- Начнем. А что ж, начнем, - заторопился с ответом вспугнутый Михаил Лаврентьевич и зашуршал бумагами, которые перед ним лежали.
- Ваше мнение, Федор Акимович? - Главный специалист крутнулся с креслом к тому углу в кабинете, где глубоко утопал в кожаном кресле академик.
- Да, начнем, - Фомин вяло взмахнул рукой, как бы открывая совещание.
- Тогда будем слушать вас, Михаил Лаврентьевич. Вам начинать.
Маленький седенький человечек, имевший в науке много титулов и наград, весь напружинился, суетно зашуршал листами, извлекая на поверхность то один лист, то другой, откашливаясь, прикрывая рот трясущейся рукой, при этом говоря какие–то междометия, пытаясь шутить и тем самым создать атмосферу доверительную, дружескую, придать начинающемуся, важному для всей его жизни, разговору тон обыкновенной деловой беседы, каких бывает у него много в институте.
Ему было за семьдесят, он со дня на день собирался на пенсию, но прежде ему надо было добиться признания так называемой новой ступени автоматизации металлургических процессов, ступени, которой он и его лаборатория посвятили последние пятнадцать лет жизни. В свое время он здесь же, в министерстве, доказывал необходимость проектирования этой ступени, ему выделили деньги, людей, к созданию этой ступени подключили другие лаборатории НИИавтоматики, и теперь, когда она готова в чертежах и её надо строить, неожиданно, как айсберг, всплыл конвейер Фомина. Оказывается, он тоже работал над своим конвейером много лет, но не шумел, не привлекал к его созданию много людей и средств, все выполнял сам при помощи нескольких своих сотрудников, но, как всегда, идеи Фомина поражали своей новизной и смелостью, так и теперь его конвейер привлек внимание металлургов. Михаил Лаврентьевич в тайных мыслях своих считал идею Фомина абсурдной. На языке у него вертелись слова: "Прожектер, ретроград, маньяк…" Нетерпеливое желание разрушить фоминский айсберг, убрать его с дороги туманило разум, замедляло ход мысли, Михаил Лаврентьевич говорил вяло и несвязно. Он в руках вертел отснятую копию "Молнии", доставленную ему вчера вечером Папом, все порывался пустить в дело этот свой козырь, но откладывал его в конец речи и пока старался убедить Главного специалиста в разумности своего проекта и нереальности проекта Фомина.
- Техническая революция вступила в эпоху, - говорил Михаил Лаврентьевич, - когда надежность деталей и машин стала главным направлением конструкторской мысли. Это направление, или рубеж, или, как говорили в старой русской армии, редут выдвинула на первую линию автоматизация. Она подчас бросает механическую систему на произвол судьбы, и тогда спасти машину или агрегат может запас прочности, надежность конструкции…
Фомин слушал Михаила Лаврентьевича, но думал не о том, что говорил его противник, - все его доводы он знал наперед, - академик время от времени кидал зоркие взгляды на Главного специалиста и старался угадать ход его мыслей. Обстановка на совете сложилась невыгодно для Фомина. Было бы совсем другое, если бы совет заседал в полном составе, тогда бы все решилось просто и ясно: рекомендовать конвейерное звено Фомина, но теперь все оказалось в руках Главного специалиста, человека, по мнению Фомина, хорошего, умного, отлично знающего прокатное дело, но недостаточно компетентного в таких сложных научно–технических вопросах, какой поставлен сегодня на совете. А поскольку Фомин, как человек прямой, бесхитростный, никогда не стремился установить с Главным специалистом хороших отношений, частенько игнорировал его или попросту не замечал, то и сегодня он питал слабую надежду на его поддержку.
"Прямо он на меня не пойдет… вряд ли пойдет, - утешал себя академик Фомин, - но и поддержки от него ждать не приходится". В другой раз Фомин думал категоричнее: "Уйдет в кусты, станет вилять. Ну и черт с ним! Лишь бы не вынесли решения, отвергающего линию!" Фомину трудно было слушать и даже сидеть в одном положении было трудно, потому что сильно болела голова, и он боялся, как бы с ним не случился гипертонический криз. Он в последнее время болел и даже на "Молот" не выезжал, хотя знал, что там сейчас ученые из НИИавтоматики, и сам Бродов, и что там сейчас, как никогда прежде, нужны его консультации. Он бы не приехал и на совет, если бы для него он не имел такого большого значения. Он, все–таки, верил, что Главный специалист примет его сторону, и тогда облегчится его положение во время окончательного обсуждения его проекта на коллегии министерства.
Глубоко тревожил его стан "2000". К новому году он должен выходить на проектную мощность. Выйдет, тогда и конвейер его пойдет легче, его, конечно, примут и начнут строительство, но что если стан подведет?.. "Вот тогда они вскочат на коней, - подумал о своих противниках. - Понесут… с гиком, улюлюканьем…"
Затылок пекло, словно к нему прислонили раскаленное железо. Неудобно было дремать, а хорошо бы закрыть глаза, забыться…
- А вот свидетельства самих прокатчиков, - продолжал Михаил Лаврентьевич, - вот они, вы можете их посмотреть.
Он поднял большой лист фотографической бумаги с копией летучей газеты "Молния".
- Здесь со статьей выступает Лаптев, тот самый знаменитый Лаптев, которого все мы глубоко уважаем и к голосу которого, как нам известно, прислушивается и почтенный Федор Акимович.
"Паша, что же ты написал в этом листке?" - с горечью подумал Фомин.
- Слушайте. Я буду читать: "Стан могуч, спору нет, но пока идет с перебоями, то и дело останавливается, точно у него одышка. То лист начнет косить, то валки полетят, а то рольганги…" - Валки? - переспросил Фомин. - Никогда этого не было. Бог миловал.
- Не я говорю об этом, Федор Акимович, а Лаптев. Да, Лаптев! - Ладно. Читайте дальше, - махнул рукой Фомин. И подумал: "Сдурел, что ли, Паша!" Михаил Лаврентьевич читал: - "Мы хоть и рядовые прокатчики, но можем судить о смелости конструкторов, создававших стан. Они не боялись перегрузок, верили в потенциальные возможности современных материалов, но факт остается фактом: механические системы подводят прокатчиков, стан на проектную мощность не выходит. Кто тут виноват - сами судите!.." - Выйдет, выйдет стан на проектную мощность! - пообещал Фомин.
- Хорошо бы, Федор Акимович! Мы бы вместе с вами порадовались…
- Сомневаюсь…
Главный специалист поднял руку, призывая к порядку, и улыбнулся, давая понять, что реплику Фомина воспринимает как шутку. И Михаил Лаврентьевич, прервав свою речь, заулыбался. Он тоже воспринял реплику как шутку. И, конечно, не обижался на Фомина.
В заключение, обращаясь к Фомину и показывая ему то место, где под статьей стояла подпись, проговорил: - Лаптев пишет. Лаптев!..
Фомин с горечью подумал о своем друге: "Эх, Паша, Паша, видно, не хотел ты мне зла, а ударил в самое сердце".
Академику и в голову не пришло спросить, а какой Лаптев написал статью? На "Молоте" два Лаптевых! Егор не в счет, он выпал из головы. Конечно же, Павел! Кто же другой?..
Главный специалист поблагодарил оратора за сообщение, зачем–то передвинул бумажки, лежавшие перед ним, и очень вежливым виновато–заискивающим голосом попросил Фомина высказаться.
- О чем же? - развел руками академик. - О своем проекте?.. Мне о нем неловко говорить. О проекте Михаила Лаврентьевича?.. Рекомендовать к строительству я его не могу… Критиковать его?.. Уж это, извините, совсем было бы нехорошо. Да, нехорошо-с!.. Потому как в сложившихся обстоятельствах, когда наши проекты конкурируют!.. - Фомин это слово сказал громко, врастяжку, почти прокричал. И строгим, укоряющим взглядом обвел Михаила Лаврентьевича, Главного специалиста… - Да, конкурируют!.. И что же, по–вашему?.. Я буду отшвыривать ваш проект и расчищать дорогу своему?.. Я ещё не совсем потерял стыд! Да!.. И совесть человека, и честь ученого… Не потерял-с, нет! Это уж вы, Михаил Лаврентьевич, потрясайте этой… как её… "Грозой"! То есть "Молнией". Она, может быть, вам поможет. А мне, что ж?.. Да и нет у меня её… И фотоаппарата нет. Чтобы по цехам ходить, фотографировать.
- Позвольте, Федор Акимович! Что вы такое говорите?.. Я в вашем цехе отродясь не бывал!..
- Тогда на расстоянии. Как–нибудь, из Москвы…
- Зачем же на расстоянии? Там только что был наш человек.
- Ваш человек?..
- Да, институтский. Он без злого умысла отснял стенную газету.
- Ради спортивного интереса?..
- Если хотите… Может быть!.. Зачем же делать такие обвинения?.. У вас нет на это никаких прав.
Извините, я теперь не знаю, что мне и думать.
Главный специалист растерялся, поднял обе руки, успокаивал то Фомина, то Михаила Лаврентьевича.
Он такую сцену не ожидал и не знал, как себя повести в разгоревшемся споре. Он сейчас поражен был раскрытием тайны со стенной газетой. В обвинениях Фомина не сомневался. Как же иначе могла появиться "Молния" в руках Михаила Лаврентьевича?.. Кто–то же отснял её?.. Кто–то и зачем–то доставил её в институт?
