Глава девятнадцатая
После вечерней трапезы монастырь окунулся в обычную темноту и гнетущую тишину.
Коротки зимние дни, но бесконечно длинны ночи.
Надя старалась уснуть, но сон не приходил, и она тихонько ворочалась с боку на бок, боясь разбудить бабушку Анну.
Темно в комнате, темно за окном, темно настолько, что с трудом различимы крестовины оконного переплета. Тоска. Страшная тоска! Хочется вцепиться зубами в подушку и плакать, причитать, кричать во весь голос...
Завтра воскресенье. Крестный ход. Подняв иконы и хоругви, монахини с песнопениями пойдут по городу. Пойдет и бабушка Анна. И ей, Наде, велено идти...
А Ирина не пойдет со всеми. Она еще днем ушла в Форштадт и сказала, что вернется только завтра вечером.
Зачем устраивают крестный ход, Надя доподлинно не знала. Бабушка Анна пояснила, что это будет молебствие о ниспослании горожанам благополучия, прекращении болезней и голода. Надя поверила. Но, узнав, что во время шествия по Форштадту и главной улице города монахини будут выкрикивать проклятия безбожникам-комиссарам, она поняла: цель крестного хода в том, чтобы настроить казаков и всех жителей Южноуральска против красных, подогреть к ним ненависть.
Если еще днем Надя была согласна пойти, то сейчас ею все больше и больше овладевало желание отказаться от участия в молебствии. Думая о завтрашнем дне и о возможных встречах, она видела перед собой то комиссара Кобзина, то Аистова, то Семена и других знакомых красногвардейцев; затем она мысленно переносилась туда, где мог сейчас находиться студент Шестаков. Жив ли он? Возможно, когда к штабу подойдет крестный ход, там, посреди двора, будут стоять сани, а в них... И Наде виделась страшная картина, которая не раз уже мерещилась во сне: сани с трупами красногвардейцев-продотрядников и среди них Сергей Шестаков - лицо у него бледное, безжизненное...
"Нет, нет, защити и спаси его, господи!" Тоска, тоска, тоска...
Бабушка Анна слегка похрапывает, постанывает; старый человек, и во сне болят натруженные кости. Бабушка Анна, конечно, верит, что завтрашнее молебствие угодно богу, и, идя по морозу, будет с усердием молиться, крестясь на хоругви и иконы с изображением ликов святых.
А ведь это нехорошо, что, задумав вылазку против красных, монастырские старицы используют иконы, не только нехорошо, а просто грешно. Как не понимает этого игуменья, она же умная, добрая женщина. Интересно, пойдет она сама? Скорее всего, не пойдет: уже несколько дней жалуется на недомогание. Возможно, она и не все знает. Наде кажется, что тут затея матушки Евпраксии; похоже, она способна на любой, самый злой поступок.
Интересно, где сейчас Ирина? И что она думает о крестном ходе? Решила уйти именно в этот день. Видимо, у нее свои планы, но какие? Не все ли равно? Одно понятно - Ирина ненавидит красных и живет этой ненавистью.
Семен упрекнул: пошла одной дорогой с Ириной Стрюковой. Эх, ты, Сеня, Сеня, Семен Маликов, напрасно так думаешь. Та дорога - чужая ей.
Может, и правду зря тогда обиделась? Козлов один, а в отряде тысяча... И никто никогда ей слова плохого не сказал.
А вот завтра она пойдет по городу. Да не только пойдет, а вместе с монастырскими старицами, с которых уже порохня сыплется, будет кричать, что это красные довели город до нищеты, что это они принесли болезни и разор... А где-то в сторонке, возможно, будут стоять знавшие ее красногвардейцы. Увидят ее и глазам своим не поверят. И Кобзин может увидеть, и Сергей Шестаков... А что? Мог он благополучно съездить. Ведь первый раз все выполнил, вернулся живой, здоровый, да еще и хлеба привез. Он умный, находчивый... И вдруг он увидит ее среди стариц?!
Нет, этого не будет! Никогда не будет.
А что же будет?
Тоска. Тоска и тоска. Откуда она, проклятая, накатилась? От нее грудь разрывается, дышать трудно.
Сон не идет. В голове громоздкие думы. Бесконечно тянется ночь.
