29
Палач поплёвывал на руки, потому как гайдуки на телегах уже подвозили всех обречённых казни, связанных по рукам и ногам, и переносили их на крашеный помост, словно дубовые колоды.
Чужестранцев было много, а виселиц - только три, а палач один, посему зрелище обещало быть затяжным и оттого ещё более назидательным.
- А ты их развяжи! - насмешливо крикнула Бевзю любопытная ко всему молодица, Настя Певна, а по-русски мы сказали бы - Неминучая, которую почему-то одни звали Дариною, то есть Одаркой, другие - Настей, а иные ещё как-то, и она на все имена отзывалась, затем что любая шинкарка должна отзываться на любое имя, тем паче что она неведомо откуда появилась в Мирославе и предерзко открыла свой собственный шинок, хотя разрешалось торговать горилкою в одних только царских. Она, эта анафемская молодица, умудрялась и выручку иметь выше, чем у царских шинкарей того города, большей частью старых евреев, ибо эта проклятущая баба привлекала к своему шинку козаков и горожан не только неразведённой хмельной горилкой, но и своей хмельной и мрачной красотою, чуть косящими глазами, лёгкими своими песенками, солёными шутками, что так и сыпались с её бестрепетных уст, влекла к себе и своим частым, глубоким дыханием, - а оно учащалось под любым парубоцким взглядом, на неё обращённым, поднимая и без того высокую, совсем ещё девичью грудь, - и звонкого сердца биением, которое мог слышать каждый, ещё и не прильнув, даже рукой не коснувшись, а только глянув на горячую молодку и приняв из розовых пальчиков Насти-Дарины добрый кухоль адамовых слёзок.
Услышав гибкий голос, от коего мгновенно вспыхивало мужское естество каждого исправного козака, Оникий Бевзь приветливо кивнул ей, но на издёвку шинкарочки даже усом не повёл.
- Развяжи-ка их! - ещё раз крикнула, подзуживая, шинкарка Настя-Дарина.
- Нет дураков, шинкарочка Одарочка! - красуясь в алом жупане, ответил пан кат.
- Почему же? - отозвалась Настя Певна.
- Один я, развязавши, с ними не справлюсь, ягодка.
- Но это ж небось тошно? Казнить связанных? - гадливо поморщилась Настя Певна.
- Пустое! Безопаснее.
- Даже смотреть на твою морду противно: грязная работа.
- Ого! Они ж сопротивляться будут, кралечка моя писаная.
- А то развязал бы. Иль боишься? - и вдруг Одарка-Настя рассердилась-разгневалась - Тьфу на тебя! Ещё и жупан напялил! И смотреть на такую равнодушную работу не хочу! - И шинкарка, что было силы пробивая себе дорогу в толпе, поспешила с базара прочь.
Снова поклонившись пани Роксолане, кроткий и учтивый палач потянул к виселице своего первого в этом городе крестника, перекрестил его, ткнул в зубы золоченый крест и занялся какими-то тонкостями своего ремесла, но всё делал не торопясь, спрохвала, рисуясь перед угрюмо притихшей толпой, которая нисколечко не сочувствовала его делу, ни-ни!
Но вдруг пан кат заторопился.
Некий тревожный шум донёсся с майдана, и Оникий Бевзь, натура утончённая, в предчувствии какой-нибудь неприятной неожиданности, заспешил, заторопился, чтоб ему, упаси бог, не помешали выполнить служебный долг.
Он заторопился ещё больше, когда, оглянувшись, заметил нескольких чумазых мальчишек, которые, запыхавшись, пробивались к помосту и верещали на весь базар:
- Владыка не велел!
Но Оникий Бевзь и не слыхал будто, хотя и понимал, что сей крик должен приостановить казнь чужеземцев.
- Владыка вешать запретил! - охрипшими от бега и волнения голосами закричали ребята.
Кат продолжал своё дело.
А весь базар зашумел, загудел, завыл. Да что за дело особе государственной до толпы неотёсанных голодранцев и гречкосеев.
