Каиров представил, как выйдет их книга, какое впечатление она произведет. Заранее видел удивление друзей - московских, степнянских и всех тех, которые рассеяны по белому свету, но знают Каирова, иногда прибегают к его помощи, в другой раз просто дают о себе знать. "О, наш Каиров уже электроник, - скажут они. - Голова же, этот Каиров…" Пусть говорят. Чем больше говорят, тем лучше. Безвестность страшна для учёного. И для каждого, кто подвизается в науке и искусстве. Пусть вокруг имени твоего идет шум, и тогда те, кто ничего не понимает, скажут: "Видать, он крупная птица, коль о нем так много говорят".
Самарин включил телевизор. На экране с угла на угол - слово: "Степнянск". Террикон, копер, шахты, подъемная машина. И ещё слова: "С Днем шахтера вас, дорогие товарищи!"
- Борис Фомич! Да сегодня же День шахтера!
- Хо! Мы по этому поводу разопьем бутылочку.
Они подсели к телевизору. Диктор объявил:
- Говорит и показывает Степнянск, столица шахтерского края. У нас в гостях знатные горняки Донбасса, поэты, артисты… Вам их представит хозяйка нашего вечера артистка Мария Березкина.
Самарин не сразу понял смысл происшедшего, не сразу смог поверить, что сейчас, сию минуту увидит Машу, услышит её голос. И прежде чем он успел это сообразить, голос Марии раздался с экрана и заполнил комнату. Андрей не видел, как Борис Фомич нервно повел плечом и кинул косой взгляд на Андрея. Не знал Самарин и того, что эта радостная для него минута была так же радостной и для Каирова. "Самарин спокоен. Мои подозрения напрасны, - думал счастливый Борис Фомич. - Да, напрасны, иначе он не сидел бы как истукан".
На экране за маленькими низкими столиками сидели незнакомые люди; кто–то ходил у них за спиной, хлопотал, расхаживал, а в центре всего, среди толкающихся людей, была Мария. Она была необыкновенно хороша среди праздничных и таких же веселых людей. В юбке колоколом - точь–в–точь такой, какую Андрей видел на ней на курорте, - Маша не ходила между людьми, а казалось, плавала, летала, и всякое её движение было легким, красивым. Вот она отделилась от группы мужчин, широко улыбаясь, идет на зрителя. Голос её звучит сильно, точно музыка. Она что–то говорит москвичам, но слов Андрей не разбирает. Он слышит только голос, он видит её глаза, - здесь, на экране, они черные, как уголь; видит нос, губы. Андрей хотел бы, чтобы Мария говорила и говорила, чтобы никто другой не заслонял от него её лица, её открытых плеч, рук… А тут на сцене, как назло, произошло замешательство. Но нет, шахтеры повставали с мест и со смехом, шутками стали подвигать рояль к Марии. Вот она облокотилась на сверкающую в огнях черную крышку, приготовилась петь. "Мария поет!.." - подумал Андрей. А в следующую минуту он уже слышал песню:
Возможно, возможно, конечно, возможно,
В любви ничего невозможного нет…
К Марии подошли молодые парни в форме почетных шахтеров, её взял за локоть пожилой мужчина, по–видимому артист, они поют теперь вместе, но голос Марии, её мягкий, душевный и в то же время звонкий голос, выделяется…
Андрей поворачивается к Каирову, но видит пустой стул. Каирова нет и в номере. Самарин рад, что остался один.
"Как хорошо, - думает он, - что она есть, живет на свете, существует… Как я благодарен ей только за одно это…"
Не знает Андрей, сколько была Мария на экране. Вот она уже говорит: "До свидания". И уходит со сцены. Её место занимает ансамбль "Чайка" - девчата в белых платьях. Андрей встает и направляется к письменному столу. Он пишет Марии:
"Здравствуйте, Мария Павловна!
У вас в Степнянске теперь, наверное, светит солнце, по городу ходят красивые люди. Иногда они поднимаются на небо и ходят по облакам. А по вечерам собираются вместе и поют песню: "Возможно, возможно, конечно, возможно…" В Москве же идут дожди и никто не ходит по облакам. И люди тут живут обыкновенные, к ним даже можно запросто подойти. Истомился, измаялся мой друг Перевощиков. Лежит днями на кровати и смотрит на люстру. Вот даже письмо Вам написать не может, а просит это сделать меня. Он мыслями весь в Степнянске. И хоть знает, никто его там не ждет, а все думает, думает. Жаль мне беднягу, ну да что поделать. Пусть не устремляется на облака, а живет себе на земле. Ну вот и все. Больше сказать мне нечего. Написал Вам письмо, а сам не знаю, нужно ли было все это описывать, если со стороны неба и облаков беспрерывно идет, холодный дождь.
Андрей".
Утром Самарин встал рано. Сосредоточенно умывался, брился, разглаживал вынутые из чемодана брюки. Он делал все быстро, ловко, в нем появилась небывалая жажда деятельности. Ему не терпелось сесть за стол и начать писать новые главы книги. Он решил здесь, в Москве, докончить третью часть, а вернувшись домой, заняться машиной, одной только машиной. Все главные узлы её сделаны, и теперь оставались "хвосты" - их он подберет быстро и к концу года начнет испытание диспетчера.
"Не позвонить ли Пивню? - подумал он, вынимая из чемодана галстуки и развешивая их на дверцах платяного шкафа. Но тут же решил: - Позвоню вечером… домой… когда освобожусь".
Андрей сел за стол и начал писать, но из другой комнаты его окликнул Каиров. Самарин вошел в спальню и был поражен бледностью шефа, его болезненным видом. Каиров сидел на койке, сгорбившись, уронив на впалую грудь голову. Редкие рыжие волосы спутались и торчали во все стороны.
- Вы начали писать? - спросил Каиров. Хриплый, глухой голос его ещё больше напугал Андрея.
- Вам нездоровится?
- Да, я что–то размяк.
- Я позову врача.
Самарин уже взялся за телефонную трубку.
- Не надо, - остановил его Каиров. - Врач мне не поможет. Хандра, брат. Пройдет.
Каиров рывком поднялся с кровати, развел в стороны руки.
- Пройдет! - повторил он громко и добавил: - Все проходит. Ты вон рукопись посмотри. Мы с Леоном много потрудились: подробно классифицировали заграничные варианты, каждому положению дали экономическое обоснование. Без экономики нынче нельзя, все надо просчитывать, подкреплять.
Каиров открыл толстую желтую папку с замком, вытащил из нее рукопись. На титульном листе Самарин прочел: "Б. Ф. Каиров, доктор технических наук, А. И. Самарин, инженер". Большими буквами с разбивкой шло: "Малогабаритная электронно–вычислительная машина для горных предприятий".
Андрей никогда не писал книг. И хотя до последнего времени не верил в возможность издания книги, но иной раз думал: "Чем черт не шутит?". Его охватил трепет при одной только мысли стать соавтором книги. ещё там, в Степнянске, когда Каиров предложил ему сделать подробные описания узлов и механизмов машины, правила пользования ею, он недоумевал: разве могут технические описания механизмов стать материалом для книги? Но когда он сказал об этом Каирову, тот всплеснул руками: "Чудак человек! Кто же собирается этот полуфабрикат… - так и сказал: полуфабрикат, - выдавать за книгу?.. У меня есть свои материалы, расчеты, результаты экспериментов. Мы пошлем Папиашвили в Москву, Ленинград, он раскопает сведения о новейших заграничных образцах подобного класса".
Самарин согласился. Конечно же он с радостью примет участие в создании книги.
Все лето по целым дням Андрей сидел за письменным столом. Опишет узел и несет Папиашвили или самому Каирову. Борис Фомич долго и внимательно прочитывал все до строчки. На полях ставил птички, вопросительные и восклицательные знаки. Иногда жирными линиями подчеркивал целый абзац и против него ставил сразу три восклицательных знака. И если вместе с Самариным тут же рядом стоял Папиашвили, он обращал на своего заместителя взгляд и долго, загадочно смотрел ему в глаза.
Весь этот ритуал действовал на Самарина магически. Он следил глазами за карандашом Каирова и проникался все большим уважением к шефу. Несколько раз порывался взглянуть на отделанные главы, ему хотелось посмотреть новые данные о заграничных машинах, но Леон всегда говорил: "Пока не отшлифуем рукопись, что её смотреть". А однажды Леон небрежно заметил Самарину: "Что ты волнуешься, старик! Там уже от твоих набросков рожки да ножки остались!"
Самарин иногда отвлекался от книги, шел в цех к ребятам и работал над машиной, но Каиров сердился и тотчас засаживал его за рукопись.
"Сейчас нет ничего для нас важнее, - говорил Борис Фомич. - Кончим рукопись, тогда общими силами навалимся на машину".
Сейчас же, когда Андрей увидел свою фамилию на титульном листе, он обрадовался.
- Прочитаю сегодня же, - сказал он Каирову и хотел было идти, но Каиров его остановил:
- Читать будем в гранках. Ты, надеюсь, нам доверяешь с Леоном?
Самарин постоял в нерешительности на пороге, затем вернул рукопись.
Оставшись один, Каиров бесцельно ходил по спальне. Ему надо было собраться с мыслями, решить, куда в первую очередь пойти, с кем встретиться. В этой поездке, как, впрочем, и во многих других, Каиров не имел определенного плана; Борис Фомич хотел посетить нужных ему людей, кое к кому заглянуть вечерком, а между делом, в домашней застольной беседе, бросить несколько слов насчет "ортодоксов" и прочей "рутины", которая связывает его по рукам и ногам и мешает развернуться. Каиров давно прощупывал почву в Москве: авось и удастся бросить якорь в столице.
Он вынул записную книжку - старую, как лоскут истрепанной калоши. Сколько раз Каиров пытался завести новую книжку, но "перетащить" в нее всех друзей из старой - задача не из легких. Полуистлевшие страницы, как могилы, хранили остатки былых встреч, впечатлений. Коснись фамилии - всплывают вопросы: жив ли, что делает, как живет?.. Надо решать: перетаскивать в новые святцы или бросить. Для ума работа тяжелая, неприятная, а для сердца - лишние тревоги. Так и не расстается Борис Фомич со старой записной книжкой, с каждым днем пополняет её новыми именами, пишет их на уголках, на обочине - почерком все мельче и мельче, и уж не до адресов теперь, а только бы имя–отчество уместить да телефон. Если человек объявится очень важный, то в скобочках пометит имя–отчество супруги, а в особых случаях - дату рождения того и другого. Но это уж очень редко, когда без этого человека трудно обойтись.
Сейчас он искал союзников–москвичей - людей, имеющих власть и влияние.
О делах лаборатории он теперь почти не беспокоился. Ему теперь не страшна любая комиссия: в активе у него есть самаринский прибор АКУ, а в заделе - электронный "Советчик диспетчера" и блестящий отзыв на него академика Терпиморева. Сегодня он опять не показал его Самарину. Да и нужно ли вообще показывать? Надо подождать, посмотреть, как будут развиваться события дальше? ещё неизвестно, что там пишут американские газеты про "художества" этого молодца.
В мыслях о Самарине не было неприязни и пренебрежения. Наоборот, хороший парень, этот Самарин, послушный, податливый. Слава богу, с Машей у них нет ничего серьезного - обыкновенное знакомство и ничего больше. В этом наблюдательный Борис Фомич убедился, уверил себя. И у него отлегло от сердца. Вот уж истинно говорят: ревность плохой советчик.
"Нет, нет, человек он вроде ничего. Вот и теперь: вернул доверчиво рукопись. Как, мол, хотите. Простак! С таким можно кашу варить…"
Бывает, размечтается Борис Фомич: вот если бы с Самариным и дальше работать. Они бы гидроподъем электроникой оснастили. Тогда бы пошёл гидроподъем и сказали бы люди: "Молодец Каиров! И этот орешек раскусил".
Восемь лет назад, когда закладывались первые шахты на "Атамане", институт получил задание разработать гидроподъем угля. На "Атамане" предполагалось заложить десять сверхмощных автоматизированных шахт. Тогда–то Каирову поручили разработку системы гидроподъема. Борис Фомич развернул работы, расставил людей. Леон Папиашвили мотался по всему свету: нет ли на других шахтах гидроподъемника? Но против ожидания Каирова, проблема оказалась целиной. Пробовали разные варианты, изготовляли кучи чертежей, сделали опытную установку, но работает она плохо. Всюду теперь говорят: "Гидроподъем не пошёл".
Каиров снова мысленно вернулся к рукописи. На рукопись Борис Фомич возлагал особые надежды. Смущало лишь одно: соседство Самарина на обложке. Каиров есть Каиров - доктор наук, а рядом - инженер. Каждый поймет, в чем тут дело. Говорит же академик Терпиморев: сотрудничество всадника и лошади. Издательству нужно имя. Какой читатель поверит рядовому инженеру, да и рецензенты, разные там консультанты будут придираться. Каждый постарается "набить гвоздей", а тут маститый автор. Он–то уж ведает, что пишет.
Борис Фомич достал из папки лист, на котором значилась только его фамилия - одна–единственная. Посмотрел и снова положил в папку.
Проходя мимо телевизора, машинально тронул ручку настройки. Вспомнил вчерашнюю передачу из Степнянска. Вновь, как и вчера, защемило, затосковало сердце. Впрочем, теперь недолго осталось ему терзаться одиночеством. Перед чем другим, а перед возможностью переехать в Москву Мария не устоит. Представил, как явится к Маше - в театр или на квартиру. Скажет ей просто, по–свойски: "Виноват я перед тобой, Маша, извини великодушно. Вот получил приглашение в Москву - директором столичного института назначают, - поедем со мной".
Борис Фомич знает Марию, он, как сейчас, видит её лицо, холодный блеск в прищуренных глазах. Она ни слова не скажет: повернется и уйдет. Но конечно же червь сомнения заползет в душу. Москва есть Москва, и директоры столичных институтов на дороге не валяются. Каиров снова и снова придет к Марии - и она сдастся. Поедут они в Москву. И снова будет с ним рядом Мария, снова он будет обладать ею.
Предвкушал он и момент, когда ему на стол положат первый экземпляр увесистой, красиво оформленной книги. Обложка будет красная и на ней шахтерская лампа - символ угля. Нет, не красная - белая, а по полю - красные всполохи. Свет, огонь, борьба… Каиров подошел к телефону, позвонил:
- Роман Кириллович!.. Хо, вы уже в Москве! Только что вошли в квартиру?.. Я так и думал, что вы сегодня приедете. Жду не дождусь тебя, Роман Кириллович. Там, на море, все спехом, на–торопях. Я как следует и поблагодарить тебя не успел…
Каиров как бы незаметно перешел на "ты", и беседа полилась живее.
- Одолжил ты меня, ох как одолжил! Мне и во сне не снилась такая поддержка. Заболел, говоришь, академик?.. Приболёл немного?.. Жаль, очень жаль. При случае привет ему передай и всякие теплые слова скажи - от всего шахтерского края передай, чтоб не хворал. Расскажи, как любят его у нас. В нашем институте так и говорят: "Петр Петрович - отец электроники". И книги его на столе у каждого, без них мы - ни шагу. Ты ему и это скажи. Поаккуратней… чтоб не грубо, а скажи непременно, все ему передай. А?.. Гости будут?.. Музыканты?.. Я бы очень хотел познакомиться. А?.. Плохо слышу тебя. В гости, говоришь? Как не прийти, я очень рад. Обязательно приду. Привет Софье Петровне.
Повесив трубку, Борис Фомич запрыгал на одной ноге. В восторженном удовольствии потирал руки. Возможность побывать у Соловьева на квартире представлялась ему настоящим счастьем.
Вечером, часу в восьмом, Каиров переступил порог старинного российского дома на улице Грановского в центре Москвы. Коридоры тут широкие, лестницы дворцовые - на "Волге" можно въехать. Каиров оглядывал стены, потолки и мысленно завидовал Соловьеву: "Черт, где живет!"
Двери соловьевской квартиры двойные, со старинной резьбой по мореному дубу. Над нишей почтового ящика - металлическая пластинка. На ней золотом выписано: "Р. К. Соловьев".
Каирова ждали.
- Шахтер приехал!.. Соня, слышишь?
Борис Фомич снял шляпу и примеривал, куда бы её повесить.
- Выбирай любую, - показал Соловьев на вешалки. - Будь как дома… Да не снимай, пожалуйста, туфель! Вот проклятая привычка провинциала!.. Ты слышишь, Соня! У них там, в Степнянске, обязательно надо снимать туфли в коридоре. Что за дурацкая привычка! Ну проходи же, пожалуйста!
Роман Кириллович был в хорошем расположении духа, он суетился возле гостя, помог ему раздеться, пригласил широким жестом в гостиную. В гостиной Каирову бросилась в глаза яркая громадная афиша, развешанная в простенке между окнами. Сбоку на ней помещена фотография молодого музыканта, в руках он держал скрипку и, чуть наклонив голову, смущенно улыбался. Аршинные буквы вещали: "Михаил Данин, скрипач".
- Великий талант, - сказал Соловьев, - он сейчас придет ко мне в гости. - И, видя, с каким интересом и удивлением рассматривает Каиров афишу, пояснил: - С ним придет моя племянница.
В коридоре раздался звонок, и Соловьев побежал открывать дверь. А вскоре он вводил под руку в гостиную двух молодых людей: застенчивого парня - его Каиров сразу узнал по афише - и молодую, лет двадцати двух, девушку с распущенными прямыми волосами, в мини–юбке и красных клетчатых чулках, туго натянутых на толстые икры. Девушка выдвинулась вперед, подала Каирову руку:
- Зинаида Страхова, - сказала она и мило, любезно улыбнулась, сверкнув голубыми влажными глазами. Она продолжала глядеть на Каирова, улыбаться ему и тогда, когда из дальней комнаты с охами и ахами выбежала хозяйка и со словами: "Зиночка, какая же ты стала большая и красивая", стала обнимать её, целовать в щеки, лоб, глаза. С нежностью и восторгом она повторяла имя племянницы, и при этом "и" произносила глубинным, гортанным звуком "ы", так что выходило это у нее очень мило и забавно.
- Когда ты была маленькой, мы звали тебя Зизи. Ну рассказывай, дитя мое, как вы там живете, в своем Киеве?.. А этот… молодой человек?.. - повернулась она и поклонилась музыканту.
- Я о нем пишу статьи, тетушка. Мы теперь поедем в провинцию. В Москве пробудем два дня. Данин улыбался и кланялся, словно статуя китайского божка. Стоявший тут же и забытый на минуту младший Соловьев, мальчик лет пяти, важно и сердито рассматривал то музыканта, продолжавшего кланяться и застенчиво улыбаться, то киевскую гостью, её нарядные, бьющие в глаза красные чулки.
- А вот наш Мишенька, сыночек наш. Ты, конечно, его не видела.
Софья Петровна притянула за воротник вельветовой куртки мальчика, выставила его перед гостями. Зинаида наклонилась над мальчиком, взяла его руку, но восторг выражать не торопилась. Пыл её, казалось, охладил вид обиженного толстячка, на котором и куртка и штанишки были так узки, что обещали вот–вот лопнуть по всем швам.
- Я тебе подарок из Киева привезла. Угадай какой? - сказала Зина.
Агатово–черные глазки мальчика оживились.
- Не знаю, - сказал Миша, выказывая всем своим существом нетерпение быстрее получить подарок.
Зина порылась в сумочке, висевшей у нее на плече, извлекла оттуда сверкающую никелем шариковую ручку. Мальчик разочарованно застонал и отшатнулся от гостьи, но мать подтолкнула его в спину, запела над ухом:
- Скажи спасибо тете Зине. Видишь, какая красивая ручка! У тебя такой нет.
- И есть. У меня всякие есть.
- Нет, нет, Миша, - уговаривала мать, - это необыкновенная ручка. С Украины. - И, повернувшись к гостям, покачала головой: - Их теперь ничем не удивишь. Все у них есть.