Подобрав ноги и прислонившись к стене, Надя сидит на постели и смотрит в черноту окон. Не видно ни зги.
Нет, ей не надо завтра идти. Не надо! А как она может не пойти? Живешь в монастыре - подчиняйся монастырскому уставу. Поговорить с матушкой игуменьей? О чем? Ведь она сейчас рассуждает сама с собой, себе может говорить все, что думает, себе может объяснить, почему в голову приходят всякие мысли, но этого не скажешь игуменье. Да и никому другому не скажешь, даже бабушке Анне...
Глава двадцатая
Сославшись на головную боль, Надя отказалась идти в трапезную, хотя бабушка Анна и упрашивала ее, уговаривала пересилить недомогание.
- Тут болящих не любят! Чуть что - сразу спровадят в лазаретную, а туда, сказывают, лучше не попадайся; да и не знаю, смогу ли навестить тебя: на хозяйственный двор не больно проберешься. И опять же, сегодня крестный ход, спросят: где ты?
- Сама скажу! Все равно надо идти к игуменье, отпрашиваться.
Из трапезной бабушка Анна вернулась расстроенная и огорченная.
- Велено тебе в лазаретную, - чуть не плача сказала она. - Сестра Евпраксия заприметила, что тебя нет, и пристала с расспросами. Разозлилась, когда я сказала, что тебе неможется. Она, видишь, наметила, чтоб ты несла икону. Рассерчала, страсть! Всякие нехорошие слова! Ну, да бог с ней. Слышишь, во все колокола ударили?! Крестный ход начинается. А это тебе кусочек хлебушка, с водичкой поешь, да гляди, чтоб никто не заметил. Ну, я побегу.
- Бабаня, так мне велено идти в лазарет?
- После молебствия пойдешь. Так матушка Евпраксия приказала.
Надя не торопилась уходить из кельи, она съела хлеб, запила водой и, прикидывая в уме, что крестный ход уже изрядно удалился от монастыря и приближается к городу, не спеша оделась и вышла во двор.
По ее расчетам в это время должна была дежурить Лиза.
Лиза издали заметила Надю и приветливо махнула рукой.
- Ты почему осталась? Или не взяли?
- Захворала. Сестра Евпраксия велела идти в лазаретную, а я хорошо не знаю, где она.
Лиза рассказала, как туда пройти.
Больных в лазаретную обычно сопровождал кто-нибудь из стариц, но Надя была сестрой Ирины Стрюковой, и то обстоятельство, что девушка шла одна, не вызывало у Лизы никакого подозрения - она беспрепятственно пропустила Надю.
На хозяйственном дворе, сразу же за воротами, начинались постройки - громадные каменные сооружения.
Надя пошла не вправо, как советовала Лиза, а взяла левее и очутилась у амбаров. Амбары шли в два ряда; один вытянулся вдоль монастырской стены, и казалось, что нет ему конца; напротив выстроились еще несколько; они были пониже, поприземистее своего соседа-великана.
Сюда, видно, редко кто заглядывал, и снег лежал ровным пластом - нигде никаких следов.
Надя шла по скрипучему насту, то и дело проваливаясь почти до колен.
Где-то в стороне послышались голоса. Надя остановилась, прислушалась: не сюда ли идут? Увидят ее, спросят: "Зачем здесь?" Что она ответит? Не говорить же, что она ищет лазарет между амбарами. Надя подумала - похоже, ее затея ни к чему не приведет. У амбаров стены высокие, замки на дверях, пробраться внутрь невозможно. Была бы хоть какая-нибудь лестница, чтоб подняться до крыши, а там через отдушник на подлавку, а уж дальше - само дело покажет.
Впереди, в промежутке между двумя амбарами, стоял железнодорожный вагон. Обыкновенная теплушка. Надя удивилась: каким же образом мог попасть сюда вагон? Подойдя ближе, рассмотрела, что он стоит на рельсах, и поняла - здесь проходит железнодорожный путь, но его не видно под снегом.
Значит, к амбарам хлеб подвозили в вагонах?!
Обойдя вагон, Надя увидела далеко в конце двора еще одни железные ворота.
Досадуя, что задумка так и не осуществилась, Надя решила: пора уходить. Но тут ее взгляд упал на замок, висевший на двери большого амбара. Ей показалось, что это был точно такой замок, каким запиралось подземелье Стрюкова.
А что, если?..
Она быстро повернула пластинки, и когда из букв сложилось слово "Ирина", замок, шурша, открылся.
Замок Ивана Никитича! Не случайно же он сюда попал. Не могло того быть, чтоб монастырь временно взял замок у Стрюкова.
Надя торопливо открыла дверь и очутилась в амбаре. Перед ней был небольшой тамбур, выгороженный из толстых досок, стены его поднимались почти до крыши. Что же там, за этими дощатыми стенами?
По деревянной лесенке Надя поднялась вверх. Закрома были до краев заполнены чем-то и покрыты парусиновым пологом. Надя приподняла край полога и увидела пшеницу - зерно к зерну... Она забралась на полог и посмотрела вдаль - конца амбара не видно, он терялся в темноте, но куда хватал глаз, всюду виднелся сероватый полог. Сколько же здесь хлеба? Да его возить - не перевозить! Но игуменья сказала, что в монастыре хлеба нет. Как же это так? Быть может, она не знает?
Надя торопливо спустилась вниз, заперла замок.
- Ну что, не принимают? - спросила ее Лиза, когда она подошла к калитке.
Надя, занятая своими мыслями, не сразу сообразила, о чем спрашивает караульщица.
- Не принимают в лазаретную? - повторила Лиза.
- А-а, да... говорят, что все пройдет, - ответила Надя и, хотя видела, что девушка намерена немного поболтать, заспешила к себе в келью.
Во дворе она неожиданно столкнулась с игуменьей.
Одетая в меховую доху, опираясь на палицу, в сопровождении двух послушниц, игуменья направлялась к церкви.
- Что случилось, дитя мое? И почему ты не с крестным ходом?
- Я потом вам... Я насчет хлеба...
- Какого хлеба? - недоумевая, спросила игуменья.
- Хлеба, пшеницы... Помните, я говорила вам о детях... умирают дети с голоду... Помните? Вы сказали, что нет в монастыре хлеба. Помните?
- Я сказала - хлеб у нас есть, но его очень мало.
- Ничего подобного! - горячо возразила Надя. - Я сама видела, сейчас видела, была в большом амбаре. Да там столько зерна - не только детей, весь город прокормить хватит!
- То не наш хлеб.
- Не ваш? А чей же? Чей?
- Чей хлеб, это тебя не касается. Кто тебя посылал в амбар? По чьему поручению ты была там?
- А я сама... Мы же едим хлеба вволю...
- Да как ты осмелилась! Наглая! - игуменья взмахнула палицей, но Надя успела увернуться от удара.
Она поняла, что ей больше не о чем разговаривать с игуменьей. Игуменья все знала.
- За твой дерзновенный поступок я усажу тебя в каменный мешок! На хлеб и воду...
Но Надя уже не слушала. Она знала одно: ей надо как можно скорее выбраться из монастыря, вырваться отсюда, пока не поздно. И она должна повидать Кобзина. Немедленно!
Надя со всех ног припустила к сестринскому корпусу.
- Вернись! - крикнула игуменья, но, видя, что Надя не обращает на ее слова внимания, грозно приказала послушницам: - Свяжите ее!
Надя знала: корпус сейчас пуст - и, вбежав в коридор, заперла дверь на крюк. Приникла к двери, прислушалась. Топот. Шаги ближе, у самого крыльца. Зачем она прибежала сюда? Если бы хотя одно окно выходило на пустырь за монастырем, но все они смотрят во двор, а там глухая стена. Надо было свернуть к воротам, тут словно в западне...
Если не удастся ей выскользнуть до возвращения крестного хода, тогда совсем не уйти. А в дверь уже стучат...
Нельзя стоять и ждать. Надо что-то делать!
В дальнем конце коридора Надя увидела лестницу. Она ведет на второй этаж, а дальше? На чердак? Если бы... Надо узнать, узнать!
Надя помчалась по коридору, не переводя дыхания, взлетела на второй этаж. Здесь лестница кончалась, но неподалеку, в самом углу стояла стремянка, верхним концом упиравшаяся в крышку чердачного люка.
Попробовать забраться на чердак? Внизу послышались голоса. Значит, ворвались... Наверное, бегают по кельям, ищут... И сюда придут, обязательно придут!
Надя метнулась к стремянке.
Крышка люка прилегала настолько плотно, что после нескольких попыток приподнять ее Надя подумала: уж не заколочена ли она наглухо?
Поднявшись еще на ступеньку, Надя изо всех сил уперлась спиной в крышку, и она, заскрипев, чуть подалась. Еще усилие, еще... Крышка взметнулась вверх и, провалившись в темноту, глухо стукнула о чердачный настил.
Поднявшись на чердак, Надя поспешно закрыла за собой люк, бросилась к слуховому окну и через него выбралась на крышу. Наклон кровли был настолько крутой, что Надя не смогла идти и поползла на четвереньках.
Очутившись у края, она осторожно глянула вниз и в ужасе отшатнулась, - она совсем позабыла, что находится на крыше двухэтажного дома, и ей показалось, что перед ней раскрылась бездна.
Вдруг почувствовав, что если она не прыгнет сейчас, сию минуту, то уж никогда не решится на такой поступок, Надя крепко зажмурила глаза и, не вскрикнув, полетела вниз. Угодила она в середину громадного сугроба. Оглушенная падением, Надя лежала не двигаясь. Снегом засыпало ей глаза, лицо. Она слегка пошевелилась, еще раз, еще... Боли нигде не чувствовалось, значит, все обошлось благополучно. Теперь скорее уйти отсюда.
Надя выбралась из сугроба, отряхнула с одежды снег, вышла на тропинку и заспешила к городу, оглядываясь, нет ли погони.
Глава двадцать первая
За ночь ветер переменился. С низовьев Урала потянуло теплом. Над городом поплыли редкие, разорванные облачка. Понизу то и дело накатывались обрывки тумана: он то густел, местами совсем проглатывая дома, то вдруг растекался в разные стороны, а на землю поглядывало слабое, словно смущенное своим бессилием, солнце.
Кобзин стоял на крылечке и полной грудью вдыхал потеплевший воздух. Зима, конечно, еще зима! До весны немало осталось, но все же приятно, когда после пурги и морозов на улице вдруг потеплеет.
Над городом разливался гул колоколов, звонили во всех шестнадцати церквах.
Кобзин сначала удивился: почему спозаранку так дружно гудят колокола, но потом вспомнил - сегодня крестный ход. Не по душе ему была затея монастыря. В городе тиф, а тут может быть скопление народа. Однако запретить крестный ход, как советовал и упорно настаивал на том командир отряда Аистов, комиссар не согласился: он знал, как в городе сильно влияние монастыря.
Издали донеслось протяжное пение. Кобзин прислушался. Да, не иначе как крестный ход направляется в эту сторону. Он был уверен, что с молебствием, как обычно, пойдут по главным улицам города и на том будет положен конец, а они, оказывается, прошли весь Форштадт, привокзальный поселок и теперь держат путь к Хлебной площади. Пусть, им виднее. Жаль, конечно, людей, слабые, плохо одетые - попростуживаются, и тиф найдет новые жертвы.
В воротах показался Аистов в кожаной куртке нараспашку. Он остановился возле часового, о чем-то поговорил с ним и направился к Кобзину.
- Здорово, Петр Алексеевич! Наслаждаешься монастырским хором?
- Да вот слушаю. Давно уже не слышал церковных песнопений, - невесело улыбнулся Кобзин.
- И во все колокола шпарят, звонят, будто на пасху. Скажи мне, чему они радуются?
- Видно, у них есть на то причины. Ты же знаешь, наша печаль - их радость. Как там, много народа собралось?
- Я не видел. Посылал ребят, говорят - тысячи. Ну, насчет тысяч я сомневаюсь, но несколько сот наверняка будет. Ты не прибавил часовых у штаба?
- Думаю, ни к чему.
- Я так и предполагал. Эх ты, святая душа. Нет, я, брат, везде посты усилил.
Возле часового у ворот остановилась небольшая группа людей. Позади них - Семен Маликов с наганом в руке.
- Ты смотри, что там такое? - спросил Кобзин.
- Кажется, Маликов выудил крупную рыбу. Я посылал ребят на толкучий рынок, чтоб пошарили спекулянтов.
