XIII
ТЕСТЬ
Однако нарастающий гул толпы свидетельствовал, что страсти на площади накалялись: это была уже не ненависть, но ярость; люди уже не угрожали, но брызгали слюной от злобы.
Крики "Долой Фуллона!", "Смерть Фуллону!" сталкивались, словно смертоносные снаряды во время бомбардировки; людское море волновалось, грозило прихлынуть и смести стражу с ее поста.
И в толпе этой все громче звучали призывы к расправе.
Смерть грозила не только Фуллону, но и защищавшим его выборщикам.
- Они упустили пленника! - говорили одни.
- Надо войти внутрь! - говорили другие.
- Спалим ратушу!
- Вперед! Вперед!
Байи понял, что, раз г-н де Лафайет не появляется, у выборщиков остается единственное средство: выйти на площадь, смешаться с толпой и попытаться переубедить самых рьяных сторонников жестоких мер.
- Фуллон! Фуллон! - звучал несмолкающий крик, нескончаемый рев разъяренной толпы.
Она готовилась к штурму; стены ратуши не выдержали бы натиска.
- Сударь, - сказал Байи Фуллону, - если вы не покажетесь толпе, эти люди подумают, что мы помогли вам бежать; они взломают дверь, ворвутся сюда и найдут вас - тогда я уже ни за что не ручаюсь.
- Я не думал, что меня так люто ненавидят, - сказал Фуллон, бессильно опустив руки.
Опираясь на Байи, он с трудом добрел до окна.
Его появление было встречено страшным воплем. Стражу оттеснили, двери высадили; людской поток устремился по лестницам, коридорам, залам и в одно мгновение запрудил их.
Приказав оставшимся у него солдатам охранять пленника, Байи пытался успокоить вырвавшихся.
Он хотел объяснить им, что расправа не имеет ничего общего с правом и правосудием.
После неслыханных усилий, после того, как он двадцать раз рисковал собственной головой, ему это удалось.
- Да! Да! - закричали наступающие. - Пусть его судят! Пусть судят! Но пусть повесят!
Тут в ратушу прибыл наконец в сопровождении Бийо г-н де Лафайет.
При виде трехцветного плюмажа - он начал его носить одним из первых - толпа в ратуше затихла.
Главнокомандующий национальной гвардии пробился сквозь толпу и еще более решительно повторил то, что только что сказал Байи.
Речь его убедила всех, кто мог ее слышать, и здесь, в зале заседаний, дело Фуллона было пока что выиграно.
Но те двадцать тысяч, что находились на улице, не слышали слов Лафайета и продолжали неистовствовать.
- Успокойтесь! - закричал Лафайет, который полагал, что впечатление, произведенное им на тех, кто его окружает, естественно распространяется и на остальных. - Успокойтесь! Этот человек будет предан суду.
- Да! - кричала толпа в ратуше.
- Итак, я отдаю приказ отвести его в тюрьму, - продолжал Лафайет.
- В тюрьму! В тюрьму! - раздался дружный рев.
Генерал сделал знак страже, и она подтолкнула пленника вперед.
Толпа на улице ничего не поняла, кроме того, что добыча перед ней. Никому и в голову не приходило, что добычу могут отнять.
Эта толпа, так сказать, почуяла приближающийся запах свежего мяса.
Бийо вместе с несколькими выборщиками и с самим Байи подошли к окну, чтобы посмотреть, как городская гвардия ведет пленника через площадь.
По пути Фуллон лепетал жалкие слова, плохо скрывавшие сильный страх.
- О великодушный народ! - заискивающе говорил он, спускаясь по лестнице. - Я ничего не боюсь, ведь я среди моих сограждан.
Под градом насмешек и оскорблений он вышел из-под мрачных сводов и внезапно очутился на верху лестницы, спускающейся на площадь: свежий воздух и солнце хлынули ему в лицо.
И тут из двадцати тысяч глоток вырвался единодушный вопль, вопль ярости, рев угрозы, рычанье ненависти. Этим взрывом охрану оторвало от земли, отнесло, разметало в разные стороны, тысяча рук схватила Фуллона и потащила в зловещий угол под фонарем - гнусной и жестокой виселице, орудию гнева, который народ именовал своим правосудием.
Бийо, глядя на все это из окна, кричал, призывая гвардейцев исполнить свой долг, ему вторили выборщики. Но гвардейцы были бессильны справиться с разбушевавшейся толпой.
Лафайет в отчаянии выбежал из ратуши, но не смог пробиться даже сквозь первые ряды толпы, гигантским озером разлившиеся между ним и фонарем.