Люди бросились было к помосту, однако три ряда гайдуков Пампушкиных, выхватив сабли, преградили дорогу негодующей толпе, которая уже стала теперь единым целым.
Всё это было так занятно, что пани Роксолана, если б её пустили поближе, влезла бы, верно, и под самую виселицу, чтобы всё видеть вблизи, чтоб заглянуть в глаза и кату и его жертве.
Её притягивали угольно-чёрные глаза связанного серба, Стояна Богосава, с коим возился Оникий, - она ведь, Параска-Роксолана, в своей животной любви к жизни, никак не могла постичь презрения и безразличия к неотвратимой смерти, которые проявлял этот сербиянин, Стоян Богосав.
Уже петля змеёй обвила шею, и Роксолана аж ногтями впилась в ладонь, чтоб не зажмуриться в самый острый миг, - она не отрываясь смотрела и смотрела и уже ничего на свете не знала, кроме этих на диво спокойных глаз приговорённого к смерти серба, в которые ей так хотелось заглянуть поближе.
Но тут стремительный вихрь взбудоражил весь мирославский базар.
30
- Именем владыки! - подбегая, проревел своим басищем Михайлик.
- Остановись, катюга! - вскричала и матинка.
- Гальт! - гаркнул по-немецки и Романюк.
Но Оникий Бевзь неколебимо продолжал своё.
Тогда Михайлик вскочил на крашеный помост, чтоб вырвать Стояна Богосава из петли, но собачьей сворой гайдуки набросились на богатыря, да тут же разлетелись во все стороны, как переспелые груши с ветки.
Михайлик опять прыгнул было на палача, но гайдуки на сей раз, став осмотрительней, скопом навалились на него сзади и сбили с ног.
Свалили они и старого Романюка, но дался он им в руки тоже нелегко.
- Сонм лукавых одержаша мя, - бормотал Оникий Бевзь, стирая пот с выпуклого узкого лба и искоса поглядывая, как там гайдуки наводят порядок.
Наводили они его и впрямь старательно. Только Явдоху, маму Михайлика, никто из них не приметил, ибо хлопот у бравых молодчиков хватало и без неё.
А наша милая матинка, подкравшись к помосту и вытащив из-за пояса кривой ятаган, с которым никогда и нигде не расставалась, уже рассекала крепкие путы на сербах, хорватах и поляках, что лежали в ожидании своей смерти.
Они узнали мать Михайлика и доверчиво глядели, когда ж подаст Явдоха знак, хоть и трудно было вытерпеть, ибо товарищ их, Богосав, стоял уже с петлёй на шее, и шаткий табурет премерзко поскрипывал под ним.
Жизнь певца подходила к последней грани, и Роксолана Купиха, стоя у помоста, уже ничего не слышала и не видела, кроме чёрных-пречёрных, спокойных глаз приговорённого к смерти сербиянина.
Оникий Бевзь, толстенный кат, уже готов был выбить из-под ног Стояна табурет, напряжение в толпе росло, и Романюк не выдержал.
Рванувшись от гайдуков, седовласый гуцул нечеловеческим усилием высвободился и бросился к сербиянину, товарищу, коего сам же и подбил на опрометчивый шаг, что и привёл их сюда, к этим трём виселицам.
Неизвестно, чем кончился бы этот рывок, если бы в тот же миг, ценою страшного напряжения доселе не испытанных сил, не вырвался и не вскочил на помост и Михайлик.
Вскочили сразу и все сербияне да поляки, коих успела освободить от пут Михайлнкова матинка.
Ввязывался в бой с гайдуками и весь майдан.
Гнат Романюк, Михайлик и сербияне с поляками кинулись к виселице, ибо Стоян Богосав уже забился в воздухе.
Но спасение Стояна подоспело и без них.
Неведомо откуда взявшись, на помосте возник перед катом Козак Мамай, без сабли, без шапки, без бандуры, как бежал тогда из гетманской темницы, - даже в одном сапоге, потому что другой, тот красный, сафьяновый, ещё и доселе, видно, болтался на гетманской виселице в Буряковке, подвешенный каким-то шутником.
Двинув Оникия Бевзя в челюсть, так что вверх ногами слетел тот с помоста, дюжий Козак Мамай вырвал у гайдука саблю, быстро перерубил верёвку и успел подхватить Стояна.
И только теперь подоспела на майдан вся мирославская рада во главе с епископом Мельхиседеком.
Явился на базар и куцый монашек Зосима и, с чувством честно выполняемого служебного долга, заговорил тем противным панским голосом, что у некой породы деятелей прорезывается в течение первой же недели их государственной службы в прихожих у всяких панов-начальников.
- Именем владыки! - растягивая слова, торжественно возгласил келейник и добавил, обращаясь к Оникию Бевзю, когда тот, отряхиваясь, не без свойственного ему достоинства как раз выбирался из-под помоста, куда его швырнула быстрая рука Мамая - Чужеземцев вот этих… того… вешать их… гм… не велено!
И такой он был паскудный, этот служебный голос куцего монашка, что гадко стало даже палачу, наглецу этому, и он выругался:
- Поди ты… и к… - начал было лаяться Оникий, но от злости ему сжало горло, и он не смог ни ругнуться до конца, ни остановиться, и завёл без остановки одно - Ик… Ик!.. Ик!.. Ик!..
- Сними, катюга, козацкий жупан! - зловеще подступая к нему, приказал Козак Мамай.
- Ик!.. Ик!.. Ик! - отшатнувшись, только и смог ответить Оникий.
- Схватило кота поперёк живота! - крикнул кто-то в толпе.
Тысячи людей захохотали, но вдруг пани Тишина прошла по базару, из конца майдана в конец.
- Это же - Козак Мамай! - тихо молвил кто-то, и по майдану, словно прошлогодний камыш, прошелестело:
- Козак Мамай… Козак Мамай!
А сам Козак меж тем, схватив дебелого палача Оникия за грудь, хотя был тот на целую голову выше Мамая, хорошенько тряхнул его и сказал:
- Не позорь козацкого убора: снимай жупан!
- Ик! Ик! Ик! - только и мог ответить Оникий Бевзь.
- Снимай-ка, - зашумели в толпе.
- Ик!..
Козак Мамай цепкими руками уже стаскивал с ката, гневно разрывая в клочки, и жупан, и черкеску, и вышитую сорочку, даже серебряный крестик сорвал с цепочки.
Широченные штаны тем временем сдирал с него клочок за клочком смекалистый и осмотрительный Пёсик Ложка, срывал зубами осторожно, чтоб ненароком не укусить пана ката, ибо весьма им брезговал.
31
Закончив это нужное дело, - когда Оникий Бевзь остался перед громадой голым, как бубен, ну совсем голенький, как турецкий святой, даже не в одежде Адама, ибо у того, как свидетельствуют очевидцы, был, где полагается, хоть паршивенький фиговый или там ещё какой листочек, - закончив эту важную работу, Мамай тряхнул буйным чубом, блеснул серьгой, поклонился в пояс:
- Бью челом, панóве мирославцы!
- Здорово, Мамай! - ответил, также кланяясь, епископ.
- Мамай с нами! - закричали в толпе.
И мирославцы радовались своему рыцарю-заступнику.
- Козак Мамай! О-го-го!
- Ик! - опять икнул, услышав это грозное имя, голенький Оникий Бевзь, коего до сих пор служебный долг держал у виселицы, не мог же он один перетащить в кладовку палача эти табуретки, верёвки, ковёр, тяжёлое распятие с Иисусом Христом, а бросить всё на произвол судьбы совесть не позволяла, и он, голый, стоял на краю помоста, неподвижный и гордый, как дурак.
На него, правда, никто уже не обращал внимания, все взгляды впились в таинственного гостя: как же встретит Мамая мирославский владыка?
Лишь когда архиерей и тот чёртов Козак поцеловались, отзвук радостных возгласов прокатился чуть ли не по всему Мирославу.
Они были давними побратимами, Козак Мамай и бывший запорожский полковник Микола Гармаш, на Сечи прозванный Голоблей и посвящённый впоследствии - уж не за храбрость ли? - в архиереи.
Побратимы давно не виделись, и вот теперь, уходя от любопытных глаз, чтобы побеседовать наедине - и про старое сечевое товарищество, и про войну, и про сегодняшнее нападение, что заставило зареветь мирославские пушки, и про наглость желтожупанников, которые вместе с татарами нынче снова пытались нахрапом прорвать оборону Долины, - побратимам надобно было побалакать с глазу на глаз, и они поспешили в дом епископа, а толпа на базаре, люди всякого роду и заводу, вернулись к своим житейским делам, тем паче - война покамест не так ещё давала себя знать, а однокрыловцы где-то притаились.
32
Одни там, на базаре, спешили к своим возам, лошадям, скотине, приведённой и привезённой сюда на продажу, ко всяким товарам, к мешкам с пшеницей.
Другие пошли меж ларями да крытыми прилавками, меж арбами и рундуками, среди всякого мелкого товара, разложенного для продажи прямо на земле.
Иные бросились крушить три виселицы, возле которых, выполняя свой служебный долг, всё ещё переминался Оникий Бевзь.
Он, голенький, пытался было защитить орудия своего ремесла, но отстоять не мог, ибо гайдуки разбежались, а Оникий, заработав немало синяков и в драке потеряв последний клочок кармазинового жупана, коим он старательно прикрывал всё то грешное, что дал ему бог, поплёлся, бедняга, к шинку прелестной Насти-Дарины, где снимал уголок за печкой, ибо ничего другого ему уже не оставалось после того, как, под напором толпы, две виселицы, по-утиному крякнув, сломались, да и третью ожидала бы та же участь, кабы сам кат не дал тягу, после чего добрые люди угомонились и разбрелись от виселицы - кто куда.
Кто был посердечнее, тот повёл избавленных от смерти славян, довольно-таки угрюмых и, уж ясное дело, недоверчивых, в шинок Насти-Дарины, и охочих угостить сих чужестранных воинов, обиженных ретивостью пана Пампушки, становилось всё больше и больше, и они толпой, окружив Романюка и его товарищей, уже плыли на тот берег бурного базарного моря, и все уважительно обходили какого-то пьяного козачину, спавшего на дороге, ибо пьяному уступает даже сам господь бог.
Поспешил за всеми и наш Михайлик с матинкой, не сводя преданного взора с седого и мудрого гуцула, ибо крепко прилепился молодой коваль к нему юношеским сердцем и теперь, в многолюдном городе, старался не отставать от своего доброго спасителя… Если в путь за ним - так и в путь! На край света - так и на край света!
В пекло - так и в пекло! В шинок - так и в шинок!
И коваль Михайлик в тесной толпе тянул и тянул вперёд свою матинку.
Но мама вдруг остановилась.
- Разве у тебя есть деньги? - не без хитрости спросила она.
- Зачем они мне сейчас? - удивился Михайлик.
- У нас их - что у жабы перьев. А в шинок - без денег…
Но Михайлик, чтобы не отстать от Романюка, тянул Явдоху дальше и дальше.
- Ты ж не захочешь, чтоб тебя угощал кто-то чужой? - не отставала мать.
- Ничего я не хочу, мамо.
- За горилку ж надо платить!
- Не хочу я горилки.
- В шинок ходят, чтоб выпить.
- Не хочу я пить.
- В шинок ходят чтоб поесть.
- Не хочу я есть.
- Не хочешь? - удивилась мать, ибо со вчерашнего утра у обоих во рту не было ни маковой росинки. - Не хочешь есть?
