3
Едва ли ни первая электричка, распахивая дремотную рань зимней предрассветной поры, несла Павла Лаптева в Москву, в город, в котором он никогда не жил, но который для него с детства был таким же родным и желанным, как и тот деревянный городишко, где впервые он увидел мир и повел счет своим беспокойным годам.
Тревожно на душе у Павла. Беда ему представлялась огромной и непоправимой. "… Новый проект Фомина забодали". Сказал, как обухом ударил. И о Фомине: "…слег, бедняга".
В истории с "Молнией" подозревал Вадима. "Организовал… Отснял… Использовал на коллегии против Фомина".
Коллегия министерства назначена на канун Нового года. Обещали и меня пригласить. Сам министр, Василий Васильевич, обещал. Раза три повторил: "Ты это, Паша, на коллегии расскажи. Мы тебя пригласим…"
"Забыл, Василий Васильевич, - думал Павел о министре. - Дел у него хватает. Не мудрено и забыть".
Много раз приезжал министр в нынешнем году на "Молот", трижды поднимался к нему на пост. Без провожатых, один. Первый–то раз встал за спиной у Павла, смотрит. А Лаптев хоть и не имеет глаз на затылке, а всегда чувствует сзади себя человека.
- Идите сюда, вы мне не помешаете, - сказал стоявшему за спиной. А когда тот подошел, поздоровался, подумал: "Корреспондент какой–нибудь или по научной части".
Когда стан остановился, гость протянул руку Павлу, назвал свою фамилию. И, видя, что фамилия не все сказала оператору, добавил: "Из министерства. Может, слышали?" Алый флажок на лацкане пиджака с коротким словом "СССР" разъяснил остальное. Лаптев смутился, но не оробел. Пододвинул стульчик: "Садитесь, товарищ министр". Потом рассказал: "Я слышу человека за спиной. Видно, с войны такая способность выработалась". - "В каких войсках воевали?" - спросил министр. И, услышав, "авиация", привстал от радости, всплеснул руками: "И я тоже. Инженером эскадрильи был. Истребительной".
И пока длился простой, многое вспомнили фронтовики. И затем уж, когда о стане говорили, то, как летчики, понимали друг друга с полуслова.
За первой была вторая и третья встреча. И все на стане. Министр теперь знал Лаптева и как старшего оператора. Верил каждому его слову.
"Да-а, - глубоко вздыхал Павел, возвращаясь мыслями к совершившемуся факту. - Не пригласил".
И опять о Вадиме. Нет, на подлость Вадим не пойдет. Что угодно, только не подлость.
В здание министерства вошел к началу рабочего дня. Секретарша встретила приветливо, но… развела руками.
- Болен Василий Васильевич.
Лаптев оглядел телефоны, кивнул на них: - Позвонить можно? И, видя нерешительность секретарши, улыбнулся ей, сказал: - Не бойтесь. Ругать не будет.
Позвонил. И когда представился, спросил о здоровье, министр ему обрадовался.
- Лаптев? Ты?.. Что у тебя за дело?.. Приезжай ко мне, выложишь с глазу на глаз.
Через час машина остановилась у ворот дачного городка. Подъехали к небольшой зеленой даче. К крыльцу из леса вилась асфальтированная тропинка, двери выкрашены свежей краской, на окнах белые занавески.
На крыльце появился хозяин. Он заметно прихрамывал, но бодрился, делал вид, что боль невелика и не стоит внимания.
- Два раза в год открывается рана, - заговорил министр, желая, видимо, успокоить Павла, который с тревогой посматривал на его больную ногу. - Весной и вот… в начале зимы. Ну да ладно. Выкладывай: какая причина привела ко мне? Знаю: без дела, за здорово живешь, не пожалуешь.
- Точно, Василий Васильевич, дело есть, и серьезное.
Министр слушал Лаптева внимательно, не перебивал, ничем не высказывал своего отношения к его словам. Он лишь изредка взглядывал на Павла, и в глазах его Павел улавливал чуть заметную озорную смешинку. А когда Павел закончил свой рассказ, министр несколько минут шел молча, на лбу его теснились морщины, выдавая тревогу и озабоченность.
