6. ГОСТИНАЯ И БУДУАР
Еще при Луи-Филиппе в Париже на улице Фоли-Мерикур существовал образчик жеманной архитектуры мелких форм, свойственной эпохе первых лет Регентства. В нем причудливо сочетались и греческие, и китайские веяния. Королевские указы старались как могли направить городскую застройку в русло одного из четырех греческих стилей, однако многие из такого рода сооружений походили на беседки и облик их ничем не напоминал Парфенон. Это были бонбоньерки в самом прямом значении этого слова. Даже теперь в "Верном пастушке" изготавливают эти пузатенькие коробочки в китайском или сиамском стиле, большею частью шестиугольные, чья удачная форма доставляет радость взыскательному покупателю.
Принадлежавший Гонзаго домик имел вид беседки, выглядящей храмом. Напудренная Венера XVIII века выбрала его в качестве места для своего алтаря. Там был небольшой белый перистиль с двумя белыми же галереями; коринфские колонны поддерживали второй этаж, скрытый позади балкона, а над этим прямоугольным сооружением вздымался шестиугольный бельведер, увенчанный крышей в виде конусообразной китайской шляпы. По мнению знатоков того времени, это было смело.
Владельцы некоторых шикарных вилл, разбросанных в окрестностях Парижа, полагают, что это они изобрели сей макаронический стиль. Но они ошибаются: китайские шляпы и бельведеры появились еще во времена детства Людовика XV. Вот только разбрасывавшееся щедрой рукою золото придавало причудливым постройкам той эпохи такой вид, какого наши недорогие виллы при всей их шикарности иметь не могут.
Облик этих клеток для хорошеньких птичек мог быть порицаем обладателями строгих вкусов, но они тем не менее выглядели мило, кокетливо и элегантно. Что же касается их внутреннего убранства, то всем известно, какие немыслимые суммы вкладывали вельможи в свои маленькие домики.
Принц Гонзаго, который был богаче полудюжины весьма знатных вельмож вместе взятых, тоже не устоял перед этой чванливой модой. Его прихоть почиталась всеми чуть ли не совершенством. Она представляла собой просторную шестиугольную гостиную, стены которой служили основанием для бельведера. Четыре двери из нее вели в спальни и будуары, которые были бы трапециевидными, если бы с помощью специальных перегородок им не придали правильную форму. Еще две двери, служившие также и окнами, выходили на открытые террасы, утопавшие в цветах.
Но мы, наверное, недостаточно ясно выразили свою мысль. Сооружение такой формы являло собою изыск, каких в Париже эпохи Регентства было очень немного. Чтобы лучше уяснить, что мы имеем в виду, пусть читатель представит себе центральное помещение шестиугольной формы, которое занимало по высоте два этажа, с примыкающими к нему четырьмя прямоугольными будуарами, расположенными наподобие крыльев ветряной мельницы, причем остальные две стены этого помещения выходили на террасы. Находившиеся между будуарами треугольные выгородки использовались как кабинеты и сообщались с террасами, через которые в центральную гостиную проникал свет и воздух. Сей изящный Андреевский крест был спроектирован самим герцогом и являл собою образец еще одного чудачества, коих в его деревушке Миромениль было предостаточно.
Потолок и фризы в этой "причуде Гонзаго" были расписаны Ванлоо-старшим и его сыном Жаном Батистом, которые считались тогда первыми живописцами Франции. Два молодых человека, одному из которых - Карлу Ванлоо, младшему брату Жана Батиста - было всего пятнадцать лет, а второй прозывался Жаком Буше, расписали стены. Последний из них, ученик престарелого мэтра Лемуана, сразу стал знаменит - столько прелести и неги вложил он в свои композиции "Сети Вулкана" и "Рождение Венеры". Четыре будуара были украшены копиями Альбани и Приматичо, выполнить которые было поручено Луи Ванлоо, отцу семейства.