- Хочу, - угрюмо признался Михайлик, затем что матери лгать он ещё не умел, да и живот у него подвело - ой-ой как! Чёрта печёного съел бы!
Он вздохнул и на миг остановился.
Вот так они и отстали от шумной толпы, которая влекла гуцула с его несправедливо обиженными товарищами в шинок весёлой Насти.
Так они и стояли среди бурливых волн городского базара, привычно держась за руки.
33
Свободной рукой Михайлик хотел было пригладить взъерошенную в недавней потасовке с гайдуками, жёсткую от дорожной пыли чуприну, но его внезапно за ту руку кто-то схватил.
Это была молоденькая цыганочка, ворожея, чернявая, смуглая, с мерцающими звёздами вместо глаз, до того большими звёздами, что занимали они добрую треть её маленького личика.
И так она глянула в самую душу молодого коваля, что тот, сызмалу будучи вроде бы робким, даже отшатнулся от неё и выпустил руку матинки.
Отшатнулась и Явдоха: она боялась цыган.
- Пусти! - дёрнула мама руку Михайлика, но большеглазая цыганка крепко держала парубка.
- Погадаю, соколик! - и цыганочка ласково улыбнулась.
- Нету денег, - подкупленный девичьей улыбкой, отвечал молодой бродяга.
- Расплатишься, когда малость разбогатеешь.
- Я и так богат! - кивнул Михайлик, ибо чувство полёта, которое не оставляло его после того, как он сегодня ткнулся носом в канаву, было и ощущением несметного богатства, ниспосланного ему судьбой, ощущением, от коего хотелось петь.
- Вот так богач! - залилась смехом цыганочка, дёрнула хлопца за рубаху и ещё больше разодрала её на животе. - Расплатишься, когда малость разбогатеешь! - повторила она с загадочной улыбкой, словно ей ведомо было такое, что могло повлиять на судьбу Михайлика.
- Когда ж это я разбогатею? - словно вступая в забавную игру, совсем по-мальчишески спросил Михайлик.
- Сегодня, - пристально вглядываясь в шершавую ладонь коваля и как бы что-то внимательно читая по ней, низким и чужим голосом степенно молвила цыганочка.
- Сегодня? - поражённый её внезапной серьёзностью, переспросил парубок.
- Сейчас! - охваченная дрожью вдохновения, подтвердила цыганочка, отпуская, однако, его руку.
- Не сбудется, - сердито фыркнула Явдоха, - ведь так всегда бывает: кто берет дитя за руку, тот берет мать за сердце. - Не сбудется, нет!
- Почему ж не сбудется? - удивилась цыганочка.
- Если за гаданье сразу не платят, ничего не сбывается, голубушка.
- Мне уже заплатили, - потупя взор, прошептала смуглянка.
- Чем заплатили? - встревоженно крикнула Явдоха.
И цыганочка, наклонившись к уху матери, выдохнула чуть слышно:
- За руку подержала такого сокола! - и мигом исчезла в толпе.
- Ах, чтоб тебе! - перекрестилась Явдоха.
Она таки боялась цыган.
И жаром её обдало, когда цыганочка, снова на мгновение выскочив из толпы, ещё раз бросила горящий взгляд на Михайлика.
- Я тебе ещё не всё сказала.
- Так скажи.
- Когда-нибудь потом.
- Когда же? - становясь смелее, отозвался Михайлик.
- Когда ты будешь один. Без мамы!
- Без мамы? - ужаснулся парубок.
- Без родименькой! - задорно сверкнула глазами и зубами ворожея. - А сегодня… вспомнишь меня… ещё не раз! А уж тогда забудешь, как разбогатеешь? А? А может, вспомнишь Марьяну и тогда?
И вильнула цветастым широченным подолом по базарной пылище, даже вихрь за ней поднялся, и она в той пыли пропала, растаяв, как виденье, успев, однако, сунуть ему в руку мочёное яблоко.
- Ведьма египетская! - сплюнула Явдоха, но половинку яблочка, которую сын протянул ей, всё-таки взяла.