Спросил:
- Ты уверен в проекте Фомина?
- Уверен!
- Ты разве знаешь проект?
- Не знаю, Василий Васильевич.
- А говоришь, уверен.
- Я человека знаю. Фомина Федора Акимовича. И стан его знаю. Не может он глупую идею предлагать. Сердце мое чует - не может!
- Вот за то я тебя, Павел Иванович, и люблю, что не одним ты рассудком живешь. И сердце нам надо слушать, оно не подводит, всегда правду скажет. Фомин - человек, он на виду у всего народа. А новый его проект революцию в металлургии начинает.
- Я только слышал, много средств его конвейер потребует. Найдутся ли у государства?
- Надо найти. Наше государство с первых лет рождения своего дальнозоркостью отличалось. И на этот раз государство поймет Фомина.
Не заметили, как подошли к даче. Вошли в небольшую гостиную, в углу стоял телевизор, у стенки диван, а посредине стол с фарфоровой вазой и цветами. Чистые неброские занавески, картины в новых рамках, свежая покраска подоконников, дверей - каждый предмет на месте, и в то же время нежилой, не согрет любовью хозяйкиных рук, ничего не скажет о характере хозяина, его привычках и пристрастиях.
- Казенная? - спросил Павел, кивнув на стены.
- Редко бываю тут. Душу не греет. А ты себе ничего не спроворил? Домик садовый или ещё какой?
- Нет, Василий Васильевич, руки не дошли.
Министр подсел к тумбочке с телефоном, набрал номер. Неторопливо, раздумчиво говорил в трубку: - Когда вы собирались?.. Так, хорошо. И Фомин был?.. Хорошо. А "Молния"?.. Стенная газета, да… Она должна в цехе висеть, а как у вас очутилась?.. Не у вас, у него… Ну ладно, как у него очутилась?.. Ага, фотокопия. Кто–то же старался, снимал, проявлял, печатал… А-а, вам не пришло в голову подумать обо всем об этом? Нет?.. Хорошо. Ладно. Что же вы решили?.. Да нет, не надо мне предисловий и комментарий. Вы главный специалист, председатель Совета, мне надо знать ваше мнение. Да, мнение совета и ваше личное…
Министр зажал трубку, сказал Лаптеву:
- Извини! Я сейчас закончу.
И продолжал разговор по телефону:
- Хорошо. Ясно. Мнения у вас нет. И не было, насколько помню.
Министр сидел, повернув лицо в сторону, и Павел видел лишь его правую щеку и шрам на ней. Время затянуло метину войны, но не стерло её совсем. По мере того как Василий Васильевич разговаривал по телефону, бескровное лицо министра начинало краснеть, и шрам выделялся резче.
Павел, проводя рукой по волосам, думал: "Человек болен, а я к нему с делами". Но, вспомнив, какие это важные дела, успокаивался, старался по отрывочным фразам уловить суть разговора.
- Легко живется вам, товарищ главный специалист, - продолжал министр, - легко, говорю. Только вот обо мне вы не подумали. Каково мне будет без вашей рекомендации. Или ваше правило применить: в кустах отсидеть?.. А дело?.. Дело, я вас спрашиваю! - возвысил голос министр. И бросил трубку. Дрожащими руками вынул из кармана платок, вытер проступивший на красном разгоряченном лбу крупные капли пота. Кинул на Павла быстрый извиняющийся взгляд, сказал:
- И откуда у молодого тридцатипятилетнего человека дрожь в коленках?.. Фу, как противно!..
Открыл дверь в другую комнату, крикнул кому–то:
- Нам бы на стол чего–нибудь! И, подойдя к Лаптеву, сев рядом с ним на диване, заговорил спокойнее:
- Да, жизнь сурова. В отношениях с людьми не одна только доброта нужна, но и строгость. Слабости много в человеческой натуре. А слабость при иных обстоятельствах подлостью оборачивается. Это уже опасно. С подлостью надо бороться как со злом социальным. Я так думаю. Но, может, я не прав? Как тебе подсказывает твоя рабочая совесть?
Павел не сразу ответил министру. Вспомнился ему воздушный бой в небе над Сталинградом, дезертирство с поля боя Бродова. И Шоту Гогуадзе, гремящего по асфальту на роликовой тележке, вспомнил. Сказал Павел: - Я ещё когда рабочим не был, а цену человеческой подлости узнал. Видел, Василий Васильевич, как один человек за подлость другого расплачивался.
И встревоженно повернулся к министру:
- Вы меня извините, Василий Васильевич. Не хотел доставлять вам беспокойство.
- Нет, нет, Павел Иванович! Это хорошо, что ты приехал. Ты и мне бодрости прибавил, воодушевил меня. В другой раз подумаешь о проекте Фомина и поползут сомнения: дадут ли денег, пропустят ли, утвердят ли?.. В таких делах министерство не последняя инстанция. Правда, наше мнение тут важно. И, может быть, самое важное. Но… есть и другие инстанции. А тут столько денжищ нужно, что иной раз оторопь берет: не дадут!
Он обнял Павла за плечи, заговорил голосом, в котором слышались и вопрос и просьба:
- Хорошо, если бы к Новому году стан вы свой на проектную мощность вывели.
- Выведем, Василий Васильевич, - сказал Лаптев, а сам с тревогой подумал:
"А черт её знает!.. Выведем ли?.." Но тут же твердо повторил: - "Выведем!"
- И хорошо, Павел Иванович. А теперь подвигайся к столу.
4
Егор опоздал на смену. Первый раз за время работы. Не прятался от глаз рабочих, шел не спеша, посредине пролета. Под кабину отца не нырнул, как иногда делают другие, а прошел на виду у старшего оператора - прошел так, будто он не был ни в чем виноват, а наоборот, все остальные перед ним виноваты.
На его месте стояли Настя, братья Бродовы и двое незнакомых - наверное, ученые из НИИавтоматики.
На Егора никто не взглянул, все грудились около прибора, и в центре кружка Настя. Она что–то показывала на приборе, тянула Феликса за рукав, приглашала его посмотреть. На лицах - радость, почти восторг, а Вадим Михайлович Бродов не мог от радостного волнения стоять на месте. Он то к одному подходил, то к другому, приглашал посмотреть на лист - он теперь бежал ровно, не всплескивал, не заходил на торец, лился, как спокойный ручей, плавно, легко. Вадим Михайлович первый увидел Егора, схватил кочергу, торжественно поднес Егору со словами:
- На, Егор, отнеси в заводской музей! Теперь не понадобится.
Егор взял кочергу, отнес её к стене, поставил в укромном месте. Прошел к душевым, тут на доске объявлений висела "Молния". Стал читать "свою" статью.
"… То лист начнет косить, то валки полетят, а то рольганги…" В другом месте: "… Механические системы подводят прокатчиков, стан на прокатную мощность не выходит".
"Клевета! - подумал Егор. - Откровенная, циничная клевета!.." Его взгляд остановился на подписи: "Лаптев". Какой Лаптев?.. Кто - я или отец?.. И почему Лаптев? Разве Феликс не понимал, что все будут думать…
Он взглянул на главный операторский пост.
Еще раз посмотрел на подпись: Лаптев! Неужели злой умысел?.. Все заранее рассчитано и подстроено?.. Феликс, Пап… Наконец, сам Вадим Михайлович?.. А что как и в самом деле, как подозревает отец, они его одурачили и как последнего дурака использовали в своих корыстных целях, в борьбе против академика Фомина?..
Поначалу Егор не поверил в преднамеренный замысел Феликса. Слишком это было ужасно - поверить в такую подлость! И горячка отца, его отъезд в Москву он воспринял как–то иначе, не в связи с этим фактом. Теперь же, читая строки, прямо бьющие по конструктору стана, Егор по–иному увидел всю эту историю. Вспомнил слова рыбака: "Фоминский стан критиковали. Ну… будто бы это… сыграло роль".
Живо представилась картина, как ученые, противники Фомина, зачитывали на коллегии министерства "Молнию". И, обращаясь к министру, говорили: "Сам Лаптев, знаменитый прокатчик пишет. Вот… смотрите… Подпись".
Егор сдернул "Молнию", разорвал на мелкие клочки. Привалился к стене, стоял запрокинув голову, тяжело дыша. Беда ему казалась непоправимой и ужасной. Он вначале думал, подвел Настю, академика Фомина, своего отца - нет, не подвел, он убил их. Сам того не желая, убил своей непроходимой глупостью, беспросветным невежеством - одним фактом своего существования, своего ничтожества он отнял у них все и даже саму жизнь. Потому что все они жили новым проектом, надеждой на его осуществление. И вдруг все рухнуло: на "Молоте" не будут строить линию Фомина.
Он оттолкнулся от стены и пошел к посту старшего оператора. Отрешенный, ничего и никого не видевший, проходил мимо "Видеорук". На Бродовых и Настю не взглянул; слышал, как Настя его позвала: "Егор!" Но не повернулся, сделал вид, что не слышит, неторопливо шагал навстречу бегущему справа от него по рольгангам листу. Стан сегодня шел хорошо, он ни разу не остановился с тех пор, как Егор пришел в цех, не сбавил скорость, не "кашлянул", как говорили прокатчики; и лица людей, встречавшихся Егору, были веселы; и столичные ученые бойко суетились вокруг столов, расставленных то здесь, то там по цеху. Возле одного стола Егор увидел знакомую фигуру академика Фомина. Он поднял на свет неоновой лампы большой блинообразный фильтр и долго рассматривал его. "Старик держится, даже не заболел, - приободрился Егор. - Уж кто–кто, а он–то, - думал Егор, - не выдержит, свалится. Откуда берется… такая силища у старика?"
На пост поднялся никем не замеченным. Отец стоял у пульта. Руки на рычагах. Смотрит в правую сторону - в тот конец цеха, где чистовые клети, куда плывет красная река. На стульчике под качающимся микрофоном сидит Брызгалов, директор завода. За его плечами трое незнакомых мужчин. Все важные, в белых рубашках и галстуках.
Егор подошел к отцу, сказал: - На пост вернулся. Что делать? - А там? - Павел кивнул в сторону "Видеорук".
- Прибор исправили.
- Гуляй неделю. Не понадобишься.
- Как? - не понял Егор.
- Стан сегодня ночью остановят. На десять дней. А ты месяц без выходных работал. Накапливай силы. Во второй половине декабря приналечь придется. На проектную будем выходить.
Отец хлопнул сына по плечу, легонько толкнул к выходу. Дескать, иди, отдыхай.
Улыбка блуждала на уставшем лице отца. "Чего это он? - подумал Егор, спускаясь по железным приступкам. - Будто и не было никакой беды".
По дороге домой решил: "Подбодрить меня хочет, чтобы духом не упал".
И потом об отце: "Славный он у меня. Другой бы в истерику ударился, браниться начал…".
У клетчатой трубы стана сел па валявшийся тут ящик, задумался.
- Что, приятель, ждешь кого аль занедужил?..
Оглянулся. Дед стоит в тулупе. Видно, сторож.
- Девушку ищу, папаша. Аленкой звать.
Мелькнула надежда: может, скажет дед, куда уехала. И вслед ей… укачу. В бригаду к ней устроюсь. Какая мне жизнь теперь тут, на "Молоте"?
И старик сказал, точно молотком ударил:
- Погибла Аленка.
- Как! - подскочил Егор. - Что ты буровишь, дед?
Сторож подвинул ногой ящик, сел. Егор к нему:
- Говори: где погибла, почему?..
- Где, где… Там погибла, в трубе.
И потом, не торопясь, пояснил: - В стене трубы, в полом участке, между рядами кирпичей… Прикорнула Аленка, а крановщица - дурья голова - и плесни на нее горячий раствор: ну и… Конец! Замурована в трубе Аленка. Памятник себе сложила. Видишь - до небес подняла!..