Короче, домик был просто царским, в прямом смысле этого слова. На двух террасах из белого мрамора помещались античные статуи - только античные, и никак иначе, а лестница, тоже мраморная, считалась шедевром Оппенора.
Итак, было около восьми вечера. Обещанный ужин шел полным ходом. Гостиная утопала в огнях и цветах. Под люстрой стоял роскошно накрытый стол, причем известный беспорядок в яствах указывал на то, что пиршество находится в самом разгаре. За столом сидели сотрапезники - известные нам повесы в полном составе, из которых маленький маркиз де Шаверни выделялся степенью подпития. Еще только подали вторую перемену, а он уже почти окончательно утратил рассудок. У Шуази, Навайля, Монтобера, Таранна и Альбре головы были, по-видимому, крепче: они держались прямо и остерегались произносить слишком уж большие глупости. Напряженный и немой барон де Батц, казалось, пил только воду.
Были в гостиной, понятное дело, и дамы, которые, естественно, принадлежали в основном к Опере. Это была, прежде всего, мадемуазель Флери, к которой принц Гонзаго питал благосклонность, затем мадемуазель Нивель, дочь Миссисипи, потом пышнотелая Сидализа, милая девица, которая словно губка впитывала в себя мадригалы и острые словечки, чтобы потом обратить их в глупость, когда ее об атом попросят; были там и мадемуазель Дебуа, Дорбиньи и еще несколько противниц всякой стеснительности и предрассудков. Все они были хорошенькие, юные, веселые и смелые сумасбродки, готовые рассмеяться когда угодно, даже когда им хотелось поплакать. Таково уж свойство их ремесла: кто платит, тот и музыку заказывает.
Печальная танцовщица - это злокачественный продукт, пользоваться которым не имеет смысла.
Иные полагают, что самая большая беда этих удручающих и порой удрученных существ, которые трепыхаются среди розового газа, словно рыбки на сковороде, заключается в том, что они не имеют права плакать.
Гонзаго за столом не было - его вызвали в Пале-Рояль. За столом, кроме его пустующего кресла, было еще три незанятых места. Одно из них принадлежало донье Крус, которая удалилась сразу после ухода Гонзаго. Она очаровала всех до такой степени, что разговор не сумел достичь тех высот, на которые он обычно поднимался после первой перемены на оргиях времен Регентства.
Никто не знал наверное, заставил ли Гонзаго прийти донью Крус или же эта пленительная сумасбродка сама вынудила принца пригласить ее к столу. Как бы там ни было, она блистала и все выражали ей свое восхищение, за исключением толстячка Ориоля, оставшегося верным рабом мадемуазель Нивель.
Другое свободное место не занимал никто. Третье принадлежало горбуну Эзопу II, которого Шаверни только что победил в дуэли на бокалах шампанского.
Мы вошли в залу в тот момент, когда Шаверни, празднуя свою победу, навалил кучею плащи и накидки женщин на несчастного поверженного горбуна, лежавшего в этих тряпках, словно в громадной колыбели. Мертвецки пьяный горбун не жаловался. Он уже был полностью погребен под этим мягким холмом и - Бог свидетель! - рисковал задохнуться.
Впрочем, все было сделано правильно. Горбун не сдержал обещания: он был за столом угрюм, язвителен, чем-то встревожен и озабочен. Но о чем мог думать этот пюпитр? Долой горбуна! он в последний раз присутствует на подобном празднестве!
А дело было в том, что, прежде чем захмелеть, он терзался вопросом: почему на ужин приглашена донья Крус? Гонзаго ведь ничего не делает просто так. До сих пор он изображал из себя испанскую дуэнью и тщательно прятал донью Крус ото всех, а теперь заставляет ужинать с дюжиной бездельников. Что-то тут не то.
Шаверни поинтересовался, не она ли его невеста, но Гонзаго отрицательно покачал головой. А когда Шаверни пожелал узнать, где же невеста, ответом ему было слово: "Терпение". Зачем же Гонзаго обращается так с девушкой, которую хотел представить ко двору как мадемуазель де Невер? Это оставалось тайной. Гонзаго всегда говорил лишь то, что хотел сказать, и ни слова больше.