Взбираясь на каменные тумбы, чтобы лучше видеть, цепляясь за окна, за выступы зданий, за любую неровность, зеваки жуткими криками еще сильнее возбуждали действующих лиц страшного спектакля.
Преследователи играли со своей жертвой, словно стая тигров с беззащитной добычей.
Все дрались за Фуллона. Наконец люди поняли, что, если они хотят сполна насладиться его агонией, надо распределить роли, в противном случае он будет тут же растерзан на части.
Поэтому одни стали держать Фуллона, у которого не было уже даже сил кричать. Другие, сорвав с него галстук и разодрав одежду, накинули ему на шею веревку. Третьи, взобравшись на фонарь, спустили оттуда веревку, и их товарищи накинули ее на шею бывшему министру.
Затем его с веревкой на шее и связанными за спиной руками приподняли и показали толпе.
Когда толпа вдоволь налюбовалась на страдальца и вдоволь похлопала в ладоши, был дан сигнал, и Фуллон, бледный, окровавленный, под гиканье, внушавшее ему больший страх, чем сама смерть, взвился к железной длани фонаря.
Наконец-то все, кто до сих пор ничего не мог разглядеть, увидели врага, реющего над толпой.
Раздались новые выкрики: это были возгласы недовольства: зачем так быстро убивать Фуллона?
Палачи пожали плечами и молча указали на веревку.
Веревка была старая, сильно обтрепанная.
Когда повешенный начал биться в предсмертных судорогах, последние нити окончательно перетерлись, веревка оборвалась и полузадушенный Фуллон рухнул на мостовую.
Это была лишь прелюдия к казни, лишь преддверие смерти.
Все ринулись к жертве; но никто уже не боялся, что Фуллон может убежать: падая, он сломал ногу ниже колена.
И все же послышалась брань - нелепая и никак не заслуженная: палачей обвиняли в неумении, а ведь они, напротив, были столь хитроумны, что выбрали ветхую, отслужившую свой срок веревку в надежде, что она перетрется.
Надежда эта, как мы видим, оправдалась.
Веревку связали и вновь накинули на шею несчастного; Фуллон, полумертвый, безгласный, блуждающим взором обводил толпу, пытаясь увидеть, не найдется ли в этом городе, именуемом центром цивилизованного мира и охраняемом ста тысячью штыков короля, назначившего его, Фуллона, министром, хотя бы один штык, чтобы проделать проход в этой орде каннибалов.
Но вокруг не было ничего - ничего, кроме ненависти, кроме оскорблений, кроме смерти.
- Убейте меня, но только не мучайте так жестоко, - взмолился Фуллон в отчаянии.
- Вот еще, - ответил чей-то голос, - с какой стати мы должны сокращать твои муки, ведь ты-то вон как долго нас мучил!
- Вдобавок, - подхватил другой голос, - ты не успел даже переварить крапиву.
- Постойте! Погодите! - кричал третий. - Мы приведем сюда его зятя Бертье! На фонаре напротив как раз есть место!
- Посмотрим, какие рожи состроят тесть и зятек, когда увидят друг друга! - прибавил четвертый голос.
- Добейте меня! Добейте меня! - молил несчастный.
Тем временем Байи и Лафайет просили, заклинали, требовали, пытаясь пробиться сквозь толпу; вдруг Фуллон снова взвивается вверх, но веревка снова рвется, и их просьбы, мольбы, судорожные рывки, не менее мучительные, чем у страдальца, тонут, гаснут, растворяются в дружном хохоте, которым толпа встречает это новое падение.
Байи и Лафайета, еще три дня назад подчинявших своей воле шестьсот тысяч парижан, сегодня не слушают даже дети. Поднимается ропот; эти двое мешают смотреть спектакль.
Тщетно Бийо пытался помочь им растолкать народ; могучий фермер сбил с ног двадцать человек, но, чтобы добраться до Фуллона, ему понадобилось бы уложить на месте пятьдесят, сто, двести человек, а между тем силы его были на исходе; и когда он остановился, чтобы отереть пот и кровь, которые струились по его лицу, Фуллон в третий раз взвился до самого шкива фонаря.
На этот раз его пожалели, нашли новую веревку.
Осужденный испустил дух. Мертвому уже не было больно.
Толпе достало полминуты, чтобы убедиться, что искра жизни в жертве угасла. Тигр прикончил добычу, теперь ее можно было терзать.
Труп, сброшенный с вершины фонаря, не успел коснуться земли. Его разорвали на клочки прямо в воздухе.
Голову тотчас оторвали от тела и надели на пику. В ту эпоху было очень модно носить таким образом головы врагов.
Это зрелище вселило в Байи ужас. Голова Фуллона казалась ему головой горгоны Медузы.
