- В Москве он. В Москву проводил. Учится он там. В военной школе. А я вот… видишь - упал в карету. Не выдержал - упал. Ты только отцу не говори. Бранит меня Павел.
Шота покорился Егору, позволил проводить себя домой.
Вернувшись к столу, где его ожидали с нетерпением, Егор сказал:
- Шоты нет дома, он уехал в Москву к сыну.
Глава третья
1
Феликс закончил работу, и когда выходил из цеха, его позвали к телефону. В трубке он услышал незнакомый голос:
- Здравствуйте, Феликс! Я из Москвы, ученый - моя фамилия Пап. А вы, надеюсь, тот самый Феликс, у которого отец композитор и брат директор института? Отлично! Нам нужно встретиться. Для общей пользы. А?.. Может, вы сейчас же зайдете ко мне в гостиницу?..
Феликс не сразу понял, чего от него хотят, но, когда голос в трубке пригласил его зайти в гостиницу, он спросил:
- А какой у вас номер?
- Двенадцатый.
- Хорошо, через двадцать минут буду.
Пересекая пустую, припорошенную снежком заводскую площадь, а затем неторопливо шагая по утоптанной тропинке сквера, он думал о незнакомце–москвиче и гадал: кто бы это мог быть?.. И почему столичный гость фамильярно называл его Феликсом и, вообще, разговаривал с ним так, будто они были старыми приятелями?..
Феликс сам не любил церемоний, но когда с ним обходились вот таким образом, внутренне протестовал: его обижала и даже оскорбляла непочтительность. Как и все молодые люди, он торопился стать взрослым, уважаемым. На заводе его называют Феликсом Михайловичем - все рабочие, мастера и даже сам начальник цеха. И если кто из приятелей в цехе его назовет по имени, он оглянется: "Нет ли поблизости рабочих?.. Одним словом, незнакомец ему заочно не понравился: он говорил так, будто нашел в нем сообщника для неблаговидного дела. Вот тип! Ну ничего, посмотрим, что это за Пап и зачем я ему нужен.
В номере его встретил низенький пухлый дядя, похожий на матрешку. Сунул Феликсу ладонь–подушечку, сказал:
- Спартак Пап.
Феликс, пряча улыбку, последовал за хозяином, поражаясь его округлости. И думал: "Ведь это же кощунство, называть такой пирожок Спартаком".
"Пирожок" был в пижаме, смешно выбрасывал вперед короткие ножки, но из–за огромного живота он, наверное, не видел своих ног.
- Садитесь, Феликс, - указал на кресло пирожок, - будем знакомы. Я из Москвы - трудимся вместе с Вадимом, вашим братом. Он - директор, я заведую сектором. Фильтры - понимаете. А фамилия моя странная - верно?.. Друзья зовут меня папой - даже старики: те, кому пора в ящик. Ты тоже зови меня папой! Вот только если в женском обществе - папой не зови. И Спартаком не надо. Смеются они. Черт её знает над чем, но смеются.
Феликс тоже улыбнулся - на этот раз открыто, чувствуя, что получил разрешение. У стены он увидел чемодан. По крышке с угла на угол надпись на английском языке: "Командор". И не долго думая, спросил:
- А командором вас не зовут? - Зовут, - радостно подхватил Спартак. - Это потому что вон… на чемодане. Командор - хорошо. Ново и непонятно. Глупые людишки любят, когда непонятно. Им лишь бы звучное, блестящее. Покажи и - побегут. Если бы я философом был, - на это бы нажимал. На страсть человека к новому. А молодежь, сверх того, шум любит, суету. Чтоб бренчало! Дети!
Спартак, "Папа", он же "Командор" вынимал из желтого толстого саквояжа бутылки, свертки колбасы, сыра, буженины, осетрины. Хриплым голосом ворчал:
- В магазинах нет ни черта хорошего, пришлось звонить директору гастронома. Без знакомства с голоду подохнешь. Вот жизнь!..
На столе выросла целая гора кульков и свертков, а "папа" все кидал и кидал. Он поворачивался к Феликсу то спиной, то боком, но в любом положении одинаково походил на матрешку. Голова у него сливалась со спиной, из спины же выходили ноги, и больше в нем ничего не было примечательного. "Таких легко рисовать", - подумал Феликс, разглядывая Папа, продолжавшего глухим трескучим голосом изрекать свои сентенции. Но вот он подошел к столу и стал разворачивать свертки.
- Садись, старик. Закусим.
Круглые желтые глаза Папа остро блеснули из–под жирных розовых складок.
В большие серебряные рюмки, которые он также возил с собой, Пап разлил грузинское вино, предложил выпить.
- За знакомство, - сказал Пап. И, выпив, продолжал: - Как стан - хорошо идет? В нем уйма наших приборов, систем… Наверное, чуть что - нас клянете. А?.. Браните нас?..
Пап повернулся к гостю, рассматривая его изучающе. Пристрастный, бесцеремонный взгляд Папа не понравился Феликсу. "Смотрит, как на котенка", - подумал он и, видя, что Пап ждет ответа, сказал:
- Поругиваем, конечно. Да вам–то что? С вас, как с гуся вода. Тут одна иностранная делегация стан покупает - так приборы, говорят, поставим на него английские.
Феликс знал, что заказы для стана институт выполнял ещё до того, как Вадим, его брат, стал там директором. И потому не без удовольствия нажимал на слабости приборной оснастки.
- Вы виноваты, - шлепая влажными губами, сказал Пап. - Вы, заводские.
- Почему мы?
- Каркаете на собраниях, болтаете, а они что, не глухие. Они слышат. Все слышат и знают.
- Э, нет, - возразил Феликс, не понимая ещё, на что намекает столичный гость. Они не такие простаки, эти иностранцы. Они этих самых недостатков в работе стана побольше нас видят. Прежде чем о контракте речь вести, они с месяц в цехе торчали, за работой стана наблюдали. У них на счету каждая остановочка, каждая задержка.
- И все равно их напугала безответственная болтовня комсомольцев. Вам не хватает государственного, масштабного мышления. Стан ваш как бы не работал, вы должны говорить о нем только хорошее. Надо быть патриотами. Да, старик, престиж свой уважать надо. А вы раскаркались, языки распустили: "Письмо напишем, шум подымем…".
"Ах, вот оно что! - догадался наконец Феликс, откуда дует ветер. - Я позвонил Вадиму, рассказал о собрании, а он этому… Папу. Ну–ну - что ты ещё мне скажешь, дорогой столичный гость?.." А гость развивал свои экономические мысли:
- Автоматика в наш век - показатель состояния общества, умственного развития людей. Есть в мире малые страны, которые не имеют богатых природных ресурсов, не выплавляют много металла, а ежегодный прирост национального дохода у них не меньше, чем у Америки.
- Странно! - искренне удивился Феликс, никогда не имевший серьезных понятий о политической экономии, едва вытянувший её на тройку в институте.
- Ничего нет странного. Эти страны сделали ставку на производство неметаллоемких товаров - таких товаров, в которые вкладывается максимум интеллекта и минимум материалов. Их путь: автоматика, электроника… Нам бы тоже не мешало побольше об этом думать. А у нас некоторые ретивые ортодоксы теснят автоматиков.
Пап, произнося эту тираду, подразумевал под ортодоксом академика Фомина, которого считал комиссаром в науке, но Феликс его намека не понял - он не знал внутренних пружин НИИавтоматики и был далек от личных эмоций Папа. Но все–таки Феликс догадался: Пап ведет полемику с незримым противником, засевшим где–то в Москве, а может, внутри института "НИИавтоматики".
- Я понимаю, вы заинтересованы лично в делах своего института, - проговорил Феликс, стараясь сгладить невыгодное впечатление, которое, как ему казалось, он производил на Папа. - Но поймите меня правильно: говоря о стане, я не осуждаю всех ученых и даже всех сотрудников вашего института. Было бы глупо за отдельные погрешности…
- Наши с вами интересы - общие, - перебил его Пап, набивая рот очередной порцией буженины. Ел он неистово, жевал громко. Феликс невольно от него отстранялся. Ему было противно смотреть на влажные пунцовые губы чревоугодника.
- Общие, слышишь?.. Вы тут, мы там, а дело у нас одно: стан, автоматика. Ты видал на заводе министра? Нет?.. А мог бы, конечно, видеть его и даже слышать, что говорил о стане. Он тут у вас походил по цехам, а потом такую баню брату твоему устроил - ай–ай…
Пап налил одному себе вина, выпил и принялся за колбасу. На Феликса он не смотрел, все внимание уделял еде, но нить разговора не терял.
- Опять же карьера твоя… В Москве должна завершиться. Скоро, скоро и ты к нам в институт потянешься. Не с пустыми же руками приедешь?.. Нужен багаж, авторитет, - вот ты его и накапливай. Тисни об автоматике статейку в заводской многотиражке. Этакую умную статейку. Камешек брось и в наш институт, но небольшой, чтоб не зашиб, зато другие институты и конструкторские бюро разные и проектные покрепче задень. А упор сделай на механическую часть - её раздевай догола. Мол, валки сырые и все жесткости стана мягкие, сдают, не выдерживают скоростей нагрузок. "Здорова Федора, да дура", - так о стане сам академик говорит. Слышал?.. Но ты, конечно, так не говори: не поймут, освищут. Курс на укрупнение агрегатов у нас всеми принят, он и за границей… этот курс, но упирай на мысль: во всем должна быть мера, норма. Размеры–то, мол, раздувай, скорости разгоняй, а про надежность не забывай и про качество листа, также помни. Ты как мысль свою изобразишь таким образом, так в Москве скажут: головастый парень!.. В Москве про качество и надежность говорят много. Недавно и министр на это упирал.
Не глядя на Феликса, Пап расправлялся с ветчиной, запивал вином, а сам думал: "Так, так, первая операция подвигается, статью он напишет. Пойдем дальше".
- Статья - часть дела, - уставил он на собеседника посоловевшие глаза. - Часть, старик! И заметь: не самая важная. Главное - пресечь демагогию, болтовню. Ну… ты понимаешь… письмо там и все такое прочее. В институте осложнения, распри - письмо нам сейчас будет некстати. Особенно братцу твоему. Да, старик! Понимай конъюнктуру. Умение жить - это умение видеть процессы, разгадывать течения.
Феликс слушал его как завороженный. И внутренне ни одно слово столичного гостя не оспаривал, ни в чем не сомневался. Одно только беспокоило Феликса: как отговорить Егора и Настю от письма? О Насте Феликс думал с тревогой и какой–то болезненной обидой. Раньше она ему казалась синичкой в клетке, птичкой в кармане, теперь же…
Ему было неприятно вспоминать "посиделки" в заводском Дворце культуры. Там, как ему казалось, произошло много такого, чего бы не желал Феликс. Особенно этого… странного, непонятного союза Насти с Егором. Они весь вечер сидели вместе, пели, танцевали. А он стоял посредине зала, махал руками и мучился бессильной злобой. Украдкой наблюдая за ними, сгорал от нетерпения подбежать, взять Настю и уйти с нею, но боялся, что она не пойдет, и он тогда опозорится ещё больше.
Не торопясь отвечать Папу, Феликс вспоминал ещё и тот вечер, когда они с Настей в день открытия катка любовались Егором. Да, любовались, потому что тогда он ещё был способен любоваться Егором.
Он даже без особого раздражения выслушивал затем восторги Насти: "Как он ходит на коньках! Как бог!.." Она нередко все превосходное, чем восхищалась, называла словами: "Бог!.. Божественно!.." Феликсу было странно слышать в её устах старомодные слова, но то, как она их произносила, как вздыхала при этом, приводило его в восторг. И как он завидовал Егору! Хорошо, что Лаптев не слышал, как она его называла.
- У вас в прокатном работает Настя Фомина? - спросил Пап, словно подслушав тайные мысли Феликса.
- Работает.
- Очень хорошо. А как она к тебе относится? Феликс удивленно посмотрел на гостя. "Откуда знает?" - мелькнула мысль.
- Она невзрачна собой и меня не интересует, - соврал Феликс.
Но Пап его сразил:
- Осел! Важно, чтобы ты ей нравился, а не она тебе! Феликс насторожился, метнул на Папа недобрый взгляд. Но тот его святого гнева не заметил.
- В столицу по–разному являются: один с котомкой за плечами пришлепает, другой на белом коне въедет.
- Признаться, я об этом не думал…
- А ты думай, старик, думай. Иногда полезно бывает.
Феликсу начинала нравиться способность Папа угадывать чужие мысли. "Уж не иллюзионист ли?.." - подумал о своем новом знакомце Бродов.
- Святая наивность провинциалов! - изрек Пап. Он закончил трапезу и уютно сидел теперь в кресле, стоявшем в углу гостиной. Номер он занимал двухкомнатный, дверь в спальню была открытой: - У них под боком Конек - Горбунок, а они проходят мимо. А ну–ка, оседлай ты этого конька и вдарь шпорами! Ты, заштатный инженеришка, вдруг становишься старшим научным сотрудником любого столичного института. Через два года тебя тот же конек несет в кандидаты наук. Ты говоришь: "Я хочу стать тем–то и тем–то". И конек отвечает: "Пожалуйста, мой друг. Мне это ничего не стоит". А он: "Невзрачна собой". Ты рассуждаешь, как не понимающий смысла жизни. Любовь! Любовь в чистом виде–понятие биологическое. Человек тем и отличается от примитивного существа, что он подчинил себе силы природы - в том числе и любовь!..
- Насколько я понимаю, - пробовал возражать Феликс, - академик Фомин не пользуется в вашем институте…
- Да плевать ему на наш институт! Фомин - фигура! В руках Фомина проектирование всех прокатных станов страны. Ты немеешь при имени генерального конструктора Туполева, или Антонова, или Яковлева. И это справедливо. А Фомин?.. О нем только в газетах пишут меньше, а фигура–то он под стать им.
Пап мотнул головой, обнажил белые ровные зубы:
- Странный, ей–богу, народ! Молодой, красивый, диплом в кармане, - да ей пару комплиментов скажи - и она в сетях.
- Кто? - не понял Феликс.
