- А так… очень просто, Федор Акимович. Вроде бы никто не трогал и не теснил, а оставаться мне без дела нельзя было, совесть начинала заедать - пришлось уйти. А и как же иначе!.. - заторопился объяснять Савушкин. И грудью навалился на край стола, весь подался к собеседнику. Глаза его выражали мольбу о прощении, страстное желание объяснить, оправдать свой поступок. - Сами посудите, Федор Акимович. Мог ли я оставаться на месте и получать зарплату, если работу мне давать перестали и совсем даже не стали меня замечать, а делали вид, будто я совсем не существую.
Академик поднял на собеседника взгляд и смотрел на него со смешанным чувством досады и сожаления. Он и всегда был какой–то робкий, - думал о Савушкине, - не по–мужски стеснительный, а тут и вовсе оробел. И говорит так, словно он из прошлого века, из тех жалких и забитых чиновников, которых изображал Чехов. Да что это он, в самом деле!..
А Савушкин продолжал:
- Литературу, что я собрал по фильтрам, засекретили, книги штампом пометили… Я как бы ни при чём остался. А на совещаниях разных, на собраниях директор говорит: "У нас ещё кое–где места ученых занимают люди без высшего образования". И на меня при этом смотрит. Долго так смотрит…
- Довольно! - поднялся вдруг из–за стола Фомин. И метнул на Савушкина такой взгляд, от которого тот съежился и опустил над столом голову. - Тоже мне - герой!
И, постояв минуту у стола:
- На старое место вернетесь, а не то - ко мне в институт! Академик взял в углу палку, надел шляпу и, не простившись, вышел. Он слышал, как сзади шел Савушкин. Но, видя академика рассерженным, Савушкин не решился сказать что–нибудь на прощанье и отстал. А Фомин слышал, когда он отстал, и чутким своим сердцем уловил шум вызванной им бури в душе бывшего солдата и верил: солдат вернется в строй, он ещё довершит добрые деяния, назначенные ему от рода. Довершит!..
Возвращался Фомин другой дорогой - шел мимо дачи Бродовых, по дорожке, устланной черной лентой асфальта. Синева вечера сгущалась в темень осенней ночи, и свет в окнах горел веселее. Мезонин дачи Бродовых летел над поселком, как ярко освещенный корабль. Проходя мимо, академик видел за кисейной вязью гардин силуэты мужчин с поднятыми над головами киями. "Развлекаются", - подумал академик. И ускорил шаг, чтобы быстрее миновать раздражавший его свет из мезонина. Он не хотел бы о Бродовых думать - и все больше прибавлял шагу, удаляясь от ярко горевшего мезонина, но мысленно вновь и вновь возвращался к силуэтам мужчин с поднятыми над головами киями. "Они развлекаются", - сказал он себе вслух, глубоко вздохнул и громче застучал палкой по влажной от вечерней росы дорожке асфальта.
3
НИИавтоматики располагался на окраине столицы в новом районе на берегу канала. Белокаменный четырехколонный фасад десятиэтажного здания был обращен к лесу. В летние дни на огромный балкон–террасу, вписанный архитектором по всей линии второго этажа, выходили сотрудники института, и тогда казалось, что по широкому шоссе, бежавшему вдоль канала и у самого здания института, вот–вот начнется демонстрация или военный парад, а люди, стоящие на балконе, торжественно поднимут руки и будут приветствовать проходящие колонны.
Институт огромен. Лабораториям нет числа, и все они оснащены сложнейшей дорогой аппаратурой, уникальными приборами; учет им ведется в такой толстой книге, что её прочесть невозможно. Здесь почитается за необходимость во всем применять электронно–вычислительную технику, потому и счетные машины установлены едва ли не на каждом этаже. А весь первый этаж отдан под вычислительный центр, где электронные машины так велики, так могучи и таинственно непонятны, что понимать их может лишь небольшое число людей, принадлежащих к элите институтских ученых.
Если в институт попадает человек из провинции или столичный, но из тех, что редко бывает в учреждениях, он входит в дубовые скоростные лифты робко и кнопки нажимает так, будто они имеют способность взрываться от неосторожного с ними обращения. А затем по коридору идет не спеша, и на каждую таблицу смотрит подолгу, и каждую фамилию непременно прочитывает. А фамилий на таблицах много, - пожалуй, людей тут гораздо больше, чем машин и приборов.
Прежде тут был союзный институт по проектированию прокатных станов, но теперь этот институт и его директор Фомин, вместе со всем персоналом, влились в институт Металла. Фомин сбросил со своих плеч заботы по финансам и хозяйству, он занят теперь одной наукой и проектированием. И хотя должность его звучит не так громко - начальник прокатного отдела! - но старик доволен, и вес его в научных кругах не убавился. Между прочим, по его докладной записке создан НИИавтоматики. Большой институт. Нет никакой возможности разобраться заезжему человеку в лабиринте коридоров, холлов, залов заседаний, кабинетов, комнат… Может быть, тут всех отсеков и не больше, чем сот в пчелином улье, но там, по крайней мере, без особого труда разгадаешь порядок расположения пчелиных домиков, поймешь целесообразность их устройства, - здесь же так все перепутано–переплетено, что и сам черт сломает себе голову.
Но директор института Вадим Михайлович Бродов ориентируется без малейших затруднений. Он знает: три первых этажа - домны; три средних - мартены; три верхних - прокатные станы. Вадим Михайлович руководит институтом через начальников отделов. Выслушивает их доклады, с них спрашивает за состояние дел. Руководителей секторов, групп он знает лишь отчасти. Их слишком много. Впрочем, одного из них - руководителя группы фильтров Спартака Папа, он знает очень хорошо. Пап - умница, дипломат. Пап для особых поручений.
С таким поручением он отправился в Железногорск. Но обстоятельства вынудили директора прервать миссию Папа. Бродов послал ему телеграмму, в каждом слове которой звучала тревога: "Прервите дела, выезжайте немедленно". И Пап, не любивший торопиться, на этот раз явился в кабинет директора прямо с вокзала. И по землисто–серому цвету лица Бродова, по тому, как Вадим Михайлович поздоровался с ним, - протягивая ему руку, продолжал читать лежавшую перед ним кипу бумаг, - по всем этим признакам Пап сделал вывод: разговор предстоит невеселый. По давно усвоенной привычке замирать в подобных случаях, не делать лишних кругов в сосуде, переполненном через край, он неслышными шагами подошел к кожаному креслу перед столом директора, опустился в него. Смотрел, как директор, продолжая читать бумаги, нервно пощипывал темно–бурую лопату–бороду, - её в институте зовут "курчатовка" - и как он время от времени брал её в кулак и тянул книзу. Потом Пап от нечего делать принялся вспоминать другие ситуации, когда директор точно таким же манером брал в кулак бороду и начинал развивать какие–нибудь мысли. Когда у него хорошее настроение, он заводит разговор о физике, и нередко с томной грустью замечает: "Я же физик, что вы хотите?.." И затем последуют жалобы на судьбу. Ученый есть ученый и незачем ему директорское кресло. Вон академик Фомин! Он хоть и поздновато, но вынул из хомута шею, а я, как видите, влез в хомут.
- Где Савушкин? - спросил директор, поднимая на Папа серые с зеленым отливом глаза. И в глазах этих, обычно сиявших для Папа лаской и доверием, сейчас стоял холод.
- Савушкин? - Откуда я знаю… Под Москвой где–то. А что, Вадим Михайлович?.. Случилось что–нибудь?
- Да, случилось! Мне звонил министр, приказал написать объяснение, на каком основании уволили из института большого специалиста.
- Он сам ушел! - невозмутимо сказал Пап.
- Не валяй дурака! Ты лучше, чем кто–либо, знаешь, кто "уходил" Савушкина, и ради кого его "уходили".
Бродов, казалось, испытывал удовольствие при виде растерянного, сделавшегося совсем круглым Папа; Бродов вымещал на нем злобу за причиненную боль, за те унизительные объяснения, которые он давал по телефону министру по поводу увольнения Савушкина из института и назначения на его место Папа - человека, не знающего не только фильтры, но даже и азы металлургии. Отдел Фомина подготовил министру доклад о дефектах автоматических систем на железногорском стане; и там сотрудники его отдела яркими красками расписали новые фильтры, созданные институтом. Не преминули задеть и "Видеоруки", подсчитали экономический урон, понесенный государством от их внедрения на вновь строящихся станах страны. Фомин, конечно же, упомянул, что "Видеоруки" - творение Бродова, тема его кандидатской диссертации. И, может быть, в устной беседе, между делом, сказал о родстве Папа с женой Бродова.
- Цинизм и пошлость я бы тебе простил, - продолжал Бродов, обжигая Папа презрительным взглядом, - но ты ещё и дурак, а это, как говорят французы, надолго. Зачем тебе понадобилось рекламировать свое родство с Ниоли?..
Бродов вспомнил, как министр без всяких церемоний спросил по телефону:
- Правда ли, что Пап - родственник вашей жены?..
Бродов не помнит, как отвечал министру, он только помнит, как горели щеки и уши, молотками стучало в висках.
"А все этот Пап, все Пап проклятый!.." - думал он тогда. И точно о том же думал он сейчас, глядя на Папа полными бессильной злобы глазами.
Министр был нетерпелив в разговоре, не скрывал возмущения. Не дослушав объяснений, приказал лично поехать к Савушкину, извиниться перед ним, вернуть его в институт, - да так, чтобы не ставить Савушкина в зависимость от случайных людей. Таких, как ваш…
Он забыл фамилию и, напрягая память, проворчал нечто вроде "А, черт!.." Потом почти выкрикнул: - Папа!..
Он, конечно же, нарочно сказал: "Ваш Папа", а не Пап. Бродов не стал поправлять, а только склонил к трубке голову да так, что борода его прижалась к верхней пуговице однобортного, недавно сшитого по заказу Ниоли костюму.
Сейчас, вспоминая подробности беседы с министром, он слышал, как по всему телу его бежит озноб. Что теперь думает о нем министр?.. Как ему работать?..
Бродов оперся грудью на стол, задумался. Он излил на Папа всю желчь, выплеснул на него все самые обидные слова и теперь мысленно перенесся домой, представил диалог с Ниоли. Он знал: как только он выпустит из кабинета Папа, так тут же этот прохиндей доложит Ниоли обо всем случившемся. Они станут вырабатывать план действий, и он, Бродов, окажется в жерновах их закулисных махинаций. А по опыту он знал, их козни имеют не меньшую силу, чем доклад Фомина министру о дефектах автоматики. - Ладно, Пап, - заговорил Бродов тоном, в котором слышалось примирение. - Бранью делу не поможешь. Вам придется уходить. В другой институт. Я устрою.
- Не пойду, - выдохнул Пап. Он вскинул на Бродова птичьи, заплывшие жиром глаза, метнул в него искры вспыхнувшей внезапно ненависти. Его огромный живот дрожал под полами дорогого костюма, и шея, малиново покраснев, вздувалась от прерывистого тяжкого дыхания. - Закон на моей стороне: я получаю премии, был отмечен в приказе… У вас плохи дела, вы и уходите. А у меня, слава богу, ничего… дела идут.
Бродов откинулся на спинку кресла, вцепился в мягкие подлокотни. Он понял: свалял дурака! Надо бы с ним по–хорошему, а он… разъярил… Обидные слова, которые он только что выплескивал на голову Папа, - все отошло в сторону… Теперь в разгоряченном мозгу билась одна мысль: ты сам глуп и примитивен, ты сам дурак, сам дурак!.. Бродов вдруг, в одно мгновение, осадил себя, но было поздно: отношения с Папом были испорчены. Пап теперь встал на дыбы и, чего доброго, пойдет на своего обидчика в атаку.
- Поймите меня, Спартак… - заговорил Бродов, и в голосе его послышалась мольба.
- И понимать не хочу! Институт не вотчина Бродова, учреждение государственное. Вы напортачили в заказах по железногорскому стану, вы и убирайтесь.
Группа фильтров, слава богу, ничего! Наш труд недавно в приказе отмечен.
- В приказ–то я вашу фамилию вставил, - растерянно парировал Бродов.
Но инициатива от него перешла в руки Папа; теперь директор не наступал, а оборонялся. И Пап заметил это и усилил натиск.
- Приказ подписал директор, лицо официальное. А кто он такой и что за человек - не мое дело. Сегодня вы, завтра другой.
Пап снова метнул на Бродова огонек птичьих глаз и, видя, что противник растерян, продолжал наносить удары.
- "Видеоруки" выбросили на слом, рабочие написали письмо в Высшую Аттестационную комиссию, - они требуют лишить вас ученой степени. Так–то, шеф! А там ещё комсомольцы бузу подымают. Я притушил костер, но мне не удалось погасить его совсем. Ваше дело плоховато, и не валите вы с больной головы на здоровую.
- Погоди, Пап, что ты городишь: ты же сказал, комсомольцы не станут. Как тебя понимать?..
Последние слова Бродов проговорил бессознательно, - он поверил Папу и уж представил, как его вызывают в министерство, как там, на коллегии, начнется обсуждение институтских дел, представил, как потом им лично, как ученым, займутся в Министерстве высшего образования, как председатель ВАК прочтет документ, лишающий его звания. И как потом он, Вадим Бродов, развенчанный кандидат, опозоренный, идет по Москве и не знает, куда ему следовать: домой или в институт. Потом ему стали рисоваться сцены объяснения: дома, в отделе кадров министерства, с друзьями…
Бродов отвернулся от Папа. Он смотрел в окно и призывал на помощь всю силу воли и здравый смысл, чтобы не делать больше глупостей, а как–нибудь выпутаться из этого положения.
И он решил: разговор с Папом надо перенести домой и там, за ужином, в семейной обстановке, обсудить сложившуюся ситуацию. Он верил в практический ум Ниоли, в её способность улаживать любые дела.
И Бродов сказал Папу:
- Мы сейчас возбуждены и говорим много глупостей К тому же…
Он взглянул на часы:
- …у меня сейчас совещание. Приходи сегодня вечером к нам…
- Занят. Не могу! - отрезал Пап. И поднялся.
Шумно вздохнул.
- Приходи же. Я прошу. И Ниоли…
- Ладно, - кивнул Пап от двери, - Может, приду.
И вышел довольный собой, Его натура раскрылась сегодня с такой силой, какой он и не ожидал.
Конечно же, письмо рабочих он придумал на ходу, и придумал, как теперь мог заключить, к большой своей пользе и выгоде.
4
Давно наступило утро. Бродов уехал на работу, но Ниоли не хотела вставать: включила над головой бра и долго ещё лежала на высоких подушках, сладко и шумно зевала, прогоняя сонную истому. Потом она разглядывала свои руки - в воображении вызывала картину, как бы эти руки красиво могли быть представлены в сцене умирающего лебедя, если бы Ниоли пошла в балерины. Но Нёличка, как называла её мать, пренебрегла искусством, она пошла в модный и труднодоступный институт международных отношений, и хоть с горем пополам, но закончила его и получила диплом, - теперь он составляет главный источник её гордости. Она нередко, в кругу друзей, когда, конечно, заходит речь о призвании и общественных задачах, нет–нет да скажет: "Я по образованию дипломат, мое дело темное". И все непременно рассмеются такой шутке, одарят молодую женщину взглядами, в которых она прочтет то зависть, то искренний восторг, но чаще и то, и другое.
Друзья её называют Нёлькой, муж говорит просто Нёль, - она благосклонно принимает все эти варианты, но бывает уязвлена в своих лучших чувствах, если человек не близко знакомый и по делу официальному обратится к ней без должного почтения, позволит себе фамильярность. Ниоли не занимает никаких постов, но не считает себя вправе стоять в стороне от мужниных дел, - особенно когда речь идет о подборе кадров, расстановке людей, в которых муж её, по её глубокому убеждению, как и всякий мужчина, ничего не смыслит. Тонко, деликатно, скрытыми от мужа путями она взяла под контроль отдел кадров института, и никто на свете, даже муж её, не смог бы обнаружить нити, за которые она дергает. А ниточек этих всего три: начальник отдела кадров, секретарша директора, она же дочка старой приятельницы, и дальний родственник Ниоли Спартак Пап. Между прочим, она с ним училась в одном классе и ещё девочкой была в него влюблена.
С этими людьми она встречается или говорит по телефону. Они её слушают: сообщают ей о движении сотрудников, всяких упразднениях, назначениях - и если не получат от нее санкции, не дают делу хода, а тем более, окончательного завершения.
"Как удивительно просто устроено все на свете!" - думает Ниоли, расправляя зеленое атласное одеяло и бросая взгляды на белые, как парное молоко, руки.
Она притушила яркий свет и включила ночник над туалетной тумбочкой, - в спальне разлился усыпляющий полумрак, и она закрыла глаза в надежде, что поспит ещё часок; но сон к ней не приходил, его не пускали веселые приятные думы, лениво ходившие в полусонном тумане: - да, конечно, в жизни все устроено так просто и так хорошо, так ясно… Зачем это люди прилагают столько сил, чтобы все усложнить, запутать, надеть на себя тяжелые, как кандалы, правила, выработать законы и затем принуждать людей к их исполнению. Ведь все равно на свете есть и всегда будет много людей, которые заняты тем, как бы все устроить ко своей собственной выгоде.
Она вновь открыла глаза. Сквозь тяжелые оконные шторы просвечивался хмурый зимний день; с улицы доносился шум автомобилей, во дворе дома по обледенелому асфальту шаркал метлой дворник. Здесь же, в спальне, ничто не напоминало о суете жизни, людских тревогах. На паркетном полу лежал во всю комнату китайский ковер - безвестный художник изобразил на нем купол ночного неба с месяцем и крупными звездами; Ниоли любит вставать на "небо" босыми ногами, она любит затем сесть в темно–красное кресло, что поставлено у окна, и некоторое время посидеть в нейлоновом халате. Он точно облако окутывает её тело, просвечивая голые плечи, ноги, спину. Кажется, ещё вчера в квартире было шумно - сын и дочь, студенты, наполняли все вокруг книгами, иностранными журналами - с утра до ночи гремели магнитофоны, транзисторы. Потом вдруг, словно сговорившись, сын женился, а дочь вышла замуж; им купили кооперативные квартиры, отселили, и в квартире Бродовых наступил рай. Никого нет, все четыре комнаты раскрыты, все хранят тишину и ждут, когда хозяйка выйдет и начнет неспешный обход своих владений. Недавно из Польши по особому заказу на их имя пришел комплект мебели для кухни, столовой и гостиной. Столы, стулья, кресла, софы и диваны в современном стиле - рассчитаны на эффектные позы "полулежа"; полировка настолько идеальна, что во все деревянные части можно смотреться, как в зеркало, и что особенно важно: мебель исполнена прочно, не в стиле модерна, где все стоит на куриных ножках. Нравилась Ниоли и обстановка в спальне, её собственном кабинете и в кабинете мужа. Мебель здесь исполнялась по индивидуальным чертежам, по спецзаказу. Словом, все в квартире нравилось молодой женщине, и она любила в ней побыть одна, любила поваляться в кровати столько, сколько ей захочется, и даже не всегда отвечала на телефонные звонки, раздававшиеся в эти, так любимые ею, утренние часы.
Неожиданно раздался звонок в коридоре. Сунув ноги в тапочки, она метнулась к теплому халату, но тотчас услышала знакомое лязганье дверных замков и успокоилась: пришел Вадим. Только он имеет ключи от квартиры, - больше открывать некому. И Ниоли сбросила вязаный халат, накинула нейлоновый. И вышла навстречу мужу. Он уже раздевался в коридоре и чего–то говорил ей через все комнаты.
- Не слышу тебя! - вышла она в гостиную.