Главный специалист теперь думал о том, как бы эта история не дошла до министра, его заместителей, членов коллегии. Будучи наслышанным о прямоте Фомина, его умении драться с противниками, отстаивать свои идеи, наконец, о большом авторитете академика, он был почти убежден в неминуемости объяснения с министром. "Что, мол, за методы институтские товарищи применяют?.." А так как все знали неравнодушие Главного специалиста к НИИавтоматики, его дружеские отношения с директором, да и самим Михаилом Лаврентьевичем, то невольная тень неблаговидного поступка упадет и на него. А тут ещё жена его Лиза… Как пчела зудит на ухо, просит за Бродовых: тут помоги, там посоветуй… Главный специалист вспомнил все эти обстоятельства, взвесил, как на ладони взвешивают какой–нибудь предмет, и ему уже казалось, что отчасти эти обстоятельства известны академику Фомину, а завтра будут известны и министру… Словно бы очнувшись от своих мыслей, он заговорил торопливо, ни к кому не обращаясь:
- Понимаю вашу личную заинтересованность, но вы, Федор Акимович, и вы, Михаил Лаврентьевич, на протяжении многих лет являетесь бессменными членами консультативного совета. Ваше мнение всегда высоко ценилось министром, его заместителями, всеми членами коллегии. Наконец, и высшие правительственные инстанции - Госплан, Госстрой, Совет Министров нередко у нас спрашивают, а что думаете вы, Федор Акимович, вы, Михаил Лаврентьевич. Согласитесь, что и теперь, когда через две–три недели будет обсуждаться наиважнейшая для судеб отечественной металлургии проблема, - разве мы можем обойтись без вашего мнения?..
Главный специалист ещё долго высказывался в подобном роде, говорил общие, приятные для обоих членов совета слова, - он при этом больше смотрел на Михаила Лаврентьевича, который кивал в такт его словам, высказывал всяческие знаки одобрения. Но в сердце закрадывалась тревога при взглядах на Фомина; тот, глубоко утопая в кресле, полулежал с закрытыми глазами, но, конечно, не дремал, а чутко внимал каждому слову. Главный специалист ждал, что академик прервет его и спросит: "Какой проект вы предлагаете в дело?" Главный специалист не мог принять чью–нибудь сторону. Он мог отказаться от путевки на курорт, поссориться с женой, разорвать отношения с другом, но принять сторону Фомина или Михаила Лаврентьевича он не мог. Он хорошо знал оба проекта. И если бы вокруг них не было борьбы и ему не надо было ущемлять ничьих интересов, он бы, не задумываясь, поддержал Фомина. Но тут подспудно кипела многолетняя борьба. К тому же Госплан неохотно отпускал деньги. Каждый дорогой проект проходил с трудом.
Фоминский проект очень дорог. Заново надо строить домну, мартен, установку непрерывной разливки стали, гигантский прокатный стан. И между ними автоматическая система транспортных коммуникаций. Фантастически дорого! Прикинут члены коллегии, покачают головой. И устремят насмешливые взгляды на него, главного специалиста. Мол, нет государственных понятий. Как был инженером заводского масштаба, так и остался.
Представляет он и другой вариант: примет он сторону института. А коллегия утвердит фоминское звено. Вот тогда над ним, как злой рок, повиснет тень непростительной ошибки. Все будут говорить: "Главный специалист был против строительства на "Молоте" фоминского конвейера".
И сейчас, рассыпая комплименты Фомину и Михаилу Лаврентьевичу, он преследовал одну цель: уверить их в своем высоком к ним уважении, в стремлении помогать обоим ровно в такой мере, в какой позволяет его служебное положение. По тому, как реагировали его слушатели, он со все возрастающим радостным чувством заключал, что роль свою сыграл хорошо. Михаил Лаврентьевич с благостной улыбкой смотрел на него и кивал головой, Фомин время от времени приоткрывал глаза и как бы спрашивал: "Вы ещё здесь?" Впрочем, зла и протеста в его взгляде главный специалист не видел, и это его воодушевляло.
Когда он закончил, Михаил Лаврентьевич вскочил и стал пожимать ему руку: старик благодарил за теплые слова, за то, видимо, что главный специалист не высказался против его проекта. Совсем по–другому реагировал академик Фомин. Он несколько минут сидел неподвижно, потом медленно поднялся, подошел к столу главного специалиста и, наклонившись над ним низко и тихо, как бы продолжая свои мысли, сказал:
- Вы, молодой человек, порядочный трус. И, как таковой, на этом вот вашем месте, представляете для государства большую опасность.
С минуту постоял, склонившись над столом, затем, ни к кому не обращаясь, добавил: - Да-с, господа. Опасность!..
Повернулся, тяжелой походкой старого больного человека направился к двери.
