Взглянув, Михайлик встрепенулся:
- Чумаки!
А встрепенулся потому, что лет десять уже, как его отец, Иван Виногура, прозванный на Сечи Недочёртом, ушёл с чумаками в Крым по соль. Ушёл и не вернулся, и с тех пор не было о нём ни слуху, ни прослуху.
- Говоришь, чумаки? - переспросила мать.
13
- Кого там несёт? - спросил кротким, приятным тенорком и пан обозный у своей укрощённой супруги, когда они вдвоём из балочки степной возвращались к голубому рыдвану.
- Уж не пан ли гетман? - с опаской молвила Роксолана, зная, что супруг её надеется встретить ясновельможного, Гордия Пыхатого, прозванного Однокрылом, как раз на этом шляху, именно теперь, но не догадываясь - как он злобствует против гетмана, как он боится его, как стелется под ноги и лижет ему всё, что только можно лизать, и какие прехитрые козни против Однокрыла умышляет, тая думу - когда-нибудь отнять у него булаву, знак гетманской власти.
- Ясновельможный?! - вздрогнул пан Купа, важно и сановито взял жёнушку за левую руку, вышел на шлях, чтобы как подобает встретить гетмана и его свиту, весь даже покраснел от внезапной оказии, но спохватился: на нём ведь не было ни жупана, ни черкески, а одна лишь, по летнему зною, славно мереженая и порядком-таки замусоленная в пути исподняя сорочка, заправленная в широченные шёлковые шаровары, а уж на Роксолане, пожалуй, одёжки оставалось и того меньше…
- Одеваться! - скомандовал он полубаском, возникавшим вместо его жиденького тенора только для слуг и посполитых, и мигом всё вокруг закипело. - Живо!
Патимэ, татарка-полоняночка, вместе с Явдохой, матинкой Михайлика, и с молодыми слугами принялись раздевать, чтоб затем быстренько одеть и принарядить жену полкового обозного, - она, видно, не почитала слуг за людей и ничуть не стыдилась тех парубков, да и челядники уже, слава богу, попривыкли к соблазну, чего мы не можем сказать о себе и потому скорей отводим взор, чтоб и в самом деле не подглядеть, случаем, каких-нибудь, как мы сказали бы ныне, дамских секретов, и спешим перейти за грушу, туда, где свершалось облачение самого пана