"А что же Настя? - недоумевал Егор. - Выходит, не знает Настя. Может, подруги такие. Раз–два встречались - и привет".
Метнулся Егор в строительный трест. Инспектор по кадрам, румяная блондинка с мелкими завитушками у висков, встретила его приветливо, охотно разговорилась.
- Слышала про Аленку, да только не знаю, правду говорят или кто так… придумал. Что Аленка в тот день пропала - верно. И расчета не взяла, и девушкам не сказалась - словно в воду канула. О ней–то и слух этот страшный пошел. Да только начальник стройки на собрании слух опроверг. Сказал, что за Аленкой отец из Москвы приезжал. Генерал он какой–то… И увез Аленку, а расчет ей и трудовую книжку будто почтой из треста выслали.
"Она это, Аленка. И отец генерал - она!.. И как же я фамилию до сих пор не знаю!.. Эх, Егор, Егор!.."
- А фамилия её как? - Вот уж не знаю. Не я трудовую книжку ей высылала.
- Много ли Аленок на стройке работает? Мне бы адрес её узнать.
Инспектор достала картотеку, подала Егору. Первой ему попалась Елена Васильевна Горностаева, рождения 1941 года, комсомолка. Награды: девять Почетных грамот, семь премий, двадцать шесть благодарностей Была бетонщицей, бригадиром… Недавно назначена прорабом.
- Без специальной подготовки и вдруг - прораб! - неосторожно заметил Егор.
Инспектор взяла у него из рук карточку, укоризненно пояснила:
- Она в институте училась, на заочном. Видите, пункт девятый.
Помолчав, добавила: - У нас половина строителей учится. А из молодых так, пожалуй, каждый.
В конце листа Егор прочитал: "Приказом Министерства переведена на строительство Братского нефтехимического комплекса".
Егор доставал из картотеки листы, бегло их просматривал, но Аленки ни в одном не значилось. А когда наконец увидел в заглавной графе: "Елена", сердце екнуло: "Она!" Но нет, Елене Васильевне Гордиенко было за тридцать лет. И должность у нее называлась сложно: "Маркшейдер". Егор впервые встретил такое слово, спрашивать у инспектора не стал - не хотел обнаруживать своего невежества. Гордиенко недолго пробыла на стройке стана–поехала в Донецк переводом в трест "Шахтопроходка".
- Видно, хороший специалист, - примирительно заметил Егор. Однако и это замечание не понравилось инспектору. Недовольным голосом она сказала:
- Плохих специалистов на нашей стройке нет.
Познакомился Егор с четырьмя Аленками; две из них были совсем юными, как и он, и судьба у обеих Аленок начиналась одинаково: с рожденьем стана пробуждалось в них сознание и собственной силы.
Лена Завьялова. В графе "профессия" значилось: верхолаз–электросварщица. Егор встретил это имя и задумался. Нет, это не та Аленка, но она тоже работала пол облаками, она тоже замечательно смелая и прекрасная Аленка! Вспомнил, как ещё до армии весенними ночами, над стройкой стана вспыхивали огни электросварки. Казалось, они загорались в небе, среди звезд, и оттого сами были похожи на звезды Не однажды видел, как в лучах прожекторов, на высоте тридцати - сорока метров, сваривает фермы верхолаз. Любовался человеком, живущим в облаках, и не знал, что это, может, не парень вяжет в поднебесной высоте кружева из металла, - это Аленка Завьялова, вчерашняя школьница зажигает в небе горячие звезды".
Очередная Аленка значилась на последнем листе по учету кадров. Судьба этой Лены - Елены Федоровны Рощиной - Егора забеспокоила. Она работала бетонщицей. Биография её обрывалась на середине страницы.
- С большими черными глазами, - сказал инспектор, не подозревая, как забилось при этих словах сердце Егора, - В синенькой косынке ходила. Кажется, про нее говорили: дочь генерала.
- А сейчас где она?
Женщина взяла из рук Егора лист, стукнула по нему пальцем: