женщинами, с детьми.
Повезло Тагаю - встретил старого друга, все узнал, что в Сарай–Берке творится, кто в силе теперь, кто без головы остался, и, лишь когда спросил он про самого Науруза, Челибей опять помрачнел, сказал громко:
- Велик и грозен доблестный господин наш Науруз–хан. - Приглушенно добавил: - Помолчи об этом, Тагай, лишние уши вокруг. - Тревожно взглянул на вход юрты, покосился на Тагая, опять оглянулся и не утерпел:
- Поедем в степь…
Суслик, столбиком стоявший на вершине кургана, метнулся прочь, заслышав топот копыт.
Здесь остановили лошадей. Степь лежала внизу весенняя, буровато–зеленая, кое–где блестели полые воды, в дальней балке белел последний снег.
Тагай после Москвы все не мог надышаться степью, раздувая ноздри, жадно внюхивался в сладковатые ароматы прошлогодних трав. Ветер шевелил лисий мех на его шапке.
Челибей без слов понимал сотника и не мешал ему: пусть его глядит в степь - знать, добрый татарин, коли так жадно, как крепкий кумыс, пьет он ветер степных просторов.
Наконец, тронув Тагая, заговорил:
- Спросил ты меня о Наурузе. Золотая кровь великого Чингис–хана течет в его жилах, но много ли крови этой - не знаю! Убить Кульну он сумел, сумеет ли свою голову на плечах уберечь - не знаю! Милостив он или жесток - не знаю! - И, злобно ощерясь, бросил: - Да он и сам того не знает!
Тагай удивленно взглянул на друга:
- Ты что невесел ныне? Придумал тоже - о Наурузе тревожиться, - и, вспомнив ночного гостя, добавил: - Мало ли ханов было, мало ли будет еще, а по мне - лишь бы кус больше достался.
Челибей круто повернулся к сотнику, и, увидев его лицо, Тагай поперхнулся, смолк, лишь забытая улыбка осталась на губах.
- Тебе бы только брюхо набить да жиру нагулять! У–у–у!.. Баран курдючный. И все вы бараны, вас бьют, режут, а вы… - Челибей судорожно теребил повод.
Тагай подъехал к нему вплотную, заглянул в лицо:
- Что с тобой: какое горе гложет твою душу? Я не узнаю тебя, степной коршун.
- Затупился клюв у коршуна. Не знаю, кого клевать, не себя ли? Вот посадил я Кульну на белый войлок ханский , он мне за это крылья обломал. Теперь Науруз–хан. Лучше, что ли? Разве ханы это? Шакалы, трусы, хорьки!
Тагай оглянулся:
- Слава Аллаху, вокруг пусто.
- Хоть ты пойми, Тагай, от этой резни ханской слабеет сила татарская! Орда слабеет! Пойми! - И сразу смолк: ничего он не поймет, рожа у дружка глупая.
Взмахнул плеткой. Лошадь присела на задние ноги, всхрапнула и пошла с кургана крупной рысью. Тагай скакал сзади, поглядывая на затылок Челибея, посмеивался беззвучно: "Бердибек–хана резал, об Орде не думал, у Кульны в когтях побывал, иное запел. Эх, Челибей, лихим был баатуром, стал ишаком вислоухим". Посмотрел вокруг, улыбнулся: "Пока шумят ковыльи степи, мощь Золотой Орды не иссякнет, и страшиться нечего". Весело взглянул вперед. Вздрогнул. Осадил лошадь.
- Челибей, смотри! Кто это?
Около красноверхой юрты сидел старик в рваном пурпурном халате.
- Ты не знаешь? - казалось, искренне удивился Челибей. - Это же сам святой Хизр - человек, которому Аллах подарил бессмертие… - И добавил со зловещей усмешкой: - Радуйся, Тагай, встреча с ним сулит правоверному удачу.
Зорко вглядывался старик в подъезжавших. Все pa зглядел, весь разговор их понял. Когда всадники остановили лошадей, Хизр встал, сказал властно:
- Не слезай с лошади, сотник, место твое не здесь. Зови людей своих, скачи в Сарай–Берке. Служи Науруз–хану служи верно, чтоб он полюбил и поверил в тебя. Да не забудь, если счастье дорого тебе, молчи о наших встречах. Молчи и помни и жди меня.
Презрительно, с холодной усмешкой глядел Челибей на пожелтевшее от страха лицо Тагая.
5. БОЯРИН БРЕНКО
Киличей московский Василий Михайлович вернулся от Науруза с пустыми руками.
Целый день спорят бояре: ехать князю в Орду или нет. Из приоткрытой двери доносятся их голоса. У окна в сенях стоит Митя, прислушивается, что говорят в думной палате. Опять Вельяминов с Василием Михайловичем вздорят:
- Роздал ты и казны и соболей немало, а ярлыка на великое княжение не добыл: не сумел, видать, прислужиться к царю Наурузу, - корит тысяцкий киличея. Тот обиженно отговаривается:
- Толковал я тебе, Василь Васильич, многажды толко вал, а ты все свое. Коли не захотел царь Навруз ярлыка мне в руки дать, моя ль в том вина? Так и сказал: "Пусть сам князь в Орду придет, будет ему ярлык".
- А ты поганому поверил? Нешто не знаешь - верить царям ордынским нельзя!
- Порой, Василь Васильич, и знаешь, да не взлаешь. Царь–то, он…
Вельяминов перебил:
- Немедля князю в Орду ехать надо, не то перекупят, как бог свят, перекупят у нас ярлык! Цари ордынские до казны жадны, это всем ведомо.
Бояре заговорили все враз:
- Правду речет Василь Васильич! Ехать князю!
- Почто Ваську–то Михайлова киличеем посылали? Только время провел!
- Ты бы небось поболе добился?
- Вестимо, поболе! Ваське что: сгибает - не парит, сломает - не тужит.
- Легко другого корить. Сам небось тоже наломал бы…
- Это я–то?
- Ты! Помнишь, как…
- Полно, бояре, лаяться. Думать надобно, чего ныне делать.
- Думать нечего, ехать надо!
- Что за беда, коли князь у нас отрок? А бояре на что? Да если на то пошло, все в Орду поедем!
- Нешто уступать кому стол великокняжеский? Не бывать тому!
- Ехать надо!
В гул боярских голосов ворвался звенящий крик княгини:
- Не пущу сына в Орду! Слышите, бояре, не пущу!..
- Ты что, Митя, не в думе?
Дмитрий оглянулся, увидел подошедшего Мишу Бренка, улыбнулся другу.
- Отпустил меня владыка - душно в палате.
- Так идем на двор, поиграем.
- Нет, не до потехи сейчас, я здесь постою, послушаю.
- Полно, пойдем… - Миша вдруг смолк. - А ведь это батюшка речь держит.
Старый Бренко говорил душевно:
- О княгине подумайте, бояре, совсем извелась, не осушая глаз, плачет. Но и ехать князю вроде бы надо, - замолчал в раздумье, - а может, и нет? Митю тоже поберечь не грех. От слова худого не сделается, чур нас, а случись с князем в Орде недоброе, что с Москвой будет? Подумать страшно! Обескняжим - погибнет дело, отцами и дедами начатое.
В палате опять зашумели бояре. Миша взглянул на князя.
- А тебе, Митя, охота в Орду поехать?
Дмитрий долго молчал, думал, потом улыбнулся, блеснул зубами: