- Чин? Какой же я чин? Как это вы судите обо мне?..
Папу не хотелось разрушать её иллюзий. Он не уловил иронии, заключенной в её словах.
- Важный вы. Наверное, начальник? Настя улыбалась, - теперь уже на глазах у Папа. И Пап в её улыбке увидел намек на свою внешность. И решил не церемониться.
- Я доктор наук, - соврал он. - Но при чём тут мой чин? В науке есть авторитеты, а не чины. Это у вас на заводе все по полочкам: над рабочим мастер, над мастером - инженер. Стоят друг над другом да покрикивают. Чтобы не дремали.
- А что ж, и хорошо! - сказала Настя, протягивая Папу поднос с хлебом. - И вам в своей науке не мешало бы шевелиться поскорее.
Пап хотел сказать: "Хорошо вас дедуня просвещает", но во время прикусил язык, боялся, как бы Настя не передала их разговор академику. На сегодняшний визит он возлагал большие надежды, хотел понравиться Фомину и потом найти повод посетить академика на работе, а там и войти в доверие.
- Смело судите о науке, - заметил Пап, относя на стол поднос с хлебом. - Можно подумать не дедушка ваш академик, а вы.
- А мы ведь тоже… не лыком шиты, - со смехом отвечала Настя, помешивая на сковороде шкварчащую картошку. - Вы, случайно, не в НИИавтоматики на службе состоите?
- Да, в том самом НИИ, про который вы в газету письмо написали.
- Было дело…
Пап обрадовался случаю узнать подробности о письме молодежи "Молота" в "Комсомольскую правду". Он сел на лавочке возле печки и, потирая у огня руки, с надеждой, и почти мольбой, смотрел на Настю. А она, взглянув на него испытующе, спросила:
- А вы, никак письма–то нашего боитесь?
Выросшая с дедом, она нередко пускала в оборот его словечки.
- Мне–то что бояться? - проговорил Пап, сам того не замечая, что в его словах намек на тех, кому надо бояться письма комсомольцев.
- А этот?.. ваш?.. - заговорила Настя и повернулась к Папу.
- Вадим Михайлович Бродов, - подсказал Пап.
- Да. Он брат нашего Феликса.
Она решила прикинуться незнайкой. Только, мол, и знаю о Бродове, что он брат Феликса. И, подстегнутая озорной затеей, обратилась к Папу:
- А может, ваш приятель, или ваш начальник Бродов как–нибудь тоже… отвечает за систему автоматики на новом стане?
- Как–нибудь! - воскликнул Пап. - Да не как–нибудь, а прежде всего он и отвечает за эту систему! Он же директор того самого института, который создавал…
- А–а–а… - протянула Настя. И понимающе закивала головой. - Мне теперь ясно, почему его братец Феликс так болезненно воспринимает критику вашего института.
И Настя громко, по–мальчишески присвистнула.
- Жаль, жаль, - проговорила Настя, продолжая вслух свои размышления.
- Чего вам жаль? - спросил Пап.
- Хороших таких людей обижать… таких, как… вы… ваш начальник… Очень жаль, да что поделать. Дружба дружбой, а служба службой.
- Напрасно вы нас жалеете, - сказал Пап, инстинктивно подвигаясь к Насте. Он смотрел на её обнаженную сильную руку. - Критика нам на пользу. Мы люди современные, сознательные.
- Вот как письмо наше напечатают, вам будет совестно. Все узнают, как вы нас подводите.
- Письмо уже напечатали. Если ваш дедушка не прочел его, то прочтет. Он ведь как–никак главный конструктор стана. Не знаю, понравится ли ему ваша… ваше письмо.
- Дедушка тут ни при чём! - отрезала Настя. - Он конструировал стан, а не приборы. Наоборот, дедушка нам скажет спасибо. А что до его репутации - вы не беспокойтесь. Славы его не убудет.
Последние слова Настя произнесла с гордостью.
Пап не нашелся с ответом.