2
Павел Лаптев давно звал Егора на рыбалку; наконец Егор согласился, и они двинулись под выходной за город, к деревушке, возле которой уснула подо льдом небольшая речка. Подошли к ней затемно, поставили ящики на снег. Оба были хорошими рыбаками, и потому делали все без суеты. Молча просверлили лунки, закинули удочки. Егор оглядел небо, деревню, задержал взгляд на церквушке. Она сиротливо стояла на холме в двухстах метрах от деревни и, казалось, падала в сторону речки. Не сразу сообразил Егор, что такое впечатление создают облака, низко летящие над землей. Восточный край облаков был светлее, да и вся восточная сторона озарилась синим трепетным сиянием; снег и небо отливали льдистой холодной голубизной, и редкие звезды на небе казались синими.
Егор подошел к отцу, присел с ним на угол ящика.
- Чего не ловишь? - спросил отец.
- Ночью не клюет, - авторитетно заявил Егор и привалился к отцу в надежде подремать у него на плече.
Скоро он пригрелся, и ему стало хорошо, покойно; он даже как будто задремал, и ему грезился теплый день, и солнце над рекой, и они с отцом идут по берегу в белых рубашках, с удилищами на плечах.
Егор ещё в детстве полюбил рыбалку; и, конечно, виной тому отец; может быть, рыбалка была для Павла Лаптева лучшим поводом побыть наедине со своим первенцем, забыться от житейских тревог, и здесь, в тиши природы, предаться воспоминаниям молодости, - тех лет, когда он сразу после войны женился и когда все впереди казалось таким бесконечным и безоблачным.
Жена умерла от родов. От нее остался Егор.
Павел мучился сознанием, что сын его не знает материнской ласки. Как мог, старался заменить ему мать. Ни упрека, ни грубого слова не слышал от него Егор.
Павел, пригревшись, тоже задремал над лункой.
Неожиданно удилище в его руке дернулось. Дрему как ветром сдуло. Сбросив рукавицу, Лаптев пальцами коснулся лески. Тянуть не торопился - может, рыба пробует насадку?.. Но нет - лесу повело к одному краю, к другому. Павел резко подсек и стал выбирать невидимую нить. Из лунки вылетел окунь. На снегу он трепыхнулся два–три раза и затих, скованный морозом.
- Началось! - поднялся Егор. И пошел к своей лунке.
Ловили часа четыре. Возле каждого на снегу, поблескивая заиндевелой чешуей, лежали окуньки, ерши, лещики и подлещики. Но по мере того, как неяркое солнце выкатывалось над горизонтом, и мороз под его лучами сдавал, и снег искрился веселее - царство рыбье подо льдом затихло, клев прекратился.
Егор проголодался. Поглядывал в сторону отца, ждал сигнала.
Павел не спеша поднялся с ящика, смотал удочку.
Егору крикнул:
- Не замерз?
Егор демонстративно кинул на снег рукавицы, выбрал из лунки леску.
Раскинули на снегу походную скатерку.
Разлили горячий чай из термоса. К ним подошел рыбак с деревянным ящиком за спиной.
- Как ловится? Приятного аппетита! Павел налил и ему чаю, предложил сесть.
- Да вы, никак, Павел Иванович Лаптев? - заговорил рыбак, сбрасывая с плеча ящик и усаживаясь на него.
- Извините, я вас вроде бы не знаю, - сказал Лаптев.
- Неважно. Я из министерства. Вас на трибуне видел. На совещании металлургов выступали.
- Было дело, - признался Лаптев, - Как там в министерстве? Здорово нас ругают?
- За что?
- Листа мало даем. Стан никак не отладим.
- А-а… За стан ничего не скажу. Не слышал, а вот новый проект Фомина забодали. Говорят, вы статью в стенгазету написали. Фоминский стан критиковали. Ну… будто бы это… сыграло роль. Словом, ваше мнение учли.
- Стенгазета?.. - Павел вопросительно посмотрел на сына. Тот густо покраснел, признался: - Я писал… в "Молнии".
- Сын, что ли? - спросил рыбак. - Говорят, Лаптев. А какой - не знаю. Будто бы о вас шла речь.
Академик Фомин крепко осерчал. И слег, бедняга. Видно, от горя.
Павел Лаптев свесил над коленями голову, задумался. В истории со статьей чувствовал что–то неладное. Глухим спокойным голосом спросил Егора:
- Что ты писал… в "Молнии"?
- Феликс писал. Каюсь, отец, не читал статью.
- Как же подписывал?
- Сказал Феликс: "Подпишем твою фамилию". Я что ж, доверился. Подписывай, говорю. Мне и в голову не могло прийти, что против Фомина… могут использовать.
Павел поднялся решительно, сказал:
- Сматывай удочки, Егор. Хватит, половили!