Мария Антуанетта отомстила за причиненную ей муку лишь холодным взглядом, которым смерила свою подругу с ног до головы.
- Так вот каково ваше мнение, герцогиня Диана! - сказала она, прижимая дрожащую руку к груди.
- Увы, сударыня, - отвечала та, - я слушаюсь не своих желаний, но велений судьбы.
- Разумеется, герцогиня, - отвечала Мария Антуанетта. - А вы, графиня? - обратилась она к графине Жюль.
У той по щеке скатилась слеза - знак раскаяния, сжигающего ее душу, - но это усилие отняло у нее последние силы.
- Прекрасно, - сказала королева, - прекрасно. Мне отрадно видеть, как сильно я любима. Благодарю вас, графиня; конечно, здесь вам грозят опасности; конечно, ярость черни не знает предела; конечно, вы обе правы, а я сумасбродка. Вы хотите остаться, вы жертвуете собой - я этой жертвы не принимаю.
Графиня Жюль подняла на королеву свои прекрасные глаза. Но вместо дружеской преданности королева прочла в них смятение перепуганной женщины.
- Итак, вы, герцогиня, решились уехать? - спросила королева, подчеркнув голосом слово "вы".
- Да, ваше величество.
- Вы, разумеется, направитесь в какое-нибудь из ваших дальних поместий… самых дальних?..
- Государыня, для того, кто решился уехать, решился покинуть вас, пятьдесят льё такое же огромное расстояние, как и сто пятьдесят.
- Так, значит, вы едете за границу?
- Увы! Да, сударыня.
Сердце королевы разрывалось от боли, но она не выдала своей муки ни единым вздохом.
- Куда же вы направитесь?
- На берега Рейна, ваше величество.
- Прекрасно. Вы говорите по-немецки, герцогиня, - произнесла королева с неизъяснимо печальной улыбкой, - уроки вы брали у меня. Что ж, дружба королевы принесла вам хоть какую-то пользу, и я рада этому. - Повернувшись к графине Жюль, она продолжала: - Я не хочу разлучать вас с вашими родными, дорогая графиня. Вы хотите остаться, и я ценю это желание. Но я боюсь за вас и хочу, чтобы вы уехали; больше того, я вам это приказываю!
Тут королева замолчала; волнение сдавило ей горло, и как ни мужественно она держалась, ей, возможно, недостало бы сил сохранить видимость спокойствия, если бы до ее слуха не донесся голос короля, не принимавшего никакого участия в только что описанной сцене.
Людовик как раз приступил к десерту.
- Сударыня, - обратился король к своей супруге, - вас извещают, что к вам кто-то прибыл.
- И все же, государь, - воскликнула королева, отбросив прочь все иные чувства, кроме королевского достоинства, - вам следует отдать приказы. Взгляните, здесь остались именно те трое, кто вам нужен: господин де Ламбеск, господин де Безанваль и господин де Брольи. Приказывайте, государь, приказывайте!
Король поднял на нее отяжелевший, нерешительный взгляд.
- Что вы обо всем этом думаете, господин де Брольи? - спросил он.
- Ваше величество, - отвечал старый маршал, - если вы удалите войска из Парижа, люди скажут, что парижане разбили вас. Но если вы их там оставите, им придется разбить парижан.
- Прекрасно сказано! - вскричала королева, пожав маршалу руку.
Со своей стороны принц де Ламбеск только покачал головой.
- И что же вы мне предлагаете? - спросил король.
- Скомандовать: "Вперед!" - отвечал старый маршал.
- Да… Вперед! - повторила королева.
- Ну что ж, раз вам так этого хочется: "Вперед!"
В эту минуту королеве принесли записку, гласившую:
"Именем Неба! Государыня, не принимайте поспешных решений! Я жду свидания с Вашим величеством".
- Это его почерк! - прошептала королева.
Обернувшись к камеристке, доставившей записку, она спросила:
- Господин де Шарни ждет меня?
- Он прискакал весь в пыли и, кажется, даже в крови.
- Одну минуту, господа, - сказала королева г-ну де Безанвалю и г-ну де Брольи, - подождите меня здесь, я скоро вернусь.
И она торопливо вышла из комнаты.
Король даже не повернул головы.
XXVII
ОЛИВЬЕ ДЕ ШАРНИ
Войдя в своей будуар, королева застала там автора записки, которую только что получила.
То был мужчина лет тридцати пяти, высокий, с лицом мужественным и решительным; серо-голубые глаза, живые и зоркие, как у орла, прямой нос, волевой подбородок сообщали его лицу воинственность, оттеняемую изяществом, с каким он носил мундир лейтенанта королевской гвардии.
Батистовые манжеты его были смяты и порваны, а руки слегка дрожали.
Погнутая шпага плохо входила в ножны.
В ожидании королевы ее гость быстро мерил шагами будуар, что-то лихорадочно обдумывая.
Мария Антуанетта направилась прямо к нему.
- Господин де Шарни! - воскликнула она. - Господин де Шарни, вас ли я вижу?
Тот, к кому она обращалась, низко поклонился, как требовал этикет; королева знаком приказала камеристке удалиться.
Лишь только за ней закрылась дверь, королева, с силой схватив г-на де Шарни за руку, спросила:
- Граф, зачем вы здесь?
- Я полагал, ваше величество, что быть здесь - мой долг, - отвечал граф.
- О нет, ваш долг - с горькой иронией продолжала Мария Антуанетта, - бежать из Версаля, поступая как принято и повинуясь мне, - одним словом, брать пример со всех моих друзей, тревожащихся за мою судьбу; ваш долг - ничем не жертвовать ради меня, ваш долг - расстаться со мной.
- Расстаться с вами? - переспросил он.
- Да, бежать подальше от меня.
- Бежать вас? Кто же бежит от вас, государыня?
- Умные люди.
- Мне кажется, что я человек не глупый, ваше величество, - именно потому я и прибыл в Версаль.
- Откуда?
- Из Парижа.
- Из мятежного Парижа?
- Из Парижа кипящего, хмельного, окровавленного.
Королева закрыла лицо руками.
- О, значит, и от вас я не услышу ничего утешительного! - простонала она.
- Государыня, в нынешних обстоятельствах вам следует требовать от всех вестников только одного - правды.
- А вы скажете мне правду?
- Как всегда, государыня.
- У вас, сударь, честная душа и отважное сердце.
- Я только лишь ваш верный подданный, государыня.
- Тогда пощадите меня, друг мой, не говорите ни слова. Сердце мое разбито; сегодня эту правду, которую всегда говорили мне вы, я впервые слышу от всех моих друзей, и это меня удручает. О граф! Невозможно было скрыть от меня эту правду; ею полно все: багровое небо, грозные слухи, бледные и серьезные лица придворных. Нет, нет, граф, прошу вас: впервые в жизни не говорите мне правды.
Теперь уже граф вгляделся в лицо королевы.
- Вам странно это слышать, - сказала она, - вы почитали меня более храброй, не так ли? О, вам предстоит узнать еще много нового.
Господин де Шарни жестом выразил свое удивление.
- Очень скоро вы сами все увидите, - сказала королева с нервным смешком.
- Вашему величеству нездоровится? - спросил граф.
- Нет, нет! Сядьте подле меня, сударь, и ни слова больше об этой отвратительной политике. Помогите мне забыть о ней…
Граф с печальной улыбкой повиновался.
Мария Антуанетта положила руку ему на лоб.
- Вы горите, - сказала она.
- Да, у меня в голове пылает вулкан.
- А рука ледяная.
И она обеими руками сжала руку графа.
- Сердца моего коснулся могильный холод, - сказал он.
- Бедный Оливье! Я вас уже просила: забудем обо всем этом. Я больше не королева, мне ничто не грозит, никто не питает ко мне ненависти. Нет, я больше не королева, я просто женщина. Что для меня мир? Есть сердце, любящее меня, - разве этого не достаточно?
Граф упал перед королевой на колени и поцеловал ее ноги с тем почтением, с каким египтяне поклонялись богине Исиде.
- О граф, единственный мой друг, - сказала королева, пытаясь поднять его, - знаете ли вы, как поступила со мной герцогиня Диана?
- Она собралась за границу, - не задумавшись, ответил Шарни.
- Вы угадали! Увы, значит, это можно было предвидеть.
- О Боже! Разумеется, государыня, - отвечал граф. - Теперь может произойти все что угодно.
- Но почему же вы и ваше семейство не собираетесь за границу, если это так естественно? - воскликнула королева.
- Я, государыня, не собираюсь туда прежде всего потому, что глубоко предан вашему величеству и поклялся не вам, но самому себе, что ни на мгновение не расстанусь с вами во время надвигающейся бури. Мои братья не поедут за границу, потому что будут брать пример с меня; наконец, госпожа де Шарни не уедет за границу, потому что она, надеюсь, искренне предана вашему величеству.
- Да, у Андре благородное сердце, - согласилась королева с неприкрытой холодностью.
- Оттого-то она и не покинет Версаль.
- И это даст мне возможность всегда видеть вас? - осведомилась королева тем же ледяным тоном, стараясь не выдать ревности и презрения.
- Ваше величество оказали мне честь, назначив меня лейтенантом гвардии, - сказал граф де Шарни. - Мой пост - в Версале; я не оставил бы моего поста, если бы вы, ваше величество, не послали меня охранять Тюильри. "Вы должны удалиться", - приказала мне королева, и я повиновался. Так вот, ко всему этому, как известно вашему величеству, графиня де Шарни не имела ни малейшего касательства.
- Вы правы, - сказала королева прежним ледяным тоном.
- Сегодня, - бесстрашно продолжал граф, - я счел, что обязан оставить свой пост в Тюильри и возвратиться в Версаль. Тогда - да не прогневается королева! - я нарушил воинский долг, избрал место, где мне надлежит находиться, - и вот я перед вами. Боится госпожа де Шарни надвигающихся бедствий или нет, собирается она за границу или не собирается, я остаюсь подле королевы… если только королева не сломает мою шпагу; но и тогда, лишившись права сражаться и умереть за нее на версальских паркетах, я сохраню за собой другое право - право убить себя на мостовой, у ворот дворца.
Граф произнес эти простые, искренние слова так мужественно и самоотверженно, что королева отбросила свою гордыню, служившую прикрытием для чувства, роднящего коронованных особ с простыми смертными.
- Граф, - взмолилась она, - никогда не говорите этих слов, не обещайте умереть за меня, ибо, клянусь вам, я знаю, что вы исполните свое обещание.
- О, напротив, я всегда буду говорить об этом! - воскликнул г-н де Шарни. - Я буду говорить об этом всем и всюду и выполню то, о чем говорю, ибо, боюсь, настали времена, когда все, кто любит владык земных, неминуемо погибнут.
- Граф! Граф! Откуда у вас это роковое предчувствие?
- Увы, государыня, - отвечал де Шарни, качая головой, - в пору этой злосчастной войны в Америке меня, как и многих других, охватило лихорадочное стремление к свободе; я тоже захотел принять деятельное участие в освобождении рабов, как тогда говорили, и сделался масоном; я вступил в тайное общество вместе с такими людьми, как Лафайет и Ламеты. Знаете ли вы цель этого общества, сударыня? Истребление тронов. Знаете ли вы его девиз? Три буквы: L.P.D.
- И что означают эти три буквы?
- Lilia pedibus destrue - "Лилию ногами растопчи".
- И как же вы поступили?
- Я вышел из общества, ничем не запятнав свою честь; однако на одного выбывшего члена приходилось двадцать только что принятых. Так вот: то, что происходит сегодня, это, сударыня, пролог великой драмы; она готовилась в тиши, во тьме уже целых двадцать лет. Во главе людей, будоражащих Париж, распоряжающихся в ратуше, занявших Пале-Рояль, взявших Бастилию, стоят люди, мне знакомые, - это мои бывшие собратья по тайному обществу. Не обманывайте себя, государыня, все, что свершилось, не результат несчастливого стечения обстоятельств, это мятеж, готовившийся уже давно.