Вернулись из сада Фомин и Бродов. К тому времени ужин был готов. Они сидели за большим круглым столом посреди гостиной. Пили вино, ели грибы собственного засола, яблоки, варенья - тоже из своего сада. Настя угощала гостей с особенным удовольствием, потому что в этом году она впервые за свою жизнь сама делала запасы на зиму, пробовала приготовлять варенья, грибы и прочие дары подмосковной земли. Савушкин не проносил ложки, чтобы не похвалить хозяйку, не высказать своего суждения. Он сидел рядом с Настей и часто вставал и шел с ней на кухню, чтобы помочь ей, - чувствовал себя, как дома, но с гостями говорил мало. Он знал обо всем происшедшем вокруг его имени, знал, что издан приказ о его назначении в институт к Бродову. Бродов к нему обращался редко, он, видимо, не хотел придавать значения факту назначения Савушкина заведующим сектором института и больше беседовал с академиком и Настей, которая сидела напротив него и проявляла к нему дружеский интерес.
- Ваш брат тоже администратор - у него целая бригада артистов, - сказала она Бродову, нажимая на слово "брат" и подкладывая ему грибков. - Он, наверное, говорил вам?
Дед недовольно сморщился, но промолчал. Внучка уже несколько раз заговаривала с ним о заводском ансамбле; и что Бродов–старший открыл талант у Егора Лаптева, и что ансамбль собирается в какую–то поездку; будто бы Феликс, у которого не открыты никакие таланты, на время поездки хочет взять на себя роль администратора. И такая любительская роль есть в оркестре. По тону, каким сообщила ему об этом Настя, он почувствовал холодок в их отношениях, и это его успокоило. Он питал к семье Бродовых предубеждение и в душе считал, что хорошего человека там быть не может.
- Нет, он мне ничего не говорил, - ответил Бродов, - он вполне самостоятельный человек и не ставит меня в известность о подробностях своей жизни. А что, он талант какой–нибудь?..
- Да, он отличный организатор! - нашлась Настя. - И кажется, неплохо поет, - соврала в заключение. И ещё она бы хотела сказать: "А ещё лучше он защищает систему автоматики на стане". Она теперь иначе смотрела на поведение Феликса, на его жаркие споры о технике, нападки на "гигантоманов" - он в этих спорах не столько отстаивал свои принципы, - Настя поняла теперь: у него их попросту нет, - он защищал брата, его институт, старался переложить ответственность с автоматиков на механиков, - то есть на её деда, его учеников. Она теперь жалела, что иногда соглашалась с Феликсом, шла у него на поводу. А как он восставал против письма!.. "Ну, погоди, - говорила себе Настя. - Мы ещё с тобой посчитаемся".
- Да, да - поет он неплохо, - сказала Настя, как бы очнувшись от своих мыслей.
- Именно, неплохо, - улыбнулся Бродов. Он посмотрел на Фомина, видимо ожидая его комментарий к поступкам современной молодежи. И, повернувшись к Насте: - Вы тоже поете в ансамбле? Или… пляшете?
- Нет, - серьезно ответила Настя. - Ваш папаша не находит у меня талантов.
- Решительно никаких?
- Никаких. Но я докажу, что таланты у меня есть. Я буду петь в ансамбле.
- Берусь за вас похлопотать. Надеюсь… так сказать, на родственные связи.
- Пожалуйста. Буду вам благодарна.
- А там в вашем ансамбле не требуются петушиные голоса? - обратился Федор Акимович к Насте. - Я бы сумел. Вот послушай…
Он поднялся в рост, захлопал ладонями по бедрам и, как бывало он делал в детстве, закричал по–петушиному.
Все засмеялись искренне и громко, как смеются молодые беззаботные люди.
Настя была в восторге. Со словами: "Ты, дедушка, давно не пел по–петушиному", - она обнимала его и целовала в щеку. А Бродов, польщенный интимностью обстановки, думал: "Я бы никогда не отважился вот так… просто, встать и закричать. Если б даже и умел".
- А вы, господа, кушайте, не стесняйтесь, - оживился после удачной шутки Фомин, - и вино наливайте вон из того графина, - нашенской фирмы, собственной. Настенька по рецепту настояла.
"Господа… Почему "господа"? Он только нас этак называет или каждого?" - задумался Бродов.
- Смелее, господа, смелее!..
Фомин близко наклонился к Бродову:
- Я вас, Вадим Михайлович, по первости–то не признал. Глаза стали слабы, подводят без очков. Богатым станете - ей–ей!.. М-да… Богатым.
Бродов был наслышан о чудачествах Фомина. Знал его историю, как в молодости будущий академик, на манер Ломоносова, пришел в столицу из глухой Саратовской деревни, - будто пешком по берегу Волги шел и в котомке за плечами весь багаж с собой нес. На экзаменах в институте приятно изумил знаменитого ученого, попал к нему под личную опеку. В науках преуспевал, а "языком лапотать", как сам он выражался, так и не научился. Смеялись над его деревенским говорком студенты, а он, понятное дело, стеснялся по первости, - в особенности же в женском кругу, и чем больше стеснялся, тем более деревенел его язык, и высыхало в горле. Но потом, со временем, возвысив имя свое, перестал стесняться саратовского говорка; а как будто бы и бравировал своей манерой говорить и привычками сельского человека. Со временем как бы в отместку своим бывшим пересмешникам стал ещё пуще налегать на простонародную речь и, случалось, по–детски развеселялся, видя, как иной высокоинтеллектуальный собеседник бывал озадачен его откровенным просторечием или выходкой какой–нибудь, его лукавой манерой держаться, в которой ясно проглядывала всезнающая, всевидящая народная мудрость.
Вадим вспомнил свое первое знакомство с Фоминым. Заместитель министра по науке - его дача здесь же, в поселке ученых, - привел Бродова к академику, представил по случаю назначения Вадима на место Фомина, уходившего в головной институт металла. Внучки тогда не было, академик принимал гостей сам.
- Ваша внучка в одну первую смену ходит? - спросил тогда академика Вадим, глядя, как Фомин ставит перед каждым дешевые граненые стаканчики, а себе старую побитую на краях алюминиевую кружку.
- Кабы в одну, а то во все три приходится бедняжке ездить. Благо, что автобус к станции круглые сутки ходит. Тут поблизости много рабочих "Молота" живет. Вечером, когда дома, провожу её, а утром встречу. Нет, мила–ай, во все смены. То–то и беда, но нечего делать. В прокатчицы пошла - по стопам деда. А ваша жена тоже из заводских? - спросил вдруг академик.
- Нет–нет, - заторопился Бродов. - Училась на дипломата, а работать не пришлось. Нештатно в журнале сотрудничает. О кино иногда пишет.
- Бедная душа! - покачал головой Фомин. - Выходит зря училась.
- Почему, бедная? - вступился за супругу нового директора института заместитель министра. - Вы бы, Федор Акимович, видели Ниоли Юрьевну, - она не производит впечатления бедной и обиженной. Наоборот, цветущая женщина!
- Мы с тобой, Василек, - сказал академик заместителю министра, которого знал ещё студентом, - на женщину с разных ракурсов смотрим: тебя интересует внешняя сторона дела, а меня - духовная. М-да…
Старик достал из–под стола бутылку московской водки с зеленой наклейкой и для чего–то долго вертел перед носом, словно примеряя, хватит ли на четверых её содержимого. Водки было чуть меньше половины бутылки, а заткнута она была бумажной пробкой. Старик вынул пробку, понюхал и затем серьезно, сосредоточенно стал разливать в стаканчики. Бродов был ошарашен бедностью академика; он даже рот приоткрыл от изумления, а заместитель министра с ликующей улыбкой смотрел на своего учителя. Маневр старика ему казался великолепным; он ясно представлял, как завтра Бродов будет рассказывать своим друзьям, знакомым о бутылке с бумажной пробкой. И восклицать: "Академик! Лауреат Ленинской премии!.. Да он за одни только лекции в трех институтах полмешка денег получает! А дача у него какая! Да в такой избе и колхозник жить не согласится!.. Черт знает что такое!.."
Бродов будет осуждать академика, не сознавая, что развенчает себя, свою наивность и неосведомленность, Бродов среди металлургов - человек новый, мало кому известный, а Фомина знают все - и старый и малый. Знают, что все деньги от премии - Государственных, Ленинской и многих международных он отдал на строительство детских учреждений в заводскую кассу "Молота", наслышаны о его чудачествах, фокусах, розыгрышах. И, конечно же, бутылку с бумажной пробкой и алюминиевую кружку друзья воспримут, как очередной фортель старика, а недруги, которых у него всегда было предостаточно, пусть заблуждаются.
Тогда, во время первого своего визита, Вадим не нашел общего языка с Фоминым, холодно расстался с ним. В этот свой второй визит Бродов решил сгладить неловкое впечатление от первой встречи и всю беседу вел в дружеском фамильярном тоне.
Чутко следил за ходом разговора Пап. Его внимание за столом распределялось между двумя объектами: Настей, в которой он сразу разглядел "королеву красоты", и её дедом. Он к нему давно копал ход и теперь обрадовался счастливой возможности сойтись с академиком накоротке. Вот только бы выбрать удобный момент и обратить на себя внимание. Кинуть бы крючок!
И, как приманку, бросил слова о стане, о приборах, о своих недавних встречах на "Молоте". Но академик лишь бегло взглядывал на Папа, деловую беседу игнорировал. Казалось, он Папа не принимал серьезно. Впрочем, внимательно выслушал похвалу Папа механическим системам стана. И даже ответил Папу, но опять никто не понял: серьезно ли говорит академик, шутит ли. А сказал он вот что:
- Механика - дело нехитрое. Мы, механики, работаем по старинке. Станины разные, балки–скалки. Ну ещё колеса с дом вышиной, валки стопудовые, а когда этим валкам нажимать - приборчики укажут; на манер тех, что корабли на луну посылают. А это уж, молодые люди, по вашей части. У вас и знаний больше, и ум резвее. Так!..
Бродов тоже ловил каждое слово академика, он то намек заслышит и тогда встревожится, то вновь прочтет в глазах академика мирное настроение. Он знал, что академик за шелухой пустяшных слов маскирует свои подлинные мысли и что эти его подлинные мысли не столь невинны, как болтовня о приборчиках. Операция "размягчения", задуманная Ниоли, казалась ему пустой затеей. Академик не тот человек, которого, как воробья, можно провести на мякине. И нет такой электронной машины, которая могла бы проникнуть к нему под черепную коробку и угадать, что там делается.
С того момента, когда в голове Бродова возникли эти мысли, он потерял интерес к беседе, весь как–то сник и ждал удобного момента, чтобы окончить визит и уехать.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава первая
1
С того дня, как на стан прибыли ученые из столичного института "НИИавтоматики", цех превратился в гигантскую ремонтную мастерскую. По всей линии стана были разбросаны бригады, группы и небольшие, в два–три человека, группки ученых и инженеров, конструкторов, в том числе и заводских; для них поставлены столы и верстаки, собран нужный инструмент, и каждая группа "расшивала" свое слабое место в системе автоматики. Возле нагревательной печи были сдвинуты три стола, и за ними обосновались специалисты по фильтрам во главе с Олесем Савушкиным. Впрочем, тут же хлопотал и Пап, он был тоже руководитель, но только не одной группы, а сразу нескольких, в том числе и самой важной - бригады специалистов по счетно–решающим устройствам. Они располагались посредине пролета, у них было много столов, и на каждом разобранный блок какой–нибудь машины, чертежи, контрольные приборы, паяльные инструменты. Здесь над столами возвышался длинный худой человек лет двадцати пяти, с шапкой прямых белых волос и такими же белыми бровями - "Белый", как называл его Вадим Михайлович Бродов.
Директор института был тут же, он появлялся в пролете то с Брызгаловым, то с начальником цеха, а то сидел на главном пульте у Павла Лаптева и наблюдал за работой стана и своего друга.
Стан работал обычным порядком. Ученые приноравливались к его остановкам, старались не вызывать дополнительных простоев.
Когда стан, с грохотом пустив под валки последнюю, раскатанную в грубой клети, заготовку, замирал под фонтанами шипящей горячей воды, на пост к Лаптеву летели по переговорному устройству вопросы: "Сколько будем стоять?", "Надолго ли?". А "Белый" - его звали Костей, спрашивал: "Могу ли на час вынуть запоминающее устройство из счетчика готовой продукции?" И если получал разрешение, то группа его, а она вся состояла из молодых ученых, срывалась как со старта, бежала к счетной машине.
Павел Лаптев вошел в заговор с главным вальцовщиком Настей Фоминой, и они, по своему усмотрению, продлевали иногда простой стана на несколько минут, чтобы дать ученым и конструкторам побольше времени для разборки отдельных узлов. Но зато в часы работы стана Павел Лаптев задавал режим, позволявший ему наверстать упущенное. Он в эти ответственные дни не забывал и о том, что лист надо давать полной мерой, что продукцию стана ждет только что вошедший в строй и набиравший не по дням, а по часам силу автомобильный гигант на Волге.
Почти каждый день к нему на пост заходил директор завода Николай Иванович Брызгалов. Вместе с ним заходил и Бродов. Директор был к нему внимателен, но в длинные беседы не вдавался. Стоял за спиной Лаптева, смотрел на быстро текущую ленту горячего листа. Ничего не говорил он и Лаптеву, а Лаптев ничего не спрашивал у директора. Павел знал его заботу, его постоянную тревогу. Лист, лист, лист… Стоило им снизить дневную порцию на несколько десятков тонн, как на второй же день из Москвы, с Волги, из многих городов страны летели телеграммы, телефонные звонки: "Режете!" И директор успокаивал, обещал, директор шел к Лаптеву и молча стоял у него за спиной. Как и Лаптев, как и Настя Фомина, он бы очень хотел остановить на день–другой стан и предоставить ученым столичного института и своим конструкторам - их он бросил на помощь ученым - возможность спокойно трудиться. Но жизнь не давала такой передышки, и он просил ученых делать свои дела, не рассчитывая на длительные остановки стана.
Егор стоял со своей неизменной "пикой" на старом месте и во время остановок стана, вместе с Феликсом и Настей Фоминой, рисовал на листе ватмана летучую газету "Молния". Настя то и дело отлучалась по делам стана, Феликс писал статьи. Он уже написал подборку юмористических миниатюр, расписался под ними, теперь принялся за статью серьезную.
- Подпишем твоей фамилией, - сказал Егору.
- Ты сам подписывай, - ответил Егор, выводя ярким красным цветом острые, как всплески электрических разрядов, буквы заголовка: "Молния".
- Не могу же я под каждой заметкой!.. Смотри, я уже подписал подборку заметок. Злых, насмешливых. Кучу врагов наживу.
- Ладно. Подписывай.
Феликс писал. Он решил воспользоваться случаем и выполнить задание Папа. Ну, пусть не в многотиражке, в цеховом листке "Молния" - не все ли равно! Там, где–то на ученом совете, ещё сильнее прозвучит свидетельство с места, сам Лаптев подписал.
Тут Феликс задумался. Его осенила мысль: "Сам Лаптев… Павел Лаптев!.. Подпишу без имени, просто Лаптев, а Пап может сыграть на фамилии. Так и скажет: "Сам Лаптев, знаменитый прокатчик, подписал. Кто будет разбираться? Проверять!.."
Идея показалась такой счастливой и заманчивой, что Феликс отошел от фанерного листа, на котором был разложен ватманский лист. Взглянул на Егора: тот вместе с двумя заводскими конструкторами вставлял начинку в прибор. Тут же рядом стоял Вадим Бродов и что–то записывал в блокнот, видимо, новую схему прибора, разработанную конструкторами по заданию Брызгалова. Вадим был рад, что название прибора осталось прежним и авторство его не затронуто - так распорядился директор, и сейчас это распоряжение воплощалось в жизнь.