Обо всем этом сосредоточенно думал комиссар Кобзин, шагая по кабинету. Он ждал телефонного звонка: вчера во время митинга в Народном доме, где Кобзин выступал с докладом о текущем моменте и очередных задачах революционного народа, ему подали записку, что по штабному телефону его вызывали из Смольного и снова вызовут. После митинга Петр Алексеевич бросился к себе, и вот уже почти сутки, как он безвыходно дежурит у аппарата. Из головы не уходит вопрос: кто бы мог звонить ему из Питера, из самого Смольного?! Может, комиссар Алибаев? Сразу же после захвата Южноуральска ревком и партийная организация послали Алибаева во главе делегации в красный Питер, к Ленину, за советом и помощью. Да, пожалуй, Алибаев. Но пробиться из Питера по проводу - дело нелегкое. Конечно, комиссар Алибаев - человек настойчивый и решительный, но эти его качества имеют существенное значение главным образом в том случае, когда Алибаеву приходится столкнуться с противником. Лицом к лицу! Когда же перед глазами нет противника, а кто-то где-то на огромном расстоянии половины России не считает для себя обязательным подсоединять неизвестного Алибаева к прямому проводу, то будь ты хоть трижды решительным и напористым, преграду подобного рода преодолеть невозможно. Это хорошо было известно Кобзину, и потому-то он все больше склонялся к мысли, что вызывал его не Алибаев. Тогда кто же? Кто?..
Кобзин недавно ездил в Петроград и был в Смольном. В перерыве между двумя заседаниями его на короткое время принял Ленин. Владимир Ильич поручил Дзержинскому выдать Кобзину мандат о назначении его Чрезвычайным комиссаром рабоче-крестьянского правительства по Средней Азии и Восточной Сибири. Ленин объяснил Кобзину, какие огромные права он получает и какое доверие оказало ему Советское правительство, чего от него ждут и какую роль может сыграть тот необъятный край, куда он отправляется Чрезвычайным комиссаром. Прощаясь, Владимир Ильич крепко пожал Кобзину руку и сказал, что, возможно, вскоре будет звонить и вообще лично интересоваться ходом дел в этом краю, сугубо важном во всех отношениях.
Пока еще звонка из Питера не было. В этом нет ничего удивительного: Россия настолько велика, что даже мысленным взором трудно охватить ее просторы, а если учесть, что вся она закипела и бурлит, одни события сменяются другими и отовсюду нити тянутся к Смольному, то и вовсе ничего нет удивительного, что у Ленина не хватает времени: ведь он один, а людей, которым он нужен, нужен сейчас, - таких людей десятки и сотни тысяч...
Вдруг зазвонил телефон, залился требовательно и настойчиво.
Кобзин схватил трубку. Женский голос сказал, что Смольный просит к аппарату комиссара Кобзина.
- Я у телефона...
В трубке затрещало, послышались какие-то неясные, отдаленные шумы, затем все эти многоголосые звуки, исчезли, и в тишине раздался далекий мужской голос.
- Я Смольный. Кто у аппарата?
- У телефона Кобзин.
- Чрезвычайный комиссар товарищ Кобзин?
- Да, я, - ответил Петр Алексеевич, стараясь говорить спокойно, но в то же время чувствуя, как волнение все более охватывает его.
- С вами будет говорить товарищ Ленин.
И тут же послышался уже знакомый Кобзину голос:
- Здравствуйте, Петр Алексеевич. Пытался вам звонить, но вы находитесь в таком далеком тридесятом государстве, что достичь вас почти невозможно. Я, конечно, шучу. Вы меня хорошо слышите? Отчетливо? Вот и прекрасно. У меня был ваш делегат Алибаев. Мне кажется, он смелый, воинственный, а главное - верный человек... Так? Очень хорошо. Что, если его назначить к вам в помощники? Скажем, назначим его комиссаром Степного края?! Не возражаете? Ваш край очень своеобразный, и национальная политика в нем должна быть весьма гибкой и чуткой. Вот он, мне кажется, и может быть вашим помощником по национальному вопросу. Как вы думаете?
Кобзин ответил, что Алибаев - самая подходящая кандидатура, что в киргизских степях его хорошо знают и он пользуется среди киргизской бедноты большим уважением.