- О, вы так думаете! Вы так думаете, друг мой! - вскричала королева, заливаясь слезами.
- Не плачьте, ваше величество, но постарайтесь понять, - сказал граф.
- Постараться понять! Постараться понять! - повторила Мария Антуанетта. - Чтобы я, королева, я, повелительница двадцати пяти миллионов людей, старалась понять эти двадцать пять миллионов, рожденных повиноваться мне, - понять их, когда они бунтуют и убивают моих друзей? Нет, я никогда не смогу их понять.
- И тем не менее вам придется это сделать, ваше величество, ибо, с тех пор как повиновение наскучило этим людям, рожденным повиноваться вам, они стали видеть в вас врага, и пока зубы этих голодных людей не сделаются достаточно остры для того, чтобы загрызть вас, они будут бросаться на ваших друзей, которых ненавидят еще сильнее, чем вас.
- Быть может, вы хотите уверить меня, господин философ, что они правы? - надменно воскликнула королева; зрачки ее расширились, ноздри раздулись.
- Увы, государыня! Да, они правы, - отвечал граф мягким, ласковым тоном, - ибо, когда я в моем мундире с золотым шитьем, в сопровождении моих лакеев, на чьи ливреи пошло больше серебра, чем потребовалось бы на пропитание трех семей, прогуливаюсь по бульварам в карете, запряженной прекрасными английскими лошадьми, - двадцать пять миллионов голодных людей, именуемых вашим народом, задаются вопросом, какую пользу приношу им я, человек, ничем от них не отличающийся.
- Вот какую пользу вы им приносите, граф! - воскликнула королева, схватив за эфес шпагу графа. - Вы приносите им пользу посредством этой шпаги, служившей вашему отцу при Фонтенуа, вашему деду при Стенкеркене, вашему прадеду при Лансе и Рокруа, вашим предкам при Иври, Мариньяно и Азенкуре. Дворяне приносят пользу французскому народу, сражаясь за него; золото, которым расшиты их камзолы, серебро, которым украшены ливреи их слуг, дворяне завоевали ценою собственной крови. Поэтому не спрашивайте больше, Оливье, какую пользу вы приносите народу, - вы, кто так блестяще владеет шпагой, полученной в наследство от предков!
- Государыня, государыня! - возразил граф, качая головой. - Не говорите так много о дворянской крови; в жилах народа тоже течет кровь, и она пролилась на площади Бастилии; взгляните на тех, кто пал там, пересчитайте мертвые тела, распростертые на алой мостовой, и поймите, что в день, когда ваши пушки стреляли в толпу, сердца этих людей бились так же благородно, как бьются сердца дворян; в этот день, потрясая оружием, непривычным для их рук, эти люди пели под артиллерийским огнем и выказывали отвагу, какую не всегда выказывают храбрейшие из наших гренадеров. О государыня, о моя королева, не смотрите на меня с таким гневом, молю вас. Что такое гренадер? Это синий разукрашенный мундир, под которым бьется точно такое же сердце, как сердце простолюдина. Разве ядру, которое крушит и убивает, не все равно, куда лететь - в человека, одетого в синее сукно, или в человека, едва прикрытого лохмотьями? Разве сердцу не все равно, где остановиться: под холстом или под сукном? Настало время задуматься обо всем этом, государыня; теперь вы имеете дело не с двадцатью пятью миллионами рабов, не с двадцатью пятью миллионами подданных, даже не с двадцатью пятью миллионами человек, но с двадцатью пятью миллионами солдат.
- Которые будут сражаться против меня, граф?
- Да, против вас, ибо они сражаются за свободу, а вы препятствие на пути к ней.
За этими словами графа последовало долгое молчание. Королева прервала его первой.
- Одним словом, вы все-таки сказали мне ту правду, которую я умоляла вас скрыть от меня?
- Увы, государыня, сколько бы я ни прятал эту правду из преданности вам, сколько бы ни набрасывал на нее покрывало из почтения к вам, что бы я ни говорил и что бы ни говорили вы сами, отныне истина вечно пребудет перед вашим величеством; поступайте как угодно - смотрите, слушайте, вдыхайте, осязайте, думайте, мечтайте, - вам ни за что не отделаться от нее! Даже если вы захотите заснуть, дабы забыть о ней, она сядет у вашего изголовья и войдет в ваши сны, чтобы стать реальностью при пробуждении.
- О граф, - гордо произнесла королева, - я знаю сон, который ей не под силу нарушить.
- Этого сна, государыня, - ответил Оливье, - я боюсь не больше, чем ваше величество, а желаю его, быть может, так же сильно, как вы.
- Неужели, - спросила королева с отчаянием, - вы полагаете, что это единственное, оставшееся нам?
- Да, но не будем спешить, государыня, не будем опережать наших врагов, ибо, утомленные бурными событиями, мы все равно кончим этим сном.
И снова молчание, на этот раз еще более безысходное, повисло над собеседниками.
Они сидели рядом. Они касались друг друга, и все же их разделяла бескрайняя пропасть: то были их мысли, устремлявшиеся по волнам будущего в разные стороны.
Королева первой возвратилась к тому, с чего они начали беседу, но возвратилась окольным путем. Пристально взглянув на графа, она спросила:
- Послушайте, сударь… я должна задать вам последний вопрос о нас… но обещайте сказать мне все, все, все как есть, понимаете?
- Спрашивайте, государыня.
- Вы можете поклясться, что вернулись сюда только ради меня?
- О, вы в этом сомневаетесь!
- Вы можете поклясться, что госпожа де Шарни вам не писала?
- Госпожа де Шарни?
- Послушайте: я знаю, что она собиралась куда-то ехать, я знаю, что ей пришла в голову какая-то мысль… Поклянитесь мне, граф, что вы вернулись не ради нее.
В эту минуту кто-то постучал, а точнее, поскребся в дверь.
- Войдите, - сказала королева.
Вошла камеристка.
- Государыня, - сказала она, - король отужинал.
Граф удивленно взглянул на Марию Антуанетту.
- Что ж тут удивительного? - отвечала она, пожав плечами. - Разве королю не нужно ужинать?
Оливье нахмурил брови.
- Передайте королю, - продолжала королева, ничуть не смутившись, - что я слушаю рассказ о парижских происшествиях, а когда дослушаю, приду поделиться с ним новостями.
Затем она обратилась к де Шарни:
- Вернемся к нашей беседе; король отужинал - следует дать ему время переварить съеденное.
XXVIII
ОЛИВЬЕ ДЕ ШАРНИ
(Продолжение)
Появление камеристки на мгновение прервало беседу, но нисколько не уменьшило двойной ревности, мучившей Марию Антуанетту: женщина ревновала к любви, королева - к власти.
Поэтому, хотя могло показаться, что беседа ее с графом подошла к концу, на самом деле она только начиналась и вот-вот грозила стать куда более резкой, чем прежде: так в сражении после пристрелки наступает недолгое затишье, а потом артиллерия открывает решающий огонь по всему фронту.
Впрочем, дело зашло так далеко, что граф, казалось, желал объяснения так же горячо, как и королева, поэтому, лишь только они снова остались одни, он заговорил первым.
- Вы спрашиваете, - сказал он, - не ради ли госпожи де Шарни я вернулся? Значит, ваше величество, вы забыли о наших клятвах и о том, что я человек чести.
- Да, - отвечала королева, поникнув головой, - да, мы дали друг другу клятву; да, вы человек чести; да, вы обещали принести себя в жертву моему счастью; и эта-то клятва мучит меня сильнее всего, ибо, принося себя в жертву моему счастью, вы одновременно приносите в жертву прекрасную, благородную женщину… - и тем умножаете наши преступления.