- Внучка Фомина! - заорал Пап. И, утопая в кресле, проворчал: - Осел, ну, осел. Невзрачна, говорит, собой. Да длинноногую паву с лебединой шеей я тебе сейчас с улицы приведу, а толку?.. Жизнь - борьба! В ней побеждают те, кто учитывает все обстоятельства, кто ставит себе на службу все подвластные нам силы, кто умеет использовать все людские слабости.
Пап вошел в раж. Он вообще любил руководить молодыми. И говорил с ними прямо, резко, без дальних вступлений и оговорок. И чем надежнее был собеседник, тем решительнее он выражался. Феликс же был для него своим человеком. Кроме того, Феликса он считал перспективным. Кого–кого, а этого надо подковывать быстрее и крепче.
- Хватит! - сказал Пап, приподнимаясь на подлокотниках кресла и сгибая в коленях пухлые женоподобные ноги. - Говорю, хватит нам слюнявой болтовни о высоких материях. Природа есть природа. Один рождается с задатками Ньютона, другого ждет кнут пастуха или топор дровосека. Чувство прекрасного наследует тот, кто с детства окружен прекрасным. Чего–то не бывает из ничего; чего–то прорастает из глубин веков, развивается и совершенствуется каждым следующим поколением. Кажется, просто, а попробуй вот, вбей вам в голову эту истину. Иной тебя ещё в буржуазные апологеты зачислит и разные ярлыки приклеит. Трудное это дело - истину проповедовать.
Феликс в задумчивости кивал головой. Ему хоть и не нравился агрессивный цинизм собеседника, но мысль о естественном отборе, о людской исключительности близка была его сердцу. Втайне он думал: скучна была бы жизнь, если блага в ней распределялись бы поровну. К чему тогда стремиться людям одаренным и деятельным?..
- Старик! - крикнул Пап над ухом Феликса. - Как действуют "Видеоруки"? Видят они кромку листа и, когда надо, хватают? А?..
- Что-о? - не понял Бродов.
- "Видеоруки", говорю? Ну те, что братец твой изобрел. Хватают лист или, как у солдата, висят по швам? Я их не видел. И не представляю, как они видят и за что хватают. Меня они ухватили за печенку. Да. У меня они вот где сидят… - Он хлопнул себя по животу: - …в печенке!..
Потом разъяснил:
- Братец твой поручил мне заняться тут ими. Их у вас, по слухам, переделали: - фотоэлемент поставили: глазок, рычаг и все такое. И названье другое дали. Но это зря. "Видеоруки" - названье хорошее. Они в бумагах под таким именем прошли, за них деньги получены. Понял? Теперь их подновили, улучшили - так будем считать. А мы с тобой чертежи снимем, описания соорудим. Закрепим авторство Вадима Михайловича, иначе уплыть могут "Видеоруки". К тому, кто их улучшил. Понял?..
Командор уселся поудобнее в кресле, расслабляя ноги и смеживая в дремотной истоме глаза. Феликс поднялся и направился к двери, - хотел удалиться тихо, не тревожа сон Папа, но тот вдруг всполошился:
- Ты чем занят вечером - завтра, например?
- Не знаю.
- Будет охота - приходи ко мне. Нам ещё надо много беседовать. Я побуду у вас недельку. Раза два приду в цех - снимем чертежи с этих самых… новых "Видеорук", изобразим кое–что словесно и - адью!.. Ну, привет!.. Я хочу спать, старик. Устал с дороги.
Феликс - к двери. Взялся за ручку, но Пап его остановил:
- Хорошо, если статью двое подпишете, - ты и…
этот, который на собрании выступил.
- Лаптев? - Он разве?., тот самый, который…
- Сын его, Егор.
- Вот так… Ладно. Двое подпишите. А лучше, он один. Потому как фамилия твоя - Бродов. Смекаешь?..
Феликс простился, вышел. Он шел домой, как в бреду. Все, что говорил ему Пап, и решительность, с которой москвич выражал свои смелые мысли, растревожили его душу. Статью он, конечно, напишет, и все, что говорил Пап, изложит в ней - какая ему разница: писать хорошо о механической части стана или приборной оснастке - в конце концов, спор этот научный, и сам черт не разберет, кто там у них прав и кто виноват. И Егора уговорит подпись поставить. В том он преступлений для себя никаких не видел, а сторона этическая его мало интересовала.
Насчет письма дело казалось сложнее. Настю и Егора не уломать. Заметят, что сопротивляюсь - ещё больше распалятся. Ну да ладно, может, что придумаю.
Потом подумал: а Пап–оригинал! - Феликс качал головой и довольно улыбался. - Сразу повел дело запанибрата. Люблю таких!..
И странное дело! Пап теперь и физически не казался ему противным. Наоборот: полнота его была забавной и очень милой.