Кобзин приложил ладонь ко рту и прокричал:
- Маликов, что у тебя?
- Да вот подлюгу одну поймал. Прямо на горячем накрыл, шкуру собачью.
- Ну-ка давай его сюда, - пригласил Кобзин.
Вместе с Аистовым они прошли в кабинет Кобзина. Вслед за ними вошли Семен, седобородый старик, еще двое мужчин и женщина с самоваром в руках.
- Вот он - спекулянт, Петр Алексеевич, - сказал Семен и подтолкнул к столу пожилого мужчину с розовым, свежим лицом, в драповом пальто, перехваченном синим кушаком.
- Зачем же так, товарищ красногвардеец? - возмутился мужчина. - Прошу выслушать, люди добрые. Никакой я не спекулянт. Я подневольный человек. Можно сказать, приказчик. Вот! Приказчик я...
- Чей приказчик? - спросил Кобзин.
Мужчина сделал вид, что не расслышал вопроса.
- Оглох, что ли? - прикрикнул Семен Маликов. - Или не тебя спрашивают!
- Я, можно сказать, приказчиком был у покойного купца Асхатова.
- Был у покойного, а теперь у кого? - прервал его Аистов. - Купца-то нет. Выходит, все еще от его имени работаешь?
- Чем он торгует? - спросил Кобзин у Семена.
- Хлебом. Шкуры с людей сдирает, - зло бросил Семен и обратился к старику: - Папаша, где ваши часы?
- Ась? - спросил старик и, приставив трубкой ладонь к уху, пояснил: - Слышать я стал плохо.
Наклонившись к уху старика, Семен крикнул:
- Часы! Часы где? - Семен жестами пояснил свой вопрос.
- Часы? Вот они, - старик достал из кармана большие серебряные часы и, догадываясь, что самым старшим здесь является Кобзин, протянул на ладони. - Вот они, мои собственные. Это мне, понимаешь, от адмирала Макарова подарок - за храбрость! Тут все прописано, на часах, на крышечке. Серебряные! Берег, а вот, значит, пришлось на пшенцо.
Спекулянт метнулся к нему и, не в силах скрыть своей ярости, закричал:
- А я у тебя часы просил? Просил? Ты сам с ними набивался. Или я соврал? Ну, говори!
Старик внимательно следил за его губами и беззвучно что-то шептал, затем покорным голосом сказал:
- Верно, набивался! А я и не против. Голод не тетка.
Кобзин подошел к старику и не спеша, отчетливо выговаривая каждое слово, спросил:
- Значит, на пшено часы меняли?
- На пшено, господин комиссар, на пшено. А куда денешься? И жалко, подарок все же, а в доме - ни синь пороху... Что делать? Внучата плачут.
- Сколько он вам давал пшена? - спросил Кобзин.
Спекулянт заюлил перед Кобзиным.
- Не для себя ведь я, - заныл он плаксивым голосом. - Мы люди подневольные. Поимейте в рассуждении...
Кобзин взглянул на женщину - одета кое-как, совсем не по-зимнему, лицо почерневшее, с желтизной, щеки провалились, брови нахмурены; смотрит себе под ноги.
- А вы самовар ему предлагали? - спросил Кобзин.
Женщина зло посмотрела на Кобзина, смело шагнула к нему.
- Вам какое дело, что я кому предлагаю? Как с голоду помираешь, так никто не видит! А тут нашелся добрый человек с пшеном - сразу тебя за горло берут.
- Тетя, тетенька, да вы не кричите, - подступил к ней Семен, - обижать вас никто не собирается.
- А я буду кричать! У меня шестеро по лавкам. Мать лежит - часует... А самовар что? Протянем ноги - не все ли равно, кому достанется?
- Сколько он вам давал? - спросил Кобзин.
- Пять фунтов пшена. Я только говорю - маловато. Ну хоть полпуда бы. - Женщина всхлипнула и запричитала: - Это же мое приданое... Только и богатства в дому, что самовар!
- Пшено он вам отдал? - спросил Кобзин.
- Вот, в платке, - женщина достала из-под полы небольшой узелок. - Только не отбирайте...
- Несите домой. И самовар тоже, - сказал Кобзин. - А этого... - Не закончив, Кобзин сел за стол.
Все ждали, что он скажет.