- Алибаев утверждает, что у вас очень напряженное положение. Держитесь? - спросил Ленин.
Кобзин хотел было подробно рассказать обо всем, о чем сейчас думал и что готовился доложить, если доведется говорить с кем-либо из членов правительства, и, конечно же, Ленину! Но он ничего этого не сказал и произнес всего лишь одно слово:
- Держимся.
- Трудно? - спросил Ленин.
- Очень, Владимир Ильич.
Возможно, Кобзину послышалось, но ему показалось, что Ленин вздохнул; не сильно, а как это бывает, когда человек старается сдержать вздох, а он все-таки прорывается.
- Выстоите?
- Выстоим, товарищ Ленин.
- Спасибо, Петр Алексеевич. Надо выстоять. Необходимо! Я могу вам сказать, что везде нам сейчас нелегко. Но, несмотря ни на что, революция победит! Не может не победить. Понимаете? Не может.
В этих простых словах была такая сила веры и убеждения, что Кобзин решительно ответил:
- Понимаю!
Он произнес это слово так, как приносил бы присягу или давал клятву...
А Ленин уже расспрашивал, как ведут себя эсеры и меньшевики. Их надо громить, срывать с них маски, разоблачать перед народом и никакой с ними "консолидации"! Их линия - на провал революции, на капитуляцию перед буржуазией. Владимир Ильич поинтересовался, много ли в отряде молодых, и посоветовал создавать молодежные коммунистические отряды. Затем спросил, есть ли вопросы у Кобзина.
Кобзин взглянул на часы - разговор продолжался уже более двадцати минут. Он заторопился.
Владимир Ильич был немногословен, но после каждого его ответа Кобзин чувствовал словно бы прилив новых сил и уверенности в себе, в своих поступках. А Ленин, отвечая Чрезвычайному комиссару, наводил его на новые вопросы. В конце беседы он спросил, как в Южноуральске и окружности обстоят дела с продовольствием, и, услышав, что в городе острая нехватка продуктов питания, поинтересовался, как Кобзин считает: действительно ли нет их или же контрреволюция делает ставку на голод? Если это так, то хлеб необходимо найти и отобрать. Именем революции!
Глава вторая
Надя вышла на улицу, когда было еще темно.
Комиссар поручил ей заведовать детской столовой в деповском поселке, и она выходила из дому задолго до рассвета.
Над городом висела морозная темь. Где-то у вокзала тонкоголосо прокричал паровоз. Обычно оттуда не доходят гудки, а вот сейчас, в мороз, слышно даже медленное и сердитое пофыркивание паровоза, настораживающий удар станционного колокола, свисток кондуктора, въедливый скрежет пробуксовавших паровозных колес, затем все учащающееся их постукивание на стыках рельсов.
Надя передернула от холода плечами, поглубже засунула руки в рукава шубейки, немного постояла у ворот, вслушиваясь в шумы вокзала. Наверное, там никогда не бывает тишины: там всегда люди, всегда гомон и движение. А вот на улице - никого. Только у ворот штаба, постукивая нога об ногу, топчется постовой красногвардеец. Хотя снегом выбелен весь город, а небо усеяно несчетными звездами, ночь темна. Перед рассветом всегда сгущается тьма, зимой же особенно. И само небо кажется черным. ...Через дорогу, в окне церковной сторожки, чуть заметен слабый огонек, но потому, что других нет, он бросается в глаза и привлекает к себе. Это уже бодрствует дед Трофим. Выспался старик.
Надя уже несколько дней собиралась навестить дедушку Трофима, и всякий раз ей что-нибудь мешало. Сегодня она тоже намеревалась выкроить хотя несколько минут и заглянуть к нему вечером, по пути домой. Старику-то все равно, когда гости пожалуют, он весь день дома, а Наде днем не выбраться. Это точно. Всегда набирается столько дел - дохнуть некогда.
Надя остановилась. А почему бы ей не завернуть в сторожку сейчас? Она перебежала дорогу, поднялась на каменное крыльцо, припорошенное снегом, и постучала в дверь.
Дед Трофим обрадовался ее приходу, засуетился. Ковыляя на деревянной ноге, он кинулся к самодельному стулу, чтобы предложить его ранней гостье. Надя опередила его, обняла старика за плечи.
- Не бегите, дедуня, не велика барыня, чтоб сидеть в вашем кресле. Вот тут, возле печурки, потеплее, поуютнее.
- Ну, как знаешь. Дорогому гостю - первое место. Куда собралась в такую рань?
- Разные дела, - сказала Надя.
- Слыхал, вроде как на службу у красногвардейцев поступила?
- Поступила, дедуня.
- Ну и ладно, коли так. Ничего?
- Ничего. Терпеть можно, - шутливо добавила она.
- Вот и славно. А жалованье как?
Надя весело взглянула на него.
- Жалованья нет, - как о чем-то совершенно не имеющем для нее значения, сказала она и, поймав недоверчиво-удивленный взгляд старика, не представлявшего, как это можно работать и не получать за свой труд никакого вознаграждения, добавила: - Я, дедуня, в красный отряд записалась. Сама. Добровольно. Там все бесплатно служат. И комиссар Кобзин, и командир Аистов, и Семен Маликов - ну, словом, все.
- Так, так, - неопределенно поддакнул старик и тут же спросил: - А как же насчет порциона? Есть чего-нибудь надо! И опять же, скажем, амуниция и прочее всякое продовольствие?
- Насчет амуниции - никак. Кто в чем. Ну, а если совсем человек обносился - выдают обмундирование. Солдатское, - пояснила Надя. - И питание тоже.
- Выходит, жить можно?
- Все живут, никто не жалуется. Да и как жаловаться, если люди пошли добровольно?
- Оно так, оно конечно, - снова согласился старик. - Ну, а ты там чем заправляешь? Дела тебе какие препоручены?
Надя коротко рассказала. Дед Трофим отнесся к ее рассказу одобрительно.
- Это, я тебе так скажу, хорошо, что об голодающих людях забота пошла. Особливо об детях. Слух такой есть - подмирают детишки. Вот какое горе. Твоя путь правильная. Так я себе разумею. И ты, гляди, не теряйся. Пущай кто хочет плетет свои сплетки, плевать на таких и никакого внимания.
- А какие сплетки? - заинтересовалась Надя.
- Ну, так мало ли какие? - нехотя ответил старик и, насупив брови, отвернулся, решив не вдаваться в подробности. Но уж до того сильно было у него желание хотя кое-что поведать гостье, что он не смог удержаться. Достав из самодельного ларца кисет, дед Трофим набил насквозь продымленную трубку, высек кресалом огонь и, выпустив облако едучего дыма, заговорил: - Иван Никитич, к примеру, сказывал, будто тебе такая полномочия от комиссара дана, дескать, чужое имущество можешь потрошить. Вота как!
- Значит, был Стрюков?
- Заходил... Прямо тебе скажу, Надежда, я диву дался! Ну как же! Человек в самое церковь, можно сказать, по великим праздникам и то редко заглядывал, хотя и построил ее, а тут в сторожку ввалился. Видали такое? "Здорово, - говорит, - Трофим Кондратьевич", - меня, значит, по имени-отчеству навеличивает. Вон куда потянуло! Да! Я так считал, что он и фамилие мое позабыл, а он-то по имени-отчеству!
- Ну и что он? - спросила Надя.
- Вроде бы ничего. Только насупротив тебя, скажу я по всей совести, вроде бы как настроения тяжелая. Ну и то надо подметить - сдерживается! Только не скроешь, слепому и то видно - в нутре кипит. Аж вроде шипение от него исходит.
- А еще что он говорил?
Дед Трофим опять помолчал, подумал, приналег на трубку и, потеребив свою клочковатую бороденку, ответил:
- Молол чегой-то, и не упомнить. "Оба, слышь ты, мы с тобой, Трофим Кондратьевич, бездомные стали". Видано таковое? И голос у него откель-то взялся жалостный, того и гляди слезы брызнут. Ну да шут с ним, у него золотая слезинка не выкатится. Сказывал, будто ты все его анбары и сусеки повычистила и солдатне стравила, ну, значит, красным гвардейцам. Правда?
- Не все. И ему оставили, хватит, пока жив будет. Только не я, а ревком. Понимаешь? Вот. А я зашла, дедуня, узнать, как ты живешь. Может, надо чего? Давно собираюсь, да все недосуг.
- За такую память обо мне спасибочко. Что же касаемо помощи, так я скажу, что покамест обхожусь.
- Может, к столовке приписать? - спросила Надя.
- Оно, хотя сказать, и лестно, ну, а принять такого не могу. Корми, кому безвыходность пришла. А я месячишка два проскриплю. - На лице деда вдруг появилась улыбка, и он, весь подавшись к Наде, заботливо спросил: - Сегодня ела? Нету? Ну и лады! Хочешь, кашкой попотчую? Пшенной! Не каша, а благодать господня.
Надя поблагодарила и поинтересовалась, где же это дедушка раздобыл пшена. В лавках его давно уже нет.
- Выменял! - таинственно сообщил старик. - Цельных два пуда! Пшенцо - одно зернышко к другому.
- Много отдали?
- Ну, как тебе... Кому сказать, ежели у человека в голове не все понятия имеются, может такую мыслю выразить, что мне чистое счастье привалило. Ну, а я, если по совести, маленько сожалею... Что я полный егорьевский кавалер, ты знаешь. Так вот: у меня, стало быть, имелись четыре Егория высоких степеней, что кавалеру положено. Так я отдал тому человеку свои награды и к ним еще два червончика, золотые - у меня сыздавна сохранялись. Берег я их не то чтоб на разведение богатства - богатство, я так тебе скажу, не каждому в руки дается, - берег я свои червончики на тот возможный случай, ежели в дальнюю дорогу придется выступать, словом сказать, - в последний путь. Чтоб никто не корил: мол, жил человек, а даже на домовину себе не сгоношил.
- Рано вам, дедуня, об этом думать, - прервала его Надя.
- Нет, не скажи!.. Ну, да об том не стоит. Лишнее болтать - беса тешить. Что жить хочется и старому человеку - верно, а все ж отворачиваться от того, что тебе, значит, наверняка предположено, - нельзя. Просто не к чему!.. Да, так я насчет пшенца. Каша на вкус хороша получается, а жаль все ж таки из души не проходит. Червончики - шут с ними! Крестов своих жалею. Все ж вроде бы заслуга перед отечеством, так я говорю?
- Наверно, зря их не давали, - не совсем уверенно ответила Надя.
- А конечно, не давали! - горячо подхватил старик. - За здорово живешь крестов не цепляют. Они кровушкой нашей облитые. Слух такой пробежал, будто красные их не жалуют, а зря. Ты небось сохраняешь батино геройство?
- Берегу и кресты и медали.
- И береги. Награды за боевые дела - казачьему роду почет. Как говорил в проповеди наш преосвященный владыка, властя приходят и уходят, а геройство казачье навеки нескончаемо. Ну да бог с ним, с архиереем, мы и сами понятие имеем. Знаем, почем савкин деготь.
Понимая, что засиделась дольше того, на что могла рассчитывать, и зная разговорчивость деда Трофима, Надя решительно засобиралась и стала прощаться. Но старик наотрез отказался выпустить ее, если она не отведает его хваленой каши. Ну, хотя бы одну малость! В противном случае грозился обидеться "навечно". Пришлось Наде присесть к столу и взяться за деревянную ложку, выстроганную стариком. Каша и вправду оказалась вкусной - рассыпчатой, необычно ароматной.
- Ну, как? - уверенный в своем поварском мастерстве, спросил дедушка Трофим.
- Никогда такой не ела, - похвалила Надя.
- Значит, поверила? То-то и оно! - сказал старик, довольно прищелкнув языком, и не то в шутку, не то всерьез добавил: - Подскажи там своим комиссарам, может, возьмут куда ни то в кашевары. Теперь, вишь ты, отставку мне дали, и я могу...
- Какую отставку? - удивилась Надя.
- Со сторожей. Да-а! Начисто! Стрюков Иван Никитич. Жить до весны дозволил, а что касаемо моих обязанностев - нету у меня их. Ослобонил. Платить, говорит, нечем. А красные сами, мол, от голоду пухнут, не то чтоб за звонарство жалованье выдавать.
- С чего это он так? - спросила Надя, чувствуя, как в ней закипает на Стрюкова злая обида за старика.
- А я тебе об чем? И я ему так ответствовал: ты, говорю, Иван Никитич, об жалованье моем не пекись. Как-нибудь проскриплю. Мне не больно много надобно. Говорит, твое дело. И вижу я, не совсем по душе пришлись ему мои слова. Ему больше приятности, ежели умолкнет колокол и время потеряется. Знаю, к чему он клонил. Так-то. Вот я и ударился в торговлю. Пшено выменивать... А часы отбивать ночами буду.
- Тоже без жалованья? - улыбнулась Надя.
- Людей веселить маленько надобно. Не отбивать время - вроде жизня примерла. Верно я говорю?
- И отбивайте, - поддержала его Надя. - А Стрюкова больше не слушайте, никакой он теперь не хозяин. Сейчас все народное.
- Да тут, как на дело взглянуть, церковь-то все ж таки он выстроил, выходит, до всех ее делов ему касаемо.
Надя нахмурилась.
- Много он настроил! Люди за него мозоли набивали.
- Это точно, - добродушно согласился старик. - Люди, скажу тебе, - сила, они все могут.
Уже выйдя на улицу, Надя спохватилась: у кого же выменял пшено дед? Она поспешно вернулась и спросила Трофима об этом. Старик недовольно взглянул на нее и, немного помолчав, спросил:
- А тебе для чего знать?
- Выходит, тот, кто купил ваши кресты да червонцы, хлебные излишки имеет? Так?
- Должно быть, что так. Не последний же кусок отдал. Только назвать того человека не могу.
- Но ведь он же подлец! - возмутилась Надя.
- Ну, подлец. Само собой. Разве я против? Все ж выручил из беды? То-то и оно! И ты лучше не допытывайся - не скажу. И чего ты ко мне с энтим самым делом привязалась?! - вдруг вспыхнув, налетел на нее дед. - Я ей по-свойски, из уважительности, а она - на тебе, в сурьез ударилась. Будто я первый и последний! По городу такая меньба идет, только гуд стоит. На толчок бы пошла да поглядела! А ваши товарищи комиссары словно слепые кутенки, прости господи. Разуйте свои буркалы да и приглядитесь, что оно и к чему. А то ко мне цепляются... Не скажу ни слова, хоть ты мне что хошь!
Надя еле успокоила разбушевавшегося старика. И тут она вспомнила об одном случайном разговоре с ним. Дедушка Трофим, кажется, что-то намекнул тогда насчет стрюковского хлеба? Да, точно! Если спросить? Не скажет. А почему не сказать?
В памяти всплыли круглосуточные очереди у булочных, вереницы детей в столовке; несмотря на небывалый мороз и леденящий ветер, они приходят, чтобы съесть всего лишь несколько ложек затирухи; лица у детей бледные, глаза голодные, жадно глядящие на поварих, просящие... А кормить их дальше уже почти нечем. Если бы не обоз, доставленный студентом Шестаковым, уже вчера дети не получили бы своего скудного пайка.
- Дедуня, - ласково обратилась к старику Надя. - Вы помните, незадолго перед тем, как бежать атаману, я заходила к вам. Помните?
- Ну, помню, - еще не совсем успокоившись, ответил старик. - А дальше чего?
- Если вы по-прежнему будете сердиться на меня, и спрашивать не стану. А дело такое - без вас, дедуня, никак не сладить!
- Ты меня не улещивай, - буркнул он.
- Зачем же? Я правду говорю.
- Правду! Ну, ежели правду, то давай. Выкладывай, какая там нужда... - вдруг подобрев, сказал старик. - Вишь ты, чего придумала: "Без вас никак не сладить!" - Он произнес эти слова с кажущимся недовольством, хотя на самом деле ему было приятно слышать, что есть какие-то важные дела, где без него не обойтись.
- Вы, помнится, говорили тогда, что хлебные купцы повывезли хлеб из города...
- Это всем известно, весь город знает, - прервал он Надю, не дослушав до конца.
- А Стрюков? Тоже вывез?