- О государыня, вы чересчур строги. Признайте, по крайней мере, что я сдержал слово, что я ничем не погрешил против закона чести.
- Да, вы правы, простите меня, я схожу с ума.
- Не зовите преступлением то, что является плодом случая и необходимости. Нам обоим нелегко дался этот брак, но лишь он мог спасти честь королевы. Мне остается нести его бремя, что я и делаю последние четыре года.
- Да! - воскликнула королева. - Неужели вы думаете, что я не вижу ваших мук, не понимаю вашей печали, скрытой под покровом глубочайшего уважения? Неужели вы думаете, что я не замечаю всего этого?
- Умоляю вас, государыня, - сказал граф с поклоном, - уведомляйте меня обо всем, что вы видите, дабы, если сам я страдаю недостаточно и недостаточно страданий причиняю другим, мои беды и беды тех, кто терпит муки по моей вине, сделались вдвое горше от сознания моего несовершенства сравнительно с вами.
Королева протянула графу руку. Как все исходящее из сердца искреннего и страстного, слова этого человека были исполнены неодолимой силы.
- Итак, государыня, распоряжайтесь мною, не бойтесь, заклинаю вас: я к вашим услугам.
- О да, да, я знаю, что не права; простите меня, все, что вы сказали, - правда. Но если вы скрываете где-то вдали кумир, которому под покровом тайны курите фимиам, если есть в мире уголок, где живет женщина, которую вы обожаете… О! я не смею произнести это слово, оно пугает меня, я сознаю это, когда составляющие его слоги достигают моих ушей. Так вот, если вы храните в своей душе эту тайну, не забывайте, что в глазах всего света и в ваших собственных вы супруг молодой и прекрасной женщины, вы окружаете ее заботой и вниманием, опорой этой женщине служит не только ваша рука, но и ваше сердце.
Оливье нахмурил брови, и чистые его черты на мгновение исказила судорога.
- Что же вам угодно, государыня? - спросил он. - Чтобы я отдалил от себя графиню де Шарни? Вы молчите: значит, таково ваше желание? Что ж! Я готов исполнить вашу волю; но ведь вам известно, что она одна в целом свете, она сирота! Ее отец, барон де Таверне, умер несколько лет назад, как добропорядочный дворянин старого времени, не желавший видеть того, что происходит в наше время; ее брат Мезон-Руж, как вам известно, навещает сестру не чаще одного раза в год, целует ее, отдает вашему величеству почтительный поклон и исчезает неведомо куда.
- Да, все это мне известно.
- Не забывайте, государыня, что, если бы Бог призвал меня к себе, графиня де Шарни могла бы вернуть себе свою девичью фамилию, и ни один из чистейших ангелов небесных не смог бы отыскать в ее снах, речах, помыслах ничего, что пристало замужней женщине.
- О, конечно, конечно, - сказала королева, - я знаю, что ваша Андре - сама сущий ангел, сошедший с небес, я знаю, что она достойна любви. Поэтому я и думаю, что у нее есть будущее, а у меня - нет. О, прошу вас, граф, более ни слова. Я говорю с вами не так, как пристало королеве, простите меня. Я забываюсь, но что же делать?.. В душе моей не умолкает голос, поющий мне о счастье, радости, любви, и мрачные голоса, предвещающие несчастья, войну, смерть, не способны заглушить его. Это голос моей юности, оставшейся далеко в прошлом. Простите меня, Шарни, я больше никогда не буду молодой, я больше никогда не буду улыбаться, никогда не буду любить.
Несчастная женщина устремила горящий взор на свои тонкие, исхудавшие руки, и по щекам ее скатились два алмаза - две королевские слезы.
Граф вновь упал на колени.
- Государыня, заклинаю вас всеми святыми, - сказал он, - прикажите мне покинуть вас, бежать, умереть, но не принуждайте меня смотреть, как вы плачете.
Произнося эти слова, граф сам с трудом подавлял рыдания.
- Не буду, - сказала Мария Антуанетта, выпрямившись и с полной прелести улыбкой тряхнув головою.
Очаровательным жестом она откинула назад густые пудреные волосы, рассыпавшиеся по ее белоснежной лебединой шее.
- Да, да, я больше не буду вас огорчать, забудем обо всех этих безумствах. Боже мой! Как странно: королеве надо быть такой сильной, а женщина так слаба. Вы ведь только что из Парижа, правда? Давайте поговорим. Вы мне уже что-то рассказывали, но я все забыла; а ведь дело, кажется, очень серьезно, не так ли, господин де Шарни?
- Хорошо, государыня, вернемся к политике; то, о чем я вам расскажу, действительно весьма серьезно; да, я прибыл из Парижа, где присутствовал при падении королевской власти.
- Я была права, возвращаясь к серьезному разговору, но вы слишком щедры, граф. Удавшийся мятеж вы называете падением королевской власти. Неужели взятие Бастилии означает гибель королевства?! О господин де Шарни, вы забываете, что Бастилия была построена лишь в четырнадцатом веке, а королевская власть существует в мире уже шесть тысяч лет.
- Я рад бы, государыня, обольщаться иллюзиями и, вместо того чтобы печалить ваше величество, утешить вас самыми радостными известиями. К несчастью, всякий инструмент умеет издавать лишь те звуки, для которых он предназначен.
- В таком случае, хоть я всего лишь женщина, попробую поддержать и вразумить вас.
- Увы! Я только об этом и мечтаю.
- Парижане взбунтовались, не так ли?
- Да.
- Сколько народу участвует в мятеже?
- Из каждых пятнадцати - дюжина.
- Откуда вам это известно?
- О, тут нет ничего мудреного: народ составляет двенадцать пятнадцатых французской нации; две пятнадцатых приходится на дворянство и одна - на духовенство.
- Расчет точен, граф; цифры вы выучили назубок. Вы читали господина и госпожу де Неккер?
- Господина де Неккера, государыня.
- Значит, - весело подытожила королева, - пословица не лжет: бойся друга, как врага. Что ж, если желаете, можете выслушать мой расчет.
- Я весь внимание.
- Шесть пятнадцатых из этих двенадцати - женщины, не так ли?
- Да, ваше величество, но…
- Не перебивайте меня. Итак, шесть пятнадцатых - женщины, столько же остается на долю мужчин, но из них две пятнадцатых - старики, беспомощные либо равнодушные; это не слишком много?
- Нет.
- Остаются четыре пятнадцатых, из которых, вы не можете этого опровергнуть, половину составляют трусы и люди умеренные. Заметьте, я льщу французской нации. Итак, остаются две пятнадцатых; допустим, все эти люди сильные, отважные, воинственные и озлобленные. Но ведь следует подсчитать, сколько человек из них находится в Париже? Бунтуют-то только парижане, их и предстоит усмирить.
- Да, государыня, однако…
- Опять однако… Погодите, вы ответите мне позже.
Господин де Шарни поклонился.
- Итак, - продолжала королева, - по моим расчетам, две пятнадцатых Парижа - это сто тысяч человек. Вы согласны?
На сей раз граф промолчал.
Королева заговорила вновь:
- Так вот, против этой сотни тысяч парижан, плохо вооруженных, недисциплинированных, необученных, нерешительных, ибо совесть их нечиста, я выставляю пятьдесят тысяч солдат, известных всей Европе своей отвагой, а также офицеров, подобных вам, господин де Шарни; с ними пребудет благословение Господне и моя душа, которую легко растрогать, но трудно разбить.
Граф по-прежнему молчал.
- Неужели вы полагаете, что при таких условиях один мой солдат не стоит двух простолюдинов?
Шарни молчал.
- Скажите же, отвечайте, каково ваше мнение? - нетерпеливо потребовала королева.
- Государыня, - произнес наконец граф, оставляя по Приказу королевы свою почтительную сдержанность, - если сто тысяч человек, предоставленных самим себе, буйных и плохо вооруженных, а именно таковы парижане, сойдутся с вашими пятьюдесятью тысячами солдат на поле боя, то они будут разгромлены в полчаса.
- Вот видите! - сказала королева. - Значит, я права.
- Подождите. Дело обстоит совсем иначе. Во-первых, мятежников в Париже не сотня тысяч, а целых пять сотен.
- Пятьсот тысяч?
- Именно. В ваших расчетах вы не приняли во внимание женщин и детей. О королева Франции! О гордая и отважная женщина! Парижские простолюдинки ни в чем не уступят мужчинам; быть может, настанет день, когда они заставят вас считать их демонами.
- Что вы хотите сказать, граф?
- Государыня, знаете ли вы, какую роль играют женщины в гражданских войнах?! Нет? В таком случае я расскажу вам об этом, и вы убедитесь, что два солдата против одной женщины - это еще немного.
- Вы с ума сошли, граф!
Де Шарни грустно улыбнулся.
