Загремела музыка джаза: оглушительно и трескуче ухнул барабан, истошно заголосила труба - все невольно повернулись в сторону музыкантов и смотрели на них с улыбкой и удивлением. Четыре бравых парня на маленькой сцене, казалось, задались целью соединить вместе гром, водопад и бурю; какофоническим шумом они задавили песню, и только ритм, выживший кое–как под натиском ярко одетых музыкантов, слабо указывал на знакомую мелодию, побуждал людей к танцам.
Встал и галантно раскланялся перед Марией Селезнев:
- Приглашаю вас!
Мария поднялась и пошла с Селезневым на середину зала.
"Взглянет она на меня или не взглянет?" - думал Самарин.
Мария взглянула на Андрея просто, без всякого значения, как бы говоря: "Ну что поделаешь с вашим начальником шахты? Мне и не хотелось бы, а приходится идти танцевать". И Андрея вдруг обожгла мысль: "А что, если не сладится, не полюбит меня Мария?.."
И он стал перебирать в памяти все, что там, на море, при первом знакомстве, говорил Марии; все ли в их отношениях было прилично, достойно, не было ли поспешных, наивных признаний, - нет, кажется, ничего такого не было. И слава богу! Она хоть не может меня презирать - и на том спасибо.
Мария, сопровождаемая Селезневым, вернулась к столу и не стала садиться, а со словами: "Спасибо вам, мне пора", подала Андрею руку. Селезнев тоже заторопился: он хотел подвезти Марию на машине. Выходя из ресторана и придерживая Марию за локоть, шепнул Самарину:
- Приходи на спектакль. Баринов тоже будет. Уже из машины Мария приветливо махнула Андрею рукой. Он улыбнулся ей, поднял руку и свернул в безлюдный переулок, по которому можно было спуститься к озеру. Отчасти он шел сюда машинально, потому что надо же было куда–то идти, но в то же время именно сейчас ему хотелось остаться наедине с собой, обдумать свое положение, как ему быть дальше. Он одно только знал для себя твердо: без Марии для него нет жизни. Андрей вспомнил, что с тех пор, как встретил Марию, он меньше стал думать о машине, даже к друзьям будто стал холоднее, а к отцу, которого не видал со времени отъезда на курорт, ещё и не заявлялся. Мария, словно солнце, ослепила ему глаза и заслонила собой мир, вывела из равновесия. Говорят, любовь возвышает, почему же Андрей стал вдруг испытывать недовольство собой? Ну что за личность, Андрей Самарин! Он даже институт никак не может закончить. А что до дел его - все они в мечтах и планах. И неизвестно, выйдет ли толк из его затеи с "советчиком диспетчера"?.. "Ну ничего, - успокаивал он себя, - теперь я войду в колею и снова буду много работать, я сделаю такую машину, которую возьмут на все шахты, внедрят во всех угольных бассейнах и, может быть, в других странах".
Самарин не страдал тщеславием, но сейчас мысль о возможной известности была для него приятной, казалась реальной и даже необходимой. И тут нет ничего предосудительного, внушал ему внутренний голос, все естественно и логично: если ты трудишься, ты должен пользоваться плодами своего труда. "Разумеется, разделю авторство с ребятами, но они и сами считают меня творцом машины, они ещё, чего доброго, назовут машину моим именем. Говорит же Саня Кантышев: "Машина Самарина". И даже статью куда–то писал. Что ж, я не стану противиться, я разделю с ними авторство, но, если они сами будут называть СД‑1 машиной Самарина, не буду возражать против этого".
Мысли об авторстве, славе звучали в нем как бы двумя голосами: один голос был наружным, смелым - этот не боялся своего звучания; другой шел изнутри и был робким, негромким; этот второй настойчиво твердил Самарину: она ещё услышит о тебе, узнает, кто ты есть и что ты за человек. Ты, конечно, не артист и не красавец и не имеешь каких–то особенных внешних данных (тут он неожиданно подумал: какие есть у твоего мужа), но она узнает и мое имя, услышит о моих делах.
Занятый этими мыслями, он не заметил, как пересек несколько улиц и очутился на берегу озера.
Сел на камень, привалился спиной к старому кривому тополю и смотрел, как над ослепительно белым зеркалом воды лениво вьются прозрачные мухи. Не сразу сообразил, что это не мухи, а пушинки тополя летят над водой. Время от времени над озером появлялись бабочки; эти летали неровно, импульсами, точно кто–то невидимый дергал их за ниточку.
Андрей снял пиджак, лег на траву и закрыл глаза. Лежал до тех пор, пока не пришел к нему сон. Когда проснулся, то вспомнил: в восемь начало спектакля. Накинув на плечи пиджак, пошёл напрямик к театру: "Я должен, я должен с ней говорить! Сегодня же, после спектакля", - убеждал он себя почти вслух.
У касс Самарина ждали Селезнев и Баринов.
- Вот тебе билет - Мария Павловна передала, из своих, служебных, - ворчливо встретил его начальник шахты.
- Мне?!
- И нам тоже! Чем же мы хуже тебя!
…Гул зала, словно пчелиный рой, затихает. По коврам раздаются торопливые шаги запоздавших зрителей. "Позвольте пройти!", "Извините, пожалуйста". И снова тишина. Её нарушает лишь нестройный хор вырывающихся из оркестровой ямы звуков - там пробуют и настраивают инструменты.
Зритель любит эти минуты ожидания. В такие минуты и люди, находящиеся в зале, сродни артистам. Ведь они пришли не только посмотреть, но и показать себя. Все они, и в первую очередь женщины, прежде чем сесть в эти кресла, долго и тщательно наряжались дома, потом в театральном вестибюле прихорашивались перед зеркалом, затем в ожидании звонков важно и торжественно ходили по кругу. На них смотрели знакомые и незнакомые люди, им говорили комплименты, они приятно улыбались. Дамы уверились в том, что выглядят хорошо, молодо, красиво, что такими красивыми они будут оставаться долго, может быть всегда. Именно поэтому теперь, в последние минуты ожидания, так беззаботны и счастливы их лица, таким восторгом светятся глаза. Приподнятое чувство ожидания чего–то важного, необыкновенного владело и Андреем. Он сидел в пятом ряду возле Селезнева. Денис был впереди - не поворачивался к ним. Положив сильные, загорелые руки на колени, ждал открытия занавеса.
Спектакль начался необычно: занавес открылся, но артистов на сцене не было. Первый актер появился не на сцене, а вышел из зрительного зала. Раздалась песня:
Дымилась роща под горою,
И вместе с ней горел закат…
Все повернулись назад. Андрей только теперь заметил фанерное возвышение в проходе между креслами: по нему на сцену, освещаемый светом красноватого фонаря, шел седой мужчина в слинялой гимнастерке, видно отставной командир.
Нас оставалось только трое…
Руки его безвольно свесились над оркестровой ямой. Бывший военный, покачиваясь во хмелю, с минуту стоял спиной к зрителю, затем медленно повернулся, сощурил глаза, словно отыскивая знакомых, позвал:
- Санька!.. Наточка!.. Тишина. Бросили отца, неблагодарные!..
Он смотрел на людей, сидевших в первых рядах, укоризненно покачивал головой, словно в чем–то обвиняя зрителей, надрывно, глухо бубнил:
- Бросили, забыли. А я помню. Все помню!.. И как горели березы, стонала земля - помню! А они… отца бросили.
В глубине сцены яркой голубой лентой тянулась река. У дебаркадера плескались волны, в стороне от пристани в лучах яркого солнца отливал золотом песчаный берег. Там, у лодки, возился человек.
- Санька!..
- Что тебе?.. - зазвенел чистый юношеский голосок. И тотчас на берегу появился юноша - стройный, с медно–рыжим лицом. Он держался от отца на приличном расстоянии и смотрел на него с недетской затаенной тревогой.
- Иди сюда, шельмец! Где шляешься, почему дома не живешь?..
- Пил бы поменьше!
- А-а!.. - закричал отец и швырнул в мальчика ведро.
Того и след простыл.
Денис повернулся к Самарину, шепнул ему на ухо:
- А ведь этот паренек–то - она, Мария!..
Самарин словно очнулся: "Да, конечно, это была она".
"Травести" - вспомнил оброненное ею однажды слово. Тоже - искусство. И, должно быть, немалое.
Селезнев, Денис и Андрей нетерпеливо ждали появления мальчика, но тот, прыгнув с берега куда–то вниз, исчез и больше не появлялся.
Мария появилась на сцене ещё в конце третьего действия. На этот раз она играла девушку; явилась перед тоскующим отцом под руку с молодым человеком, очевидно мужем. Она была необычайно хороша - грациозна, красива. Чуть заметной золотинкой искрились в лучах фонарей её волосы.
Самарину показалось, что Мария краем глаза взглянула в зал - на него, Андрея. Да, да, это несомненно. Андрей перехватил её взгляд.
- Благослови нас, папа. По русскому обычаю…
Отец поднялся, прислонился спиной к дереву. Теперь все видели его благородное, освещенное глубокой думой лицо.
Он подошел к Марии, взял её обеими руками за голову, долго смотрел в глаза. Потом отошел в сторону, смотрел на нее издали.
- А я тебе не отец.
Мария вздрогнула, подалась назад. К лицу подняла ладони, словно защищаясь от удара.
- И Санька мне не сын. Тебе он брат, а мне никто. И ты - никто, и он…
- Отец! - вскрикнула Мария. - Опомнись!.. В тебе говорит вино!..
- Нет, дочка. Вино я пью, это верно, но говорит во мне сердце. Я вырастил вас, воспитал, как бы мог воспитать родных детей. Все вам отдал - труд и заботы. Я был генерал, и вы гордились мною. Теперь я рыбак–любитель, завсегдатай пристани, потому как я люблю Волгу. Санька ушел в ремесленное училище, ты тоже бросила меня - уехала в другой город. Что ж, я желаю вам счастья. Вас не сужу. Но теперь вы взрослые и знайте правду: я вам не отец и никогда им не был. Я вернулся с фронта и в своей пустой квартире застал вашу мать умирающей. Она вывезла вас из Ленинграда, спасла вам жизнь, но сама умерла от чахотки. Я жил один, у меня никогда не было семьи, - принял вас, как детей. Позже узнал, что ваш родной отец жив, но он женился во второй раз и не захотел брать вас к себе. Если хотите повидать отца - поезжайте в Ленинград, он работает там директором…
- Папа! - вскричала Мария. - Папочка!..
С минуту девушка стояла в нерешительности, затем бросилась к генералу, обвила руками шею:
- Родной!.. Милый!.. Не надо больше. Не надо рассказывать!..
Она обнимала его и плакала. Её лицо было обращено к залу. По щекам катились слезы. Девушка обнимала отца с какой–то исступленной нежностью. Она вдруг поняла всю меру благородства, всю красоту подвига, совершенного этим человеком, и в одно мгновенье прозрела. И боль, и раскаянье, и нежность, и благодарность - все отразилось на её залитом слезами лице. И эти же чувства взволновали сердца людей, смотревших на нее. Зал шумно выражал свой восторг, свое одобрение игрой артистки. И Андрей, не слыша аплодисментов и не думая о том, как другие приняли эпизод на сцене, хлопал изо всех сил, он даже непроизвольно встал и тянулся над головами впереди сидящих зрителей, хлопал и тянулся, словно боясь, что Мария его не увидит, не узнает, как он ею восхищен, как он понял и оценил её артистический талант. Андрей хлопал и тогда, когда аплодисменты смолкли; стоял во весь рост и не замечал своего нелепого положения - и он бы долго ещё продолжал выражать свой восторг, если бы на него не стали оборачиваться соседи. Тут Селезнев и взял его за полу пиджака и потянул книзу. Андрей сел, взглянул виновато на своих друзей и вновь устремил взор на сцену, ожидая, не выйдет ли Мария на аплодисменты.
Тотчас нее, как только закрылся занавес и смолкли аплодисменты, Андрей поспешил к выходу.
- Куда ты летишь? - спросил Денис, удерживая Андрея. - Свидание? Ну черт с тобой!..
Им бы пойти всем вместе за кулисы, поздравить Марию, сказать ей теплые слова, так нужные артистке, но никто из них никогда не был за кулисами и не догадался пойти туда и теперь.
Андрей вышел на улицу и стал бродить вокруг театра, соображая, из какой двери выходят артисты. Дверей кроме главного входа он насчитал три: две маленькие по бокам и одна побольше, с тыльной стороны. Из нее–то, он полагал, и выйдет Мария.
Андрей поджидал в сквере, в темной аллее, из которой хорошо просматривался весь участок перед тыльной стороной театра. Чем дольше ожидал, тем больше проникался робостью и страхом, тем особым нетерпеливым волнением, которое испытывают только влюбленные и только в минуты, когда они ещё не знают ответа и когда решительный момент объяснения неотвратимо наступает.
Дверь раскрылась, из нее высыпала стайка женщин и направилась в сквер, прямо на Самарина.
Мария шла с ними. Не дойдя до сквера, артистки свернули в улицу. Мария теперь шла одна.
- Мария Павловна! - вышел ей навстречу Самарин. - Позвольте вас поздравить. Вы, как всегда, превосходно играли. Честное слово! И ребята просили передать. Всем очень понравилось.
- Спасибо. Роли эпизодические.
- В том–то и дело, и хорошо, что эпизодические, но и в них вы сумели…
- Вы меня перехвалите.
И, пройдя несколько десятков метров:
- Провожать меня не надо. Мне тут… недалеко. - И протянула руку.
Андрей сжал её ладонь, не торопился выпускать.
- Постоим здесь. Несколько минут. Я понимаю вашу занятость… вас ожидают дома: семья, муж - и неловко вам тут быть со мной - от товарищей, от знакомых, но что же мне делать, если…
- Не нужно, Андрей, не продолжайте, - взяла его Мария за руку и при лунном полумраке заглянула в лицо. - Семьи у меня нет, муж меня не ждет, вы за это не беспокойтесь. Я только на днях ушла от мужа, и теперь мы с Васильком снимаем квартиру вот здесь, недалеко. Вы, я вижу, удивлены, а я нет, не удивляюсь. Бросила одного мужа, а теперь… второго. Вот я такая… женщина. С печальной улыбкой, как бы извиняясь, смотрела Мария в глаза Андрею. В её голосе не было тоскливой безысходности, горького упрека и разочарования собой. Андрей понял все это своим чутким сердцем и - помимо своей воли, опять же, одним только сердцем - простил её, и понял, и пожалел.
- Что ж, в жизни бывает всякое, - сказал Андрей. - Другие вас поймут, не осудят. Вы только верьте друзьям. Их–то, друзей, не бросайте.
Андрей понимал, что говорит не подходящие к моменту, сумбурные, первопопавшиеся слова; но где–то в глубине сердца у него теплились другие, и он хотел сказать, что вины её нет, и что судьба к ней оказалась несправедливой, и что все огорчения её пройдут, изгладятся из памяти, стоит лишь ей этого захотеть. Так думал Андрей, глядя ей в глаза.
- Я вас понимаю, - сказал наконец он тихо.
- Спасибо. - Она пожала ему руку и пошла.
Андрей ещё долго стоял на том месте, где оставила его Мария.
Не включая свет в коридоре общей квартиры, ощупью пробиралась Маша в маленькую комнатку - свое новое жилище, которое она сняла у одинокой женщины. Два–три года назад эта женщина ходила к Каировым убирать квартиру. Маша щедро оплачивала её труды, дарила платья, одежду, а теперь вдруг пришла к ней и попросилась на временное житье. Случилось это в тот день, когда Борис Фомич устроил ей сцену ревности. Как только он ушел в институт, она собрала чемоданчик - взяла необходимое, свое, нажитое на свои деньги - и ушла из дому. Ничего не сказала, не написала двух слов - ушла совсем, навсегда, как уходят люди из жизни. Легко оторвался от сердца старый, привычный мир; поняла вдруг, что удобства жизни, красивые вещи не могут сами по себе иметь над человеком власти, по крайней мере над ней. Вот бросила она их и не жалеет. В субботу пойдет в детский садик, возьмет за ручку Василька и поведет в другой дом. Между ними произойдет примерно такая беседа (именно такая и произошла).
- Мама, куда мы идем?
- Домой, Василек.
- Но нам же идти вон в ту сторону.
- Это мы раньше ходили в ту сторону. Теперь мы там не живем. Мы теперь живем в другом месте.
- Но где же мы живем, мама, и почему мы перешли на новое место?
- Сейчас ты увидишь нашу новую квартиру.
А почему мы перешли на новое место, я расскажу тебе позже, когда ты подрастешь. Но ты, Василек, не беспокойся. Нам будет лучше на новом месте.
Да, именно такая беседа и произошла у нее с сыном.
Не включая свет, Мария раскрыла платяной шкаф, долго стояла, держась за его дверцу. Свет уличного фонаря веселым зайчиком играл на хромированном уголке кровати, падал на белую стену у двери, где была прибита вешалка. Два платья и плащ прильнули к стене, точно человеческие фигурки. Маше стало немножко страшно, она прикрыла заскрипевшую дверцу шкафа, подошла к окну. В кроне тополей синел клочок ночного летнего неба. Не было облаков, холодно блистали звезды, - синяя бездна спустилась к верхушкам деревьев, и все застыло, оцепенело, все погрузилось в тишину. На минуту Маше почудилось, что и она вместе со всеми земными предметами опускается куда–то вниз, где нет ни шума городской жизни, ни забот, ни волнений.
Гребешком по кроне прошелся ветерок, листья проснулись. Их слабый лепет напомнил Маше аплодисменты.
"И сегодня зритель меня принял", - подумала Маша. Ей стало хорошо, покойно от этой мысли. В последнее время она играет несколько ведущих ролей, которые требуют от нее много труда, нервного напряжения. Сегодня сыграла хоть и небольшие роли, почти эпизодические, а как тронула сердца людей! Вот что значит реальная ситуация, верно выписанная драматургом и не испорченная режиссером сцена.
"Он аплодировал стоя", - подумала Маша об Андрее. Вспомнила, как смотрела на него в те счастливые минуты, когда зритель вызывал её на сцену аплодисментами. Кланялась во все стороны, а потом и ему, в его сторону… "Заметил ли он, догадался ли?.."
Потом она мысленно перенеслась в ресторан, где сидела рядом с Андреем и усилием воли заставляла себя не смотреть на него. И кажется, это ей удавалось, но какой ценой! А зачем это?.. Зачем и теперь, когда он подошел к ней после спектакля, она обошлась с ним холодно? Как с человеком, который ей безразличен и не нужен. Но тут начинал ей говорить другой голос, - тот самый, который заставлял её быть сдержанней с Андреем. Теперь ты ушла от мужа, говорил этот голос, и что подумают люди, если тотчас же кинешься в объятия другого? Наконец, и он, Андрей, что подумает о твоем поведении?
Мария шире растворила окно, легла в постель. На стене, над вешалкой, мерцали зайчики света. Ветер раскачивал на столбе фонарь, и в комнате то появлялась, то пропадала широкая полоса света.