Пили за ужином добросовестно. Все дамы были веселы, за исключением мадемуазель Нивель, на которую нашел меланхолический стих. Сидализа и Дебуа распевали какую-то песенку, Флери, надсаживаясь, требовала скрипачей. Круглый как шар Ориоль повествовал о своих амурных победах, в которые никто не желал верить. Остальные пили, хохотали, кричали и пели; вина были отборными, еда превкусная: все и думать забыли об угрозах, тяготевших над этим пиром Валтасара.
Только у Пероля физиономия была по обыкновению постная. Всеобщее веселье, искренне оно было или нет, его не коснулось.
- Неужели никто не смилостивится и не заставит замолкнуть господина Ориоля? - грустно и вместе с тем раздраженно поинтересовалась мадемуазель Нивель.
Из десяти женщин легкого нрава пять развлекаются именно таким манером.
- Да не орите вы, Ориоль! - крикнул кто-то.
- Я разговариваю тише, чем Шаверни, - возразил толстенький откупщик. - А Нивель просто ревнует, я не стану ей больше рассказывать о своих проказах.
- Вот простец! - пробормотала мадемуазель Нивель, проигрывая с бокалом шампанского.
- Сколько тебе он дал? - спросила Сидализа у Флери.
- Три, моя милочка.
- Голубых?
- Две голубых и одну белую.
- Ты будешь еще с ним встречаться?
- Зачем это? У него больше ничего нет!
- А вы знаете, - вмешалась Дебуа, - что крошка Майи желает, чтобы ее любили ради нее самое?
- Какой ужас! - хором воскликнула женская часть сотрапезников.
Услышав о таком кощунственном желании, все они охотно готовы были повторить слова барона де Барбаншуа: "Куда мы идем? Куда?"
Тем временем Шаверни вернулся на свое место.
- Если этот негодяй Эзоп очнется, я его свяжу, - пообещал он.
С этими словами он обвел залу помутневшим взором.
- Я что-то не вижу нашего олимпийского божества! - вскричал он. - Мне он нужен, чтобы объяснить свою позицию.
- Ради Бога, только никаких объяснений! - запротестовала Сидализа.
- Но мне нужно, - раскачиваясь в кресле, настаивал Шаверни, - поскольку дело весьма деликатное. Пятьдесят тысяч экю - это ж Перу, да и только! Не будь я влюблен…
- В кого? - перебил Навайль. - Ты же не знаешь, кто твоя невеста.
- А вот и нет! Я сейчас объясню…
- Нет! Да! Нет! - послышались возгласы.
- Восхитительная блондиночка, - рассказывал между тем Ориоль своему соседу Шуази, - которая все время спала. Она бегала за мною, как собачонка, никак было не отвязаться! Понимаете, я боялся, как бы Нивель не встретила нас с ней вместе. Ведь Нивель ревнивее любой тигрицы. Да и…
- Раз вы не даете мне сказать, - возопил Шаверни, - тогда отвечайте: где донья Крус? Я желаю, чтобы пришла донья Крус!
- Донья Крус! Донья Крус! - послышалось со всех сторон. - Шаверни прав, пускай придет донья Крус!
- Лучше бы вы называли ее мадемуазель де Невер, - сухо заметил Пероль.
Голос его потонул в хохоте, все принялись повторять:
- Мадемуазель де Невер! Правильно! Мадемуазель де Невер!
Поднялся невообразимый гам.
- Моя позиция… - снова начал Шаверни.
Все бросились от него врассыпную и направились к двери, за которой скрылась донья Крус.
- Ориоль! - окликнула мадемуазель Нивель. - А ну-ка, сюда, и немедленно!
Толстенькому откупщику повторять дважды не пришлось. Ему только очень хотелось, чтобы все заметили эту фамильярность.
- Садитесь рядом, - зевнув во весь рот, приказала Нивель, - и расскажите мне какую-нибудь сказку. Что-то меня тянет в сон.
- Жил-был… - покорно начал Ориоль.
- Ты сегодня играла? - осведомилась Сидализа у Дебуа.
- И не говори! Если бы не мой лакеи Лафлер, мне пришлось бы продать свои брильянты!
- Лафлер? Как это?
- Со вчерашнего дня он миллионер, а с сегодняшнего утра мой опекун.
- А я его видела! - воскликнула Флери. - Он, ей-же-ей, выглядит неплохо!
- Он купил экипажи сбежавшего маркиза Бельгарда.
- И дом виконта де Вильдье, который повесился.
- О нем уже идут разговоры?
- Да еще какие! Он стал очаровательно рассеян, ну прямо как де Бранкас! Сегодня, когда он выходил из Золотого дома, карета поджидала его на улице, так он по привычке встал на запятки!
- Донья Крус! Донья Крус! - скандировали тем временем повесы.
Шаверни постучал в дверь будуара, куда удалилась обольстительная испанка.
- Если вы не выйдете, - пригрозил Шаверни, - мы возьмем дверь приступом!
- Вот именно! Приступом!
- Господа, господа… - попытался утихомирить весельчаков Пероль.
Шаверни схватил его за ворот и вскричал:
- Если ты, старый бирюк, не замочишь, мы пробьем тобой дверь, как тараном!
Но доньи Крус в будуаре, дверь которого она заперла за собой на ключ, не было. Он сообщался с помощью потайной лестницы с комнатой на первом этаже. Туда, к себе в спальню, и спустилась донья Крус.
Бедняжка Аврора сидела на диване вся дрожа, с глазами, красными от слез. В этом доме она находилась уже пятнадцать часов. Если бы не донья Крус, она умерла бы от страха и печали.
С начала ужина донья Крус уже дважды заходила к Авроре.
- Что нового? - чуть слышно спросила Аврора.
- Господина Гонзаго вызвали во дворец, - сообщила донья Крус. - Зря ты боишься, сестричка: там, наверху, ничего страшного нет, и если бы я не знала, что ты сидишь здесь одна в тревоге и унынии, то веселилась бы от души.
- Что они там делают? Шум слышен даже здесь.
- Дурачатся. Хохочут во все горло, шампанское льется рекой. Эти господа - люди забавные, остроумные, милые, особенно один, которого зовут Шаверни.
Аврора провела тыльной стороной ладони по лбу, словно пытаясь что-то вспомнить.
- Шаверни… - повторила она.
- Он молод и великолепен, не боится ни Бога, ни дьявола. Но мне запрещено обращать на него слишком большое внимание - он жених.
- Вот как, - рассеянно промолвила Аврора.
- Угадай чей, сестричка!
- Понятия не имею. Какое мне до этого дело?
- Тебе есть до этого дело, уж это точно. Молодой маркиз де Шаверни - твой жених.
Аврора медленно подняла голову, и на ее бледном лице появилась грустная улыбка.
- Я не шучу, - настаивала донья Крус.
- А о нем, - прошептала Аврора, - о нем, Флор, сестра, ты ничего не знаешь?
- Решительно ничего.
Хорошенькая головка Авроры поникла; девушка расплакалась и сказала:
- Вчера, когда на нас напали, кто-то из этих людей сказал: "Он мертв. Лагардер мертв".
- А я вот уверена, что он жив, - возразила донья Крус.
- Откуда у тебя такая уверенность? - живо полюбопытствовала Аврора.
- Во-первых, я слышала, что там, наверху, боятся его появления, а во-вторых, эта женщина, которую хотели выдать за мою мать…
- Эта его врагиня? Та, которую я видела вчера вечером в Пале-Рояле?
- Она самая. Я узнала ее по описанию. Так вот, во-вторых, эта женщина до сих пор продолжает его преследовать, причем все с той же настойчивостью. Когда я сегодня жаловалась господину Гонзаго на то, как со мной обошлись у тебя дома, я видела и слышала эту женщину. От нее выходил какой-то седовласый господин, и она ему говорила: "Это мой долг и мое право. Глаза у меня открыты, он не ускользнет; а когда минут сутки, он будет арестован, пусть даже моею собственной рукой!"
- О, - воскликнула Аврора, - это та самая женщина! Я узнаю ее ненависть. Мне уже который раз приходит в голову, что…
- Ну, ну? - оживилась донья Крус.
- Да нет, не знаю, наверное, я схожу с ума.
- Я должна сказать тебе еще одну вещь, - после секундного колебания заговорила донья Крус. - Мне вроде как поручили тебе передать кое-что. Господин Гонзаго был добр ко мне, но я ему больше не верю. А тебя я люблю все сильнее и сильнее, моя бедная Аврора!
Она села на диван рядом с подругой и продолжала:
- Господин Гонзаго очень просил меня передать тебе следующее…
- Что же? - осведомилась Аврора.
- Совсем недавно, - ответила донья Крус, - когда ты перебила меня, заговорив о своем милом шевалье де Лагардере, я собиралась тебе сказать, что тебя хотят выдать замуж за молодого маркиза де Шаверни.
- Но по какому праву?
- Не знаю, но мне кажется, что их не слишком заботит, есть у них такое право или нет. Гонзаго говорил со мной, и в его словах прозвучало вот что: "Если она будет послушна, то отвратит смертельную опасность от того, кто дороже ей всех на свете".
- Он имел в виду Лагардера! - воскликнула Аврора.
- Думаю, именно его, - согласилась цыганка. Аврора закрыла лицо руками.
- Мысли мои словно в тумане, - пробормотала она. - Господи, неужто ты не сжалишься надо мной?
Донья Крус обняла девушку и ласково проговорила:
- А разве не Господь прислал меня к тебе? Я всего лишь женщина, но я сильна и не боюсь смерти. Если на тебя нападут, Аврора, ты не останешься беззащитной.
Аврора еще теснее прижалась к подруге. Внизу послышались приглушенные голоса, звавшие донью Крус.
- Мне нужно идти, - сказала она.
Чувствуя, как Аврора задрожала в ее объятиях, девушка добавила:
- Бедная малютка, как ты бледна!
- Мне страшно здесь одной, - пролепетала Аврора. - Все эти лакеи и слуги пугают меня.
- Тебе нечего бояться, - успокоила ее донья Крус. - Слуги и лакеи знают, что я тебя люблю, и считают, что я имею сильное влияние на Гонзаго.
Она осеклась и задумалась.
- Порой я и сама в это верю, - через несколько мгновений продолжала она. - Мне иногда кажется, что я зачем-то нужна Гонзаго.
Шум на первом этаже усилился.
Донья Крус встала и взяла со стола бокал с шампанским, который поставила туда, когда вошла.
- Посоветуй же, как мне быть! - взмолилась Аврора.
- Если я ему и впрямь нужна, тогда еще ничто не потеряно! - воскликнула донья Крус. - Нам нужно выиграть время.
- Но как же с этим браком? По мне, так лучше тысячу раз умереть!
- Умереть ты всегда успеешь, сестричка.
Донья Крус двинулась к двери, но Аврора удержала ее за платье.
- Неужели ты сейчас уйдешь? - воскликнула она.
- Разве ты не слышишь? Они зовут меня. Да, - вспомнила вдруг она, - я не говорила тебе про горбуна?'
- Нет, - удивилась Аврора. - Про какого горбуна?
- Про того, что вывел вчера меня отсюда путем, которого я и сама не знала, и проводил до дверей твоего дома. Он здесь!
- На ужине?
- Вот именно. А я вспомнила, как ты рассказывала про того странного чудака, кроме которого твой милый Лагардер никого к себе не впускает.