- Видели ли вы парижанок во время штурма Бастилии, когда под огнем, под пулями они призывали мужчин взяться за оружие, грозили кулаками вашим закованным в доспехи швейцарцам, выкрикивали проклятия над убитыми, поднимая и призывая к бою живых? Видели ли вы, как они варят смолу, катят пушки, одаривают храбрых воинов патронами, а робких - патронами с поцелуем в придачу? Знаете ли вы, что по подъемному мосту, ведущему в Бастилию, прошло столько же женщин, сколько мужчин? Знаете ли вы, что, пока мы с вами ведем беседу, они орудуют кирками, разрушая стены Бастилии? О государыня, примите в расчет парижских женщин, примите в расчет их, а заодно и детей: они отливают пули, точат сабли, бросают булыжники с седьмого этажа; примите их в расчет, ибо пуля, отлитая ребенком, убьет вашего лучшего генерала; сабля, наточенная им, подкосит ваших лучших лошадей; а камень, брошенный им с высоты, разобьет головы вашим драгунам и гвардейцам. Примите в расчет и стариков, государыня, ибо если они уже не в силах поднять шпагу, они в силах послужить щитом своим сыновьям. В штурме Бастилии, ваше величество, участвовали и старики; знаете ли вы, что делали эти старики, которых вы не принимаете в расчет? Они становились впереди юношей, и те целились во врага из-за их спин, так что пули ваших швейцарцев впивались в тела бессильных стариков, служивших крепостной стеной мужчинам в расцвете лет. Примите стариков в расчет, ибо это они вот уже три сотни лет передают из рода в род рассказы о насилии, которому подвергались их матери, о полях, потравленных во время господской охоты, о бедствиях их сословия, страждущего под пятой феодалов; и, наслушавшись этих рассказов, сыновья хватают топоры, дубины, ружья - все, что есть под рукой, и отправляются убивать, заряженные стариковскими проклятиями, как пушка заряжена порохом и ядрами. В этот час в Париже все - мужчины, женщины, старики, дети - славят свободу, избавление от гнета. Примите в расчет всех, кто кричит, государыня, а их в Париже восемьсот тысяч душ.
- Триста спартанцев, господин де Шарни, победили армию Ксеркса, не так ли?
- Да, но сегодня на месте трехсот спартанцев - восемьсот тысяч парижан, а на месте армии Ксеркса - ваши пятьдесят тысяч солдат.
Побагровев от гнева и стыда, королева воздела стиснутые кулаки к небу.
- О, пусть я лишусь трона, пусть ваши пятьсот тысяч парижан растерзают меня в клочья, лишь бы мне не слышать подобных речей от человека из рода де Шарни, от преданного мне слуги!
- Если этот человек говорит вам подобные вещи, государыня, значит, он видит в этом свой долг, ибо в жилах этого де Шарни нет ни капли крови, что не была бы достойна его предков и не принадлежала бы вам.
- В таком случае пусть он идет вместе со мной на Париж и вместе со мной погибнет.
- Погибнет с позором, - подхватил граф, - не оказав сопротивления. Мы даже не сможем начать сражение, мы растворимся в ночи, как филистимляне или амалекитяне. Идти на Париж! Да знаете ли вы, что в тот час, когда мы войдем в Париж, дома обрушатся на нас, словно волны Красного моря на фараона; имя ваше будет проклято французами, а дети зарезаны, как волчата.
- Как же мне погибнуть, граф? - надменно спросила королева. - Научите, прошу вас.
- Как гибнут жертвы, государыня, - почтительно отвечал г-н де Шарни, - как гибнут королевы, улыбаясь и прощая тем, кто отнимает у них жизнь. Ах, если бы у вас было пятьсот тысяч таких слуг, как я! Тогда я сказал бы вам: "Отправимся в поход сегодня же ночью, отправимся немедля, и завтра вы воцаритесь в Тюильри, завтра вы возвратите себе трон!".
- О! - вскричала королева. - Неужели вы, моя главная надежда, отчаялись в победе?
- Да, государыня, я отчаялся, ибо вся Франция поддерживает Париж, ибо ваша армия, даже если она победит в Париже, не сумеет совладать с Лионом, Руаном, Лиллем, Страсбуром, Нантом и сотней других ощетинившихся городов. Будем мужественны, государыня, спрячем шпагу в ножны!
- А я-то старалась собрать вокруг себя самых отважных воинов, а я-то пыталась вдохнуть мужество в их сердца! - воскликнула королева.
- Если вы не согласны со мной, государыня, прикажите - и этой же ночью мы двинемся на Париж. Вам стоит сказать только одно слово.
В голосе графа звучало такое самоотвержение, что королева испугалась сильнее, чем если бы он проявил строптивость; в отчаянии, не в силах совладать с собственным надменным нравом, она бросилась на софу.
Наконец, подняв голову, она спросила:
- Граф, вам угодно, чтобы я ничего не предпринимала?
- Я имею честь дать вашему величеству именно такой совет.
- Я послушаюсь вас. Возвращайтесь на свой пост.
- Увы, государыня, вы гневаетесь на меня? - спросил граф, глядя на королеву печальными глазами, в которых светилась неизъяснимая любовь.
- Нет. Дайте руку.
Граф с поклоном протянул королеве руку.
