- Ничего, дождетесь, было бы что ждать, - ободрила Надя. - Ведь это же счастье, в такое время давать детям хоть немного молока.
- А молока нам, видно, все равно не видать: кормить-то коровушку нечем, придется со двора свести. Летом Федя малость заготовил кормов, а кто-то взял да нарочно и стравил в копнах. Прошлогоднее сено тянулось, а вот уже с месяц добывать приходится.
- Покупаете? - спросила Надя.
- Меняем. В Форштадте. Там живут, горя не знают, все у них есть: и хлеб, и сало, и мясо, и сено - чего душа желает. Было бы на что менять! Всю бедноту казачьи богатеи обобрали. И без того голь перекатная, а они норовят и последнюю шкуру содрать. Оно если правду сказать, ничего не жалко заради детей, но ведь никакой совести у этих живодеров нету: мало того, что почти задарма берут, так еще и измываются!
Васильева всхлипнула и тут же вдруг ожесточенно набросилась на Надю с упреками:
- Хоть бы вы там, комиссары, своим глазом добрались до нашей жизни! Мужики у нас полегли, а над вдовами змеищи шипят да изгаляются...
- Это сено тоже выменяли?
- А кто даром даст? После Феди костюм остался. Подвенечный, почти ненадеванный. Вот и снесла, отдала за сено. На трое салазок договорились, а он сегодня эти впритрус наложил и сказал, чтоб больше не ездила.
- Значит, обманул? - возмутилась Надя:
- Я о том самом и говорю. Да еще слова всякие!.. Будь живой Федя, ни в жисть не простил бы... А без него - кто хочет, тот и порочит. Все у нас плачутся.
Васильева рывком потянула лямку, и сани, скрипнув полозьями, двинулись.
Надя смотрела на медленно уползающие сани. Ей показалось, что она не может вот так отпустить женщину, что должна окликнуть ее, остановить, что-то сказать, чем-то помочь, ведь у человека и без того горе, а ее издевательски обидели.
- Васильева! - позвала она и кинулась догонять. Женщина оглянулась, остановилась. - У кого вы сено выменяли? Фамилия как?
- Рухлин. Иван Рухлин.
- Не тот, что на Колодезном проулке?
- На Колодезном. Рыжий такой.
- Знаю. Там их два брата.
- Оба были. Договаривался рыжий.
- Сколько он недодал?
- Одни салазки. И энти вон, чуть-чуть, внатрус...
- А костюм какой? - спросила Надя.
- Синий, диганалевый, совсем еще новый. А тебе зачем знать? - с беспокойством спросила женщина.
Надя и сама пока еще не знала, зачем ей понадобилось так подробно расспрашивать. Может, просто затем, чтобы знать имя обидчика, подлеца, способного ударить лежачего? Или чтобы доложить об этом случае Петру Алексеевичу? Надя не стала ничего придумывать и ответила Васильевой, что пока ничего не может сказать определенного, но посоветуется кое с кем...
Сани поплыли дальше. Надя немного постояла и решительно зашагала к городу.
Дохнул встречный ветер, зазмеилась поземка. На пустыре занесло тропинки, идти стало труднее, почти на каждом шагу приходилось проваливаться, скользить по не совсем еще слежавшемуся снегу. Начали зябнуть ноги. Полусапожки "гусарки" вообще не очень-то грели, а теперь, когда им приходилось то и дело нырять в снег, совсем задубели. Не грела плюшевая шубейка-полусак: с виду она была не совсем еще выношенной, потертые места под рукавами не сразу бросались в глаза, но для зимы уже не годилась. Однажды поздней осенью Надя попала в ней под дождь, она вся вымокла, и вата свалялась. Она и раньше грела мало, а после того купания ее насквозь пробивал даже самый безобидный ветер. Если б у Нади не было пухового платка, связанного бабушкой Анной, она совсем застыла бы, пока шла через пустырь, показавшийся ей на этот раз бесконечным.
Перейдя виадук, Надя пошла не обычным путем, а свернула влево и переулками заспешила к Форштадту. Само собой пришло решение - побывать у Рухлиных. Надя знала эту семью. Когда-то, до пожара, они были соседями. Рыжий - Иван, помнится, даже дружил с отцом. А может, и не дружил. Во всяком случае, захаживал к ним. И отец иногда поддразнивал его, приговаривая нараспев: "Рыжий красного спросил, чем ты бороду красил". Иван отшучивался, но бывали случаи, когда он внезапно приходил в ярость и бросался с кулаками, а отец похохатывал, встречал наскоки Ивана кулаками же. Младшего Рухлина звали Симоном. Надя его плохо помнила. Уже живя у Стрюкова, она не раз встречала Ивана в городе, всегда здоровалась с ним, а вот Симона, попадись на улице, вряд ли узнала бы. "Рыжий красного спросил, чем ты бороду красил", - мысленно пропела она на тот же мотив, что слышала от отца. И усмехнулась. Отец Рухлиных был есаулом. А сыновья не просто Рухлины, а сыновья есаула Петра Рухлина. Богатый двор, известная фамилия... В общем же казаки, каких много на Форштадте. Кто чуть получше, кто чуть похуже. Изба не без окошка, месяц не без пятнышка. "Рыжий красного спросил, чем ты бороду красил"... Ну и привязалась же эта дразнилка!.. Нет, ничего плохого не знала Надя за Рухлиными. Поэтому и решила пойти к ним. Не верилось, что кто-то из них мог обидеть беззащитную, сраженную горем женщину. Не может того быть! Ведь они же не звери. Но тогда выходит, Васильева оболгала их? Не похоже... Нет, нет! По всему видно, поделилась тем, от чего душа болела. "Рыжий красного спросил, чем ты бороду красил"... Прицепилась, будь ты неладна!
Вот и пожарная каланча. Отсюда начинается казачий Форштадт. Наде хорошо знакомы все улицы, переулки. Она свернула на Платовскую, затем на Колодезный. Бывшее подворье Корнеевых, Маликовых... А теперь каменные развалины... По злой воле Ивана Никитича когда-то две семьи очутились без крова, а теперь и от его лавок и лабазов осталось не так уж много - припорошенные снегом кучи камня.
Так ему и надо!
Похоже, что в Форштадте жизнь идет по-другому, чем в деповском поселке: там заснеженные улицы, высоченные сугробы, нигде нет расчищенных тропинок, повсюду промерзшие окна, редко можно увидеть дым над трубой; и - безлюдье, изредка появится где-то человек, торопливо пройдет, свернет в ту или другую сторону - и снова никого. А в Форштадте вдоль дворов прочищены тропинки, на проезжей части ни одного сугроба, дорога накатана. Детишки на салазках, кто-то везет обледенелую бочку с водой, должно быть, с реки... Вон у ворот стоят три женщины, одна что-то рассказывает, видимо веселое, потому что все трое покатываются со смеху. Чьи же это новые тесовые ворота? Ну, конечно, Рухлиных!
У калитки Надя остановилась, - ее охватила не то робость, не то неуверенность - так ли уж обязательно ей идти к Рухлиным? Но, заметив, что женщины прервали свою развеселую болтовню и с любопытством рассматривают ее, Надя нахмурилась. Ей стало досадно на себя за свое слабодушие. Она решительно взялась за массивное железное кольцо калитки, повернула его, чуть принажала плечом - калитка ни с места. Значит, заперта изнутри. Она настойчиво постучала кольцом о железную скобу. Во дворе послышался разноголосый собачий лай, он подкатился к самым воротам и перерос в яростный рык. Было слышно, как разъяренный пес, не видя перед собой противника, набросился на столб, к которому привешена калитка, и грызет его, впадая в слепую звериную ярость. Надя на мгновение представила, что она очутилась перед этим псом, и ей стало не по себе. Женщины, стоявшие напротив, что-то прокричали ей - Надя не слышала. Она еще раз, уже более настойчиво, ударила кольцом по скобе, затем еще и еще. Собаки с рычанием и повизгиванием отпрянули от ворот. Значит, кто-то подошел? Почему же не откликается? И тут из-за калитки раздался голос:
- Кто там ломится, собак пужает? Чего надобно?
- Откройте!
- А ты кто?
Как же назвать себя? Из красногвардейского штаба? Или же сказать - из пункта детского питания?! Когда она шла сюда, все представлялось совсем по-другому: увидит ее Иван Рухлин, и сразу же начнется разговор. Как к нему обратиться? В детстве называла дядей Иваном. Да и последнее время звала только так... А он в шутку величал ее Андреевной.
- Дядя Иван, это я, Надежда Корнеева.
- Корнеева? - строго и недовольно переспросил бас. И вдруг совсем подобрел: - Андреевна, что ли?
- Я, дядя Иван.
- Фу ты, господи, вот уж и вправду нежданная гостья. А я думаю, какой там леший ломится? - Калитка чуть приоткрылась, и Надя увидела рыжебородое лицо. - Молодчина, что наведала колишних шабров... Ты погоди, я кобелей прикручу, такие проклятущие, недоглядишь - насмерть загрызут.
Рыжая борода исчезла, калитка захлопнулась. Наде вдруг захотелось бежать отсюда, чтоб больше не встречаться и ни о чем не говорить с Иваном Рухлиным. Может, и в самом деле убежать? Ну, почему она решила, что ей удастся уломать рыжего Рухлина? А тут еще ноги совсем закоченели. Пальцам не просто холодно, а больно, их будто все время покалывает иголками.
Снова загремел засов, и калитка широко распахнулась.
- Давай входи, Андреевна, - приветливо улыбаясь, пригласил Иван Рухлин. - И не боись, прикрутил своих чертей. - Он запер калитку и повел Надю к дому. В разных местах во дворе рвались и неистовствовали, гремя цепями, неугомонные псы.
- Ну и собаки у вас! - не зная, с чего начать разговор, сказала Надя. - Как звери.
- А мне только такие и нужны. Для обороны от зверья, - самодовольно посмеиваясь, сказал Рухлин.
- А какое здесь зверье? - удивилась Надя.
- Всякое! И разное! Развелось его столько - спасу нет! - И, заметив по выражению Нади, что она не понимает, о чем идет речь, пояснил: - Комиссары, будь они прокляты. Его высочество красное голодранчество. Подохнуть бы им со всем их кодлом. Только их ни тиф, ни холера не берет.
Надю передернуло. С тех пор как она пришла в отряд Кобзина, при ней никто не говорил ничего подобного, и ей захотелось сказать что-нибудь такое, что задело бы рыжего. Но она сдержалась - какой толк спорить с ним, вступать в пререкания? И чему, собственно, удивляться? Не могла же она думать, что Рухлин относится к красным если не дружески, то хотя бы безразлично?
- Не любите красных, - сказала она.
Иван Рухлин не понял, то ли она спрашивает, или же одобряет.
- А чего их любить? Любят баб или же девок, - развеселившись от собственной остроты, он довольно улыбался. - А энтих, краснюков, - лицо его посуровело, взгляд синеватых глаз стал жестоким и злым, - энтих рубать надобно. Дали бы мне волю... - Он не стал пояснять, что стал бы делать, будь его воля, но красноречиво крест-накрест рубанул правой рукой воздух.
- Или кто не дает? - так же безразлично и непонятно, с какой целью, спросила Надя.
Хозяин удивленно глянул на нее: шутит девка или же такая шалопутная, что ничего не разумеет? Интересно спрашивает: "Кто не дает?" Будто не видит, что у него нога покалечена, потому из армии уволился. Вчистую.
Когда поднялись на резной крылец добротного пятистенного дома и хозяин распахнул перед ней дверь в сени, приглашая войти, Надя сказала, что у нее мало времени и в дом она не пойдет. Дело не так уж большое, всего несколько слов. Можно и тут договориться.
Иван Рухлин замахал руками.
- Да ты чего это, Андреевна, выкобениваешься? И скажет же такое - ей времени нету! И разговаривать не стану! - Он почти насильно втолкнул ее в сени, затем в переднюю избу.
Едва Надя перешагнула порог, как ее охватило приятным теплом, в нос ударил вкусный запах щей со свининой и горячего пшеничного хлеба, испеченного на сухих капустных листьях.
Еще не так давно они с бабушкой Анной варили такие же щи и пекли хлебы. И в доме Стрюкова, особенно в кухне и столовой, стоял такой же аппетитный и раздражающий запах. Вспомнив, что теперь на кухне варят жидкую затируху, изо дня в день - затируху! - а Иван Никитич Стрюков ставит на плиту кастрюльку с картошкой, она еле сдержала веселую улыбку.
За столом сидели человек с десять, взрослых и детей, - обедали.
- Видали, кого привел? - обратился к ним хозяин. - Бывшая шабренка, Надя Корнеева.
Сообщение это особой радости не вызвало, а на приветствие Нади ответила только жена Ивана Рухлина, высокая белолицая казачка, с виду намного моложе мужа.
- Как есть ко времени. Гость к обеду, хозяйке радость, - сказала она, выходя из-за стола. - Проходи-ко... Минька, - обратилась она к парню с веселым, улыбчивым лицом и тоже немного рыжеватым чубом, - подай-ко табурет!
Парень весело кивнул Наде, метнулся в соседнюю комнату и тут же вернулся со стулом.
- Видала, Андреевна, какой тебе почет, - мать велела табуретку, а он стул приволок! Стало быть, помнит, как вместе гоняли по улице, - поглаживая усы и глядя вприщурку, сказал Иван.
Введя Надю в горницу, хозяин считал, что его обязанности на этом заканчиваются, и сел к столу. Жена его подошла к Наде и хотела было помочь ей раздеться, но гостья наотрез отказалась, опять сославшись на занятость.
В тоне хозяев она уловила покровительственно-насмешливые нотки, как будто тем самым, что разговаривают с ней, они оказывают ей снисхождение. Так обычно говорят богатеи с бедняком: смотри, мол, какие мы хорошие люди, - хотя ты и не стоишь того, а мы все же тебя не чураемся. Понимай это и цени!
Надя размотала платок и, не снимая шубейки, опустилась на стул.
- Я к вам по делу... - Она хотела сказать "дядя Иван", но почувствовала, что уж больше никогда не назовет его так.
- Шут с ним, и с делом, - прервал ее хозяин. - Ты скажи, живешь все там? У Стрюкова?
- Там, - коротко ответила она.
- Сказывают, сам будто в бега ударился, а потом возвернулся. Верно бают? - спросила хозяйка.
- Верно, - не вдаваясь в подробности, ответила Надя.
- Говорят, в его дому - штаб краснюков, сам комиссар ихний, Кобзин? - спросил хозяин.
- И Кобзин тоже, - ответила Надя, подумав, что спрашивают они просто так, лишь бы спросить, им и без того все хорошо известно. Вполне возможно, что им известно и то, что она тоже у красных. Ну и что же? Разве она собиралась скрывать это от тех же Рухлиных или от кого бы то ни было другого? И насчет Васильевой пришла говорить не как бывшая соседка, а как боец красного отряда. Да, как боец! И, следовательно, нечего ей особенно долго размышлять над тем, что и как думают эти рыжие.
- Самого-то еще не выгнали из дому? - спросила хозяйка.
- Нет. Дали комнату.
- Ну и за такое добро спасибочко, - как-то особенно приторно сказала хозяйка.
Рыжий Минька прыснул со смеху.
Отец кинул на него недобрый взгляд, Минька согнал с лица улыбку и старательно заработал крашеной деревянной ложкой, разгребая на сковороде жареный картофель, вылавливая поджарки и аппетитные свиные шкварки.
- Бают, все начисто пограбили? - спросил хозяин, не отводя глаз от ложки.
- Реквизировали, - ответила Надя.
- Чего?! - не в силах скрыть раздражения, как-то гортанно спросил хозяин. - Слово-то немецкое или как?
- Почему? Наше слово, - сказала Надя. - Отобрали в казну, государству...
- Видали, чего она знает? - обращаясь к сидевшим за столом, сказал хозяин. - А ты, дура неумытая, ей табуретку предлагаешь, - ткнув пальцем в сторону жены, сказал он.
- Так мы чего, необразованные, не все понимаем, с кем и как, - нарочито потупившись, сказала жена и спрятала руки под передник.
- Эх, рубать надобно, рубать до самого корню и с корнем. Напрочь! Чтоб и следа не осталось, - лицо Ивана побагровело.
- Видать, придется пошутковать... - сказал сидевший рядом с хозяйкой черноусый, уже немолодой казак.
Надя не рассматривала, кто сидел за столом, и сейчас впервые глянула на него. "Должно быть, Симон", - подумала о нем Надя. Последние слова обоих Рухлиных сбили Надю с толку: если они знают о ней все, то почему так разоткровенничались при ней?
Все ждали, что она скажет, но Надя промолчала.
- Должно, горюшка хватила, осередь них мыкаясь там, - притворно соболезнуя, сказала хозяйка.
Промолчать и на этот раз - означало бы согласиться с ней. А Надя, наоборот, готова была кричать, что все не так... Да она, может быть, только теперь впервые и узнала, что такое хорошее отношение людей. А Рухлиным, по всему видно, нужно совсем иное.
- Нет, пока не жалуюсь.
- Ну, коли так, дай-то бог... - протянула хозяйка.
- Так об чем у тебя разговор? - спросил Иван Рухлин.
Он резко повернулся к Наде.
Неожиданно заглянувший в окно солнечный луч так ярко осветил его рыжую голову, что она даже сверкнула огневой желтизной.
"Рыжий красного спросил..."
- Я пришла насчет женщины, ее фамилия Васильева, она у вас сено за мужнин костюм выменяла, - не совсем уверенно проговорила Надя.
За столом наступила тишина, все уставились на нее. А Надя продолжала:
- У нее на днях помер муж. Дети пухнут с голоду. Только и надежды - корова. А кормить нечем...
- Здрасте! - зло бросил хозяин и, выйдя из-за стола, руки в боки, стал напротив Нади. - Пущай Советская власть таким помогает, а я тут ни причем. И зря ты, Андреевна, утруждаешь себя.
- Вы не все отдали ей...
- Правильно, не все. Только дело полюбовное. Не смог. Я велел, ежели ей несходственно, пущай возвернет сено, а я ей костюм. Такого добра ныне бери - не ленись. Просят, в ноги кланяются. Каждый день от ворот гоняем. Вот так-то, Андреевна! Ты что же, сама по себе надумала или же краснюки послали?
- Сама...
- Так, так... А все ж, похоже, ты с теми, краснюками? - Рухлин неотрывно смотрел ей в лицо, и в его взгляде было столько ненависти, что Наде стало страшно.
- С ними, - негромко, но твердо сказала она.
- Кому чего. Кто любит попову дочку, кто попову сучку. Ты вот чего скажи нам, шабренка, как там у вас с бабами и девками обходятся? Вот с тобой, к примеру, в очередь стают или же навалом?..
Оглушительный стук в висках... Надо повернуться и уходить, уходить немедленно!
- Такой грязи там никто о женщине не скажет! - сдавленно прошептала Надя.
Больше ей не дали сказать ни слова.
Словно по команде, все сорвались с мест и бросились к ней; все что-то кричали, размахивали перед ее лицом руками, готовые схватить за горло.
За столом остался сидеть только Минька.
Тут прогремел голос хозяина:
- А ну, цыц! Расшумелись, черти! Дай вам волю - совсем заклюете человека.
Надя не ожидала такого оборота и не могла понять, почему Иван Рухлин ни с того ни с сего вступился за нее. Да, да, вступился и спас, ведь жена его уже норовила вцепиться в волосы Нади, а Симон будто клещами сжал ее руки...
После окрика Ивана все отхлынули от нее и, недобро поглядывая, кажется, ждали, когда снова можно будет накинуться...
- Видала, Андреевна? - спросил Иван Рухлин, стараясь говорить как можно мягче и убедительнее. - Вот так в каждой казачьей семье, куда ни взойди: везде тебе будет такая любовь да ласка. И не моги лучшего ждать!
- Казачка - и куды подалась?! К мужичью в подстилку! Ни стыда ни совести! - не сдержалась хозяйка. В этой раскрасневшейся ведьме с побелевшими губами сейчас нельзя было узнать ту вальяжную и добродушную женщину, которую увидела Надя, войдя в комнату.
Иван Рухлин недовольно махнул рукой, и жена, с трудом сдерживаясь, замолчала и, еще раз кинув на Надю гневный и вместе с тем презрительный взгляд, отвернулась.