Лафайет, бледный, со шпагой в руке, с отвращением оттолкнул стражу, пытавшуюся просить прощения за то, что сила оказалась не на ее стороне.
Бийо, в гневе топая ногами и брыкаясь направо и налево, как горячий першеронский конь, вернулся в ратушу, чтобы не видеть того, что происходило на этой залитой кровью площади.
Что касается Питу, его мстительный порыв сменился судорожным отвращением, он спустился к берегу реки, где закрыл глаза и заткнул уши, чтобы ничего не видеть и не слышать.
В ратуше царила подавленность; выборщики начали понимать, что никогда не смогут заставить толпу свернуть с ее пути, пока она сама не захочет этого.
Когда разъяренные мстители волокли обезглавленное тело Фуллона к реке, из-за мостов вдруг послышался новый крик, новый раскат грома.
На площадь мчался гонец. Толпа уже знала, какую новость он несет. Она верит в чутье самых ловких своих вожаков - так свора гончих берет след, полагаясь на чутье лучших своих ищеек.
Толпа теснится вокруг гонца, окружает его; она чувствует, что найдена новая дичь; она догадывается, что речь пойдет о г-не Бертье.
Так и есть.
Десять тысяч глоток в один голос спрашивают гонца, и он вынужден ответить:
- Господин Бертье де Савиньи арестован в Компьене.
Затем он входит в ратушу и сообщает эту весть Лафайету и Байи.
- Ну что ж, я так и думал, - говорит Лафайет.
- Мы это знаем, - сказал Байи, - мы сами дали приказ, чтобы его взяли под стражу и охраняли.
- Взяли под стражу? - переспросил гонец.
- Конечно, я послал двух комиссаров и охрану.
- Охрану из двухсот пятидесяти человек, - уточнил один из выборщиков, - этого более чем достаточно.
- Господа, - сказал гонец, - я приехал сообщить вам, что толпа разогнала стражу и захватила пленника.
- Захватила! - воскликнул Лафайет. - Стража позволила захватить пленника?
- Не осуждайте ее, генерал, она сделала все что могла.
- А господин Бертье? - с тревогой спросил Байи.
- Его везут в Париж, сейчас он в Бурже.
- Но если он окажется здесь, ему конец! - воскликнул Бийо.
- Скорее! Скорее! - закричал Лафайет. - Отрядите пятьсот человек в Бурже. Пусть комиссары и господин Бертье останутся там ночевать, а за ночь мы что-нибудь придумаем.
- Но кто поведет их за собой? - спросил гонец, с ужасом глядя в окно на бурное море, каждая волна которого испускала новый боевой клич.
- Я! - воскликнул Бийо. - Уж его-то я спасу.
- Но вы погибнете! - воскликнул гонец. - На дороге черно от народа.
- Я еду, - сказал фермер.
- Бесполезно, - пробормотал Байи, слышавший весь разговор. - Слышите?! Слышите?!
И тут со стороны заставы Сен-Мартен стал надвигаться шум, подобный рокоту моря, набегающего на гальку.
Этот гневный ропот лился над домами, как кипяток переливается через край стоящего на огне горшка.
- Слишком поздно! - сказал Лафайет.
- Они идут. Они идут, - прошептал гонец. - Слышите?
- Полк, ко мне! Полк! - крикнул Лафайет в благородном безумии человеколюбия, составлявшем замечательную черту его характера.
- Эх, черт побери! - выругался Байи, быть может, впервые в жизни. - Вы забываете, что наша армия и есть эта орда, с которой вы хотите вступить в бой?
И он закрыл лицо руками.
Народ, столпившийся на площади, мгновенно подхватил крики, доносившиеся издали, с окрестных улиц.
Те, кто глумился над жалкими останками Фуллона, оставили свою кровавую забаву и бросились в погоню за новой жертвой.
Большая часть этой орущей толпы, размахивая ножами и грозя кулаками, ринулась с Гревской площади к улице Сен-Мартен, навстречу новому шествию смерти.
XIV
ЗЯТЬ
Оба потока очень торопились и вскоре слились воедино.
И вот что произошло.
Несколько истязателей, которых мы видели на Гревской площади, поднесли зятю на острие пики голову тестя.
Господин Бертье в сопровождении комиссара ехал по улице Сен-Мартен; они успели поравняться с улицей Сен-Мери.
Бертье ехал в кабриолете, экипаже в ту эпоху чрезвычайно аристократическом, ненавистном простому люду и причинявшем ему множество неприятностей - щеголи и танцовщицы, любители быстрой езды, сами правившие лошадьми, вечно забрызгивали прохожих грязью, а часто и давили.
Среди криков, гиканья, угроз кабриолет продвигался вперед шаг за шагом, и Бертье спокойно беседовал с выборщиком Ривьером - одним из двух комиссаров, посланных в Компьень, чтобы спасти его; второй комиссар бросил Ривьера, да и сам чудом избежал смерти.
Народ начал расправу с кабриолета, прежде всего он оторвал откидной верх, так что Бертье и его спутник остались без укрытия, доступные всем взглядам и ударам.
По пути Бертье припоминали все его преступления, преувеличенные слухами и народным гневом:
- Он хотел уморить Париж с голоду.
- Он приказал сжать рожь и пшеницу до времени, чтобы зерно поднялось в цене, и получил огромные барыши.
- За одно это его надо убить, а он еще и участвовал в заговоре.
У Бертье отобрали портфель, где якобы нашли подстрекательские письма, призывы к смертоубийствам, свидетельствующие о том, что его сообщникам было роздано десять тысяч патронов.
Все это было сущим вздором, но известно, что обезумевшая от ярости толпа верит самым нелепым россказням.
Тот, кого во всем этом обвиняли, был молодой еще человек, лет тридцати - тридцати двух, щеголевато одетый, едва ли не улыбающийся под градом ударов и ругательств; он с полнейшей беззаботностью смотрел на листки с оскорбительными надписями и безо всякой рисовки беседовал с Ривьером.
Два человека из толпы, раздраженные его невозмутимым видом, старались испугать его и лишить самообладания. Они пристроились на подножках кабриолета и приставили к груди Бертье штыки своих ружей.
Но Бертье отличался безрассудной храбростью, и ему все было нипочем; он продолжал беседовать с выборщиком, словно эти ружья были невинными принадлежностями кабриолета.
Толпа, разозлившаяся на такое пренебрежение, столь отличное от недавнего ужаса Фуллона, ревела, с нетерпением ожидая мгновения, когда можно будет наконец перейти от угроз к расправе.
И тут Бертье заметил, что у него перед носом размахивают каким-то жутким окровавленным предметом - неожиданно он узнал в нем голову своего тестя.
Голову поднесли к его губам, заставляя поцеловать ее.
Господин Ривьер с негодованием отстранил пику рукой.
Бертье знаком поблагодарил его и даже не обернулся, чтобы проводить глазами этот мрачный трофей, который палачи несли вслед за кабриолетом, прямо над головой своей новой жертвы.
Так экипаж доехал до Гревской площади, где спешно отряженная охрана с великим трудом препроводила пленника в ратушу и передала в руки выборщиков.
Предприятие было столь важным и опасным, что Лафайет снова побледнел, а у мэра снова громко заколотилось сердце.
Толпа набросилась на кабриолет, оставленный у крыльца ратуши, доломала его, после чего заняла все лучшие для наблюдения места, поставила часовых охранять все входы и выходы и приготовила новые веревки для фонарей.
Увидев Бертье, спокойно поднимавшегося по парадной лестнице ратуши, Бийо не мог сдержать горьких слез и в отчаянии рвал на себе волосы.
Питу, решив, что казнь Фуллона уже свершилась, поднялся от реки на набережную; увидев ненавистного Бертье, чью вину в его глазах усугубляло еще и то, что он подарил золотые сережки Катрин, Питу забыл о своей вражде и, рыдая, спрятался позади скамейки, чтобы ничего не видеть.
Тем временем Бертье, войдя в зал совета, как ни в чем не бывало беседовал с выборщиками.
С большинством из них он был знаком, с иными даже дружен.
Но они сторонились его в ужасе, который вселяет в робкие души связь с человеком, имеющим дурную репутацию.
Вскоре около Бертье остались только Байи да Лафайет.
Бертье расспросил о подробностях гибели тестя, затем, пожав плечами, проговорил:
- Да, я все понимаю. Нас ненавидят, потому что мы - орудия, посредством которых королевская власть истязала людей.
- Вас обвиняют в тяжких преступлениях, сударь, - строго сказал Байи.
- Сударь, - возразил Бертье, - если бы я совершил все эти преступления, я был бы недочеловек либо сверхчеловек, хищное животное либо демон; но я надеюсь, меня будут судить как человека, и тогда все прояснится.
- Несомненно, - отвечал Байи.
- Ну что ж! - продолжал Бертье. - Это все, что мне нужно. Я сохранил все бумаги, из них видно, чьи приказы я выполнял, и ответственность падет на тех, кто во всем виноват.
В ответ выборщики, не сговариваясь, бросили взгляд на площадь, откуда несся оглушительный шум.
Бертье понял, что это означает.
Тогда Бийо, протиснувшись сквозь толпу, окружавшую Байи, подошел с интенданту и протянул ему свою большую добрую ладонь:
- Добрый день, господин де Савиньи.