- Я должна вас побранить, - сказала Мария Антуанетта, пытаясь улыбнуться.
- За что, государыня?
- Как же: ваш брат служит мне, а я узнаю об этом случайно!
- Я не понимаю.
- Сегодня вечером молодой офицер гусарского полка Бершени…
- А, мой брат Жорж!
- Отчего же вы никогда ни словом не обмолвились об этом юноше? Почему у него такой низкий чин?
- Оттого, что он еще совсем юн и неопытен; оттого, что он не заслужил права командовать; оттого, наконец, что, если вашему величеству было угодно снизойти до меня, носящего имя де Шарни, и почтить меня своей дружбой, это отнюдь не означает, что мои родственники должны делать карьеру в ущерб множеству отважных молодых людей, куда более достойных, нежели мои братья.
- Значит, у вас есть и другие братья?
- Нас три брата, государыня, и все готовы умереть за ваше величество.
- А третий брат ни в чем не нуждается?
- Ни в чем, государыня; мы имеем счастливую возможность положить к ногам вашего величества не только жизнь, но и состояние.
В тот самый миг, когда граф, с трепетом взирая на свою милостивую и величавую покровительницу, произносил эти слова, а королева внимала ему, потрясенная его предупредительностью и бескорыстием, из соседней комнаты донесся стон, заставивший их обоих вздрогнуть.
Королева поднялась, подбежала к двери, открыла ее и громко вскрикнула.
На ковре корчилась в ужасных судорогах какая-то женщина.
- Ах! Это графиня! - прошептала Мария Антуанетта на ухо графу. - Неужели она слышала наш разговор?
- Нет, ваше величество, - отвечал граф. - Иначе она дала бы вам знать о своем присутствии.
И, бросившись к Андре, он поднял ее с ковра и прижал к себе.
Королева, бледная, снедаемая тревогой, холодно смотрела на них, не двигаясь с места.
Часть вторая
I
ТРОЕ
Андре постепенно оживала; она не знала, откуда пришла помощь, но чутье подсказывало ей, что рядом кто-то есть.
Ухватившись за нежданную опору, она встала.
Да, телесные силы возвращались к ней, но не сознание; еще несколько минут все качалось и плыло у нее перед глазами словно в полусне.
Пробудив ее к жизни физической, Шарни старался пробудить в ней сознание. Но страшное, сосредоточенное безумие не хотело отступать.
Наконец широко раскрытые, блуждающие глаза Андре остановились на нем и, в полубреду, не узнавая поддерживающего ее человека, она вскрикнула и резко оттолкнула его.
Все это время королева старательно отводила глаза; она, женщина, она, которой подобало утешить, ободрить страдалицу, отвернулась от нее.
Шарни подхватил отчаянно отбивавшуюся Андре на руки и, обернувшись к королеве, чопорно и безучастно стоявшей в стороне, сказал:
- Простите, ваше величество; без сомнения, произошло нечто чрезвычайное. Госпожа де Шарни не склонна к обморокам, и сегодня я впервые вижу ее без сознания.
- Неужели ей так дурно? - спросила королева, смутно подозревая, что Андре слышала весь разговор.
- Да, ей, верно, сделалось дурно, - ответил граф, - поэтому я прошу у вашего величества позволения отвезти ее домой. Ей нужен женский уход.
- Ступайте, - сказала королева и протянула руку к звонку.
Но, услыхав колокольчик, Андре напряглась и воскликнула в бреду:
- О, Жильбер! О, этот Жильбер!
При звуке этого имени королева вздрогнула, а изумленный граф опустил жену на софу.
Дверь открылась; вошел слуга.
- Уже ничего не нужно, - сказала королева и жестом отослала его.
Когда слуга вышел, королева и граф внимательно поглядели на Андре. Глаза ее были закрыты; казалось, она вновь погрузилась в беспамятство.
Господин де Шарни, стоя на коленях перед софой, поддерживал жену, чтобы она не упала.
- Жильбер! - повторила королева. - Кто это?
- Хорошо бы выяснить.
- По-моему я уже слышала это имя, - сказала Мария Антуанетта, - и, кажется, как раз от графини.
Андре, даже в полуобмороке почувствовав, что королева может вспомнить нечто для нее опасное, открыла глаза, воздела руки к небу и с трудом встала.
Ее взгляд, уже осмысленный, упал на г-на де Шарни. Она узнала мужа, и глаза ее засветились лаской.
Но, словно считая это невольное проявление чувств недостойным ее спартанской души, Андре отвела глаза и заметила королеву.
Она поклонилась Марии Антуанетте.
- О Боже! Что с вами, сударыня? - спросил г-н де Шарни. - Вы так меня напугали: вы, такая сильная, такая храбрая, и вдруг упали в обморок?