Ниоли с треском распахнула картон, и из коробки вылетел целлофановый конверт с яркими бантами. А в следующую минуту уж и само платье развернулось на руках Ниоли, наполняя голубые глазки Лизы светом восторга и бурной радости. В одно мгновение опытная модница оценила вкус своей приятельницы и, полная любви и благодарности к Ниоли, бросилась к ней на шею, обдала жаром поцелуев. А Ниоли ловким движением развязала поясок на халатике Лизы, сбросила с нее халатик и, точно мешок на голову, накинула обновку. "Мерить! Мерить!.." Платье сидело на Лизе как влитое! И превращало сорокалетнюю женщину в девушку с небесными яркими глазами. И тщательно отбеленные волосы казались легким облачком на ясном небе.
Ничто так не радует женщину, как наряд, в котором она чувствует себя помолодевшей!
- Ты это мне, да? - спросила Лиза.
- Да, конечно, - развела руками Ниоли, давая понять, кому же ещё она могла сделать такой дорогой подарок.
- Ах, душка! Ты так меня любишь, а я бесчувственная, неблагодарная - ничем не могу заплатить тебе за твою любовь! Ты хоть деньги–то с меня возьми, подарка не приму. Только за деньги, как услугу.
Лиза смотрела на Ниоли добрыми глазами, покачивала головой и непрерывно восклицала: "ах–ах…"
Потом они сидели на подковообразном диванчике в углу Лизиной комнаты и болтали о пустяках, поминутно возвращаясь к платью, которое Лиза не спешила снимать. В платье этом ей хотелось идти на люди, показаться хоть кому–нибудь.
Ниоли, глядя на Лизу, искренне завидовала ей, мысленно про себя называла её "хорошкой", но никогда никому другому, кроме как самой Лизе, не говорила об этом вслух. Однажды на ужине в ресторане, в кругу ученых и близких друзей Ниоли заметила, что Лиза одним только видом своим, как магнитом притягивает взоры мужчин, - и черная мысль тогда пришла в голову Ниоли: не приглашать её с мужем в круг своих друзей, но тут же с горечью посмеялась над этой мыслью: как же не пригласишь, если муж её–начальник Вадима.
Теперь Ниоли представила Лизу на очередном званом обеде, вмиг обрисовала картину всеобщего восторга и поклонения прелестной женщине, и сердце её томительно сжалось. На какое–то время она даже забыла о своей цели, но как только Ниоли о ней вспомнила, вновь начала плести сладкую вязь комплиментов, восторженных вздохов да ахов, - и тут же в глубине сознания продумывала ход очередных действий, дальнейшее развитие операции. Конечно же, на этот раз никаких деловых разговоров она не планировала. И, может быть, никогда не заведет их с Лизой - дай–то бог! - но как только беда нависнет над головой Вадима, тогда Ниоли прибежит к Лизе, упадет ей на грудь и будет просить защиты.
Так она думала, сидя за столом и распивая с Лизой чай, и потом, когда она нежно простилась и вышла на улицу, она находила в себе черты тонкого, гибкого ума, способности, какие можно встретить в редкой женщине, и, может быть, даже - она допускала и эту мысль! - никто так, как она, не может отыскать в человеке наиболее слабое место, - особенно в женской натуре.
6
В субботу утром к Бродовым в гости приехали экспресс–автобусом Михаил Михайлович и Феликс. Ниоли, поднятая с постели раньше времени, была недовольна незваным вторжением и долго не появлялась в гостиной, где Михаил Михайлович громко о чем–то говорил и даже покрикивал на сыновей, которые, но его словам, ведут себя "в данной ситуации", как "пошлые дураки". Едва заслышав слово "ситуация" и бесцеремонные эпитеты Бродова–старшего, Ниоли прислушалась и вскоре уловила нить неприятного тревожного разговора. Впрочем, говорил один Михаил Михайлович, говорил так быстро и много, что ни старший его сын Вадим Михайлович, ни Феликс не могли улучить паузу и вставить слово.
- Этот молодой человек Егор Лаптев, словно разъяренный вепрь, - выкрикивал Михаил Михайлович. - Я был на репетиции и не успел уйти из–за кулис. Слышу знакомый голос и остановился, смотрю: он! Егор!.. Тот самый, которому бог дал луженую глотку. Стоит на трибуне и глаголет. У них, комсомольцев - конференция, и он вылез на трибуну. Черт знает, что такое!.. Позволяют идивотам… - Он слово идиот произносил так, что слышалось "идивот". - …морочить людям голову. Форменный идивот! Потрясал листами, в которых тысяча дефектов. И все приборы, приборы. Поносит твой институт: НИИавтоматика, НИИавтоматика…
- Папа, ты несправедлив, - перебил его Феликс. - Он и другим…
- Слышал я всю его речь! - возвысил голос Михаил Михайлович. - У меня было такое впечатление, что его науськали. Натравили на твой, Вадим, институт. А когда этот идивот предложил обратиться в газету, да поднять общественность, я понял: дело швах. Вадиму не сдобровать. Мое дело музыка, но я не дурак. Не беспокойтесь. Кое–что понимаю!..
Болтовня старика встревожила Ниоли. Она резко отшвырнула одеяло, поднялась. Набросив халат, поправив перед зеркалом волосы, вышла к гостям. Здоровалась с ними радушно, беспечно, - делала вид, что ничего не знает. "Они уже действуют", - думала она, подходя к Михаилу Михайловичу и прислоняясь губами к его старческой, землистой щеке. Но потом, накрывая стол к завтраку и слушая болтовню старика, она подумала о другом: "Никогда не следует опускать руки. Нет такой ситуации, из которой не было бы выхода".
* * *
Придя в институт, Бродов увидел на столе приказ министра о назначении в институт нового начальника отдела кадров (он раньше работал у Фомина) и об утверждении Савушкина начальником сектора.
"Акт недоверия", - решил Бродов. Отшвырнул приказ на край стола. И хотел вызвать машину, уехать из института, но вошла секретарша, доложила: - Комсомольский секретарь просит…
- Пусть войдет.
Секретарь распахнул дверь, бодро вошел в кабинет и прошел по ковру широким шагом. Он был высок, сухощав, волосы, брови и ресницы у него точно покрашены перекисью водорода. Шел как–то боком, будто кого–то отталкивал левым плечом. И пока он пересекал пространство кабинета, Бродов, не сводя с него настороженных глаз, вспомнил товарища детства Леньку Курданова, вот такого же белого как лунь паренька. "Белый!" - неслось, бывало, по деревне, и все знали: кличут Леньку Курданова. "Белый!" - кричал ему и Вадька Бродов, закадышный Ленькин корешок, не мысливший и дня прожить без Леньки.
В руке секретарь держал газету. Тряхнул ею, сказал:
- Читали?
Бродов почувствовал жар в теле: за ворот точно кипятком плеснули.
- Что там?..
Секретарь спокойно протянул газету.
- На второй странице…
Бродов развернул газету, прочел: "Стан "2000" ждет вас, комсомольцы". Под заголовком печатался рассказ о стане, каков он, как важна его продукция для народного хозяйства. И дальше… дефекты. День за днем. Все остановки стана. Причина: приборы, приборы… Институт "НИИавтоматика" - главный виновник…"
"Этот… Белый… не должен видеть моей слабости, - взял себя в руки Бродов. - Я - человек сильный. Я спокоен. К тому же ничего особенного не случилось…"
"Комсомольцы НИИавтоматики! Лучше вас никто не знает приборную оснастку стана. К тому же ваши огрехи, вам и перепахивать…"
Бродов поднял глаза на секретаря. "Белый" смотрит на директора невозмутимо. Для него все ясно. Он и раньше предлагал бригаду ученых командировать на стан. Жизнь подтверждает его правоту…
- Бригаду?.. - вспомнил Бродов.
- Бригаду, Вадим Михайлович!
- Сегодня представьте список. Назначаю вас… - бригадиром. Возьмите с собой Савушкина. Там, по слухам, сильно хромают фильтры. Пусть знают, как мы реагируем на критику. Мы чуткий, высокосознательный коллектив…
Когда дверь кабинета захлопнулась за "Белым", Бродов встал, потянулся и погладил ладонью "курчатовку". ещё ему подумалось: "Приятно будет доложить об этой нашей акции академику Фомину".
Домой Бродов явился поздно. Ниоли заметила перемену в настроении мужа, в нем как бы что–то проснулось, оживилось, но Бродов раздраженнно отмахнулся. В глубине души он во всем винил свою жену, - доверился ей слепо, пошел на поводу, натащил в институт случайных людей и вот… расплачивается за них. Министр даже не посчитал нужным поставить его в известность о назначении нового начальника отдела кадров.
- Что Фомин? Ты ездил к нему? - почти выкрикнула Ниоли.
- Завтра поеду, - сказал Вадим и, сославшись на усталость, пошел к себе в кабинет. Тут он не знал, чем себя занять, некоторое время стоял возле книжной полки. На глаза ему попалась книга Фомина "Прокатные станы". Он снял её с полки, открыл первую страницу. В начале предисловия читал: "С группой энтузиастов Фомин в 1930 году организовал лабораторию проката - она потом реорганизовалась в проектный институт, а ныне на её базе создан НИИавтоматики".
Бродов закрыл книгу, задумался. "В тридцатом году… Сорок лет прошло. Сорок!.." И тут его осенило: "Вот счастливый повод явиться к Фомину!.. Напишем приветственный адрес! Сделаем подарок. Им будет действующая модель железногорского стана "2000". Дорогой подарок - его изготовили по заказу НИИавтоматики - слишком дорогой! Но в таком случае лучше пересолить, чем недосолить. Старик будет рад, растроган - ещё бы! Тут и повод будет навечно зачислить его в списки института почетным директором. Тут тоже не беда пересолить. Связь поколений, преемственность традиций - все в духе времени. Если кто и проникнет в тайны моего замысла, пусть хихикнет в рукав, но открыто никто осудить не посмеет. Наоборот, все скажут: какая широта! И благородство! и отношения у них хорошие! Фомин и Бродов союзники. Бродов уважает старика, а тот, конечно же, ценит Бродова".
Засыпал он успокоенный, умиротворенный; картины дня являлись ему, как в калейдоскопе. Он не питал зла ни к Папу, ни к жене, и даже академик Фомин к нему как будто бы переменился, и он не питал к Фомину неприязни, - все в мире порозовело, все потеплело, подобрело, и тянет к нему руки, и ласково, приветливо улыбается. Тревоги не вечны, думал он в полусне, они проходят, как и все на свете, и не надо поддаваться унынию, надо уметь отдаляться, подниматься над суетой жизни, - даже над своими бедами, над всем неприятным, тоскливым, мучительным. Мудрость это покой - покой для себя и для других. Умен тот, кто крепко спит, много смеется. Ах, хорошо бы покрепче заснуть и завтра подняться со свежими силами. Утром он был веселым, вызвал раньше обычного машину и, явившись в институт, сразу пошел в типографию, стал в спешном порядке готовить адрес академику Фомину. А уже в двенадцатом часу он, и вместе с ним Пап, как референт его, выехали с торжественным визитом.
Машина выкатилась из лабиринта многоэтажных домов, навстречу потянулись придорожные поселки, деревни, трубы небольших заводов и фабрик. На полях лежал снег, то там, то здесь пробежит лыжник, на льду прудов и речек кружатся на коньках стайки ребят. Вид загородных поселков, дачных уголков действовал на Бродова умиротворяюще. Ему казалось, что жизнь здесь течет мирно, однотонно, как и сто, двести лет назад; никто никого ни теснит, никому не надо обороняться или наступать, - все тут происходит по каким–то умным и прочным законам, и жизнь для каждого открывает все свои красоты, наслажденья, - каждый живет и чувствует в полную меру своих природных потребностей.
К дачному поселку ученых подъезжали с той стороны, где находилась дача Бродовых. Двухэтажный дом стоял зашторенный, на усадьбе ровный, никем не нарушенный слой снега. Тишина. Безлюдье. "Вот бы здесь пожить с недельку", - подумал Бродов и отвернулся.
К даче Фомина вела узенькая проселочная дорога. Улица и здесь была занесена снегом. И здесь безлюдье, тишина. В конце ноября прошли обильные снегопады, и теперь снег лежал почти вровень с заборами. Ветки яблонь стелились по снегу, окна домов тоже уходили в снег, и дачи, точно живые существа, медленно тонули в белой пучине, а в широко раскрытых окнах–глазах, казалось, выражалась мольба о помощи.
Бродов хорошо знал дачу Фомина, но каждый раз при виде маленького фоминского домика поражался его убогости. Рубленая избушка с тремя окнами по фасаду две лавочки на крыльце и узкая желтая дверь веранды - неказистая слепая дача. А справа от нее и слева кинули в небо резные коньки двухэтажные дома–красавцы. "Ну, дачка у него!.. Плебейская!" - вновь подумал Бродов не то с радостью, не то с изумлением. Вадим хотел нажать кнопку звонка, но тут увидел на тропинке старичка в длинной старомодной шубе с меховой оборкой по низу. Не сразу Бродов узнал в старике Фомина. На плече академик нес деревянную лопату и шел к калитке. За несколько шагов до калитки спросил:
- Что вам, мил человек?
"Не признает, старая шельма!" - в сердцах ругнул Фомина Бродов. А Пап, точно ребенка, держал на руках упакованную модель стана, прятался за спину директора.
- Доброе здоровье, Федор Акимович! - весело проговорил Бродов, - Говорят, прихворнули, так мы проведать и заодно вручить вам адрес от института.
Фомин неспеша открыл калитку, пропустил гостя, но руки ему не подал, а кивком головы пригласил в дом. Из теплого коридора они услышали девичий смех и громкий басовитый голос мужчины. А Фомин, казалось, нарочито долго топтался в коридоре, снимал шубу и показывал гостям, куда и что надо повесить. Потом, так же не торопясь, раскрыл перед ними дверь гостиной, церемонно поклонился, приглашая входить.
- Слушаю вас, мил человек. А поначалу объявитесь: кто вы будете? - заговорил у порога.
И ладонь к уху лодочкой приставил, приготовляясь на манер глухого слушать.
"Ну шельма! - сгорая от стыда, думал Бродов. - Ведь слышит преотлично и видит нас, а так, из–за озорства, ломает комедию".
- Вы, верно, без очков плохо видите, Федор Акимович, а по голосу…
- Узнал, узнал… Проходите, пожалуйста, Вадим Михайлович, и вы, будьте любезны, - проходите. Эй, Настенька!.. Приглуши телевизор, к нам гости приехали!..
Настя вышла из затененного угла гостиной, где голубым окном светился экран телевизора, включила свет и тут увидела Бродова и Папа, - выражение веселости сменилось удивлением и любопытством; она вежливо поклонилась гостям и развела руками, приглашая вошедших располагаться и быть как дома. На Папе она задержала, взгляд, в углах губ её дрогнула улыбка, но она тут же её погасила и, обращаясь к Бродову и представляя ему Савушкина, утопавшего в глубоком кресле перед телевизором, сказала:
- Я вас видела на стане. Вы Бродов Вадим Михайлович.
- Да, меня зовут Вадим Михайлович.
- Мне о Вас Феликс рассказывал, ваш брат. Мы с ним работаем в одной смене.
Бродов взял из рук Папа красивый, длинный ящик с моделью, встал в торжественную позу и протянул подарок Фомину. Академик раскрыл ящик и увидел там конверт с адресом. Стал читать его. В адресе были все слова, какими можно воздать честь человеку, была признательность молодого поколения ветерану, были эпитеты: "известный", "выдающийся", "горячо любимый учениками", - наконец, фраза о зачислении академика почетным директором института.
Фомин пожимал руку Бродову, говорил:
- В нарушение законов зачисляете меня в почетные, - правил таких нет, ну да все равно: мне приятно ваше внимание. Нe думал, не ожидал, да, признаться, и сам забыл про такую дату, - забыл, а вы помните. Дайте–ка, я вас облобызаю.
Он троекратно, по–русски, обнял Бродова, затем Папа, а уж потом стал принимать поздравления Насти и Савушкина. Тем временем Пап вынул из ящика модель стана, сверкающую никелем и позолотой, установил трансформатор для усиления напряжения и нажал кнопку. И все обернулись на раздавшийся шум, подошли к письменному столу, на котором Пап установил модель. И смотрели как на чудо, на диво, упавшее с небес. Даже сам конструктор стана нигде не видел подобной модели, - он давно мечтал о ней и собирался послать заказ на Старокраматорский завод, но денег в институте на изготовление моделей не хватало, и он каждый раз откладывал свою идею. А тут вот он, в лучшем виде: работают все клети, крутятся валы и даже сигнальные лампочки на арках станин мигают, как в цехе. И уж совсем поразил Фомина летящий по рольгангам лист, - тот самый прокатанный лист металла, исходный продукт, конечный результат труда - пышущий жаром, огненно–красный стальной лист. Фомин инстинктивно отклонился от стана, будто на него пахнуло жаром, достал очки и стал поспешно одевать их. И тут ему открылась тайна хитроумной имитации: на рольганги была натянута лента упрочненной золотистой фольги и при вращении валков она дрожала и в свете направленных на нее красных лампочек создавала видимость движения.
- Ну, молодцы, утешили… только дорог ведь…
Фомин хотел было рассказать, как и он собирался заказать модель, - разумеется, для института, но тут же подумал, что воспоминание такое будет неприятно Бродову. Однако и потом, помогая Насте собирать угощение на стол, он думал о дороговизне подарка, о том, что неловко оставлять модель у себя и даже на службе, в кабинете, - успокоился лишь после того, как решил завтра же отвезти её в свой институт и установить в техническом кабинете.
- Утешили старика - спасибо, Вадим Михайлович, и вам, молодой человек, - ходил возле стана Фомин и трогал руками детали, словно хотел убедиться, тот ли это стан, который он в последние годы взлелеял в своих мечтах, облик которого до мельчайших деталей пестовал в воображении - им жил, в него верил и в нем сомневался; и даже в дни пуска его на "Молоте" - когда стан ожил, вздохнул могучей грудью и когда лист пошел нескончаемой лентой, - даже в эти минуты рождения великана он не вполне верил глазам своим, и стан ему чудился в туманных миражах, в зыбких сновидениях, - он тогда тоже подходил к нему и касался рукой металла.
- Спасибо, утешили… - говорил он, поглаживая модель и наблюдая, как в местах прикосновения хромированная поверхность потела и тут же матовое пятно исчезало, словно облачко на небе.
Затем академик пригласил Бродова посмотреть, как зимует его сад, а Настя пошла на кухню собирать ужин. За ней, поотстав от мужчин, устремился Пап. На ходу вспоминал свою встречу с Феликсом в железногорской гостинице и разговоры о ней, о внучке Фомина. "Этакую–то птаху…" - думал Пап, устремляясь за Настей. Он на кухню не прошел, а просунул в дверь круглую, как репа, голову, сказал:
- Не нужна ли вам помощь, коллега? Настя повернулась на голос, и в углах её губ снова вспыхнула улыбка. Она показала на ведра:
- Принесите воды.
Пап схватил ведра, побежал за водой. Настя видела, как он колобком выкатился во двор и исчез за кустами дикой розы. Она инстинктивно тряхнула волосами, поправила белую кофту, открывавшую длинную шею, и прыснула в кулак. Озорная фантазия изображала ей Папа рядом с поставленным на попа валком обжимной клети, - удивительное сходство! "Неужели этот пирожок, - мысленно дивилась Настя, - кому–нибудь нравится?.." Однако же, когда "пирожок" вернулся, она поблагодарила его и не могла про себя не отметить и не удивиться перемене, происходившей в ней в его присутствии; она помимо своей воли и, может быть, против нее и говорила не так, как обычно, - голос её становился звонче, мягче, и держалась она прямее, не суетилась, и каждое движение наполнялось грацией и силой. Она и этой своей метаморфозе внутренне улыбалась, - подтрунивала над собой и, мельком взглядывая на Папа, находила его все–таки смешным и дивилась, как можно мужчине допустить себя до такого состояния.
- Я вас эксплуатирую, не считаясь с чином вашим и положением, - сказала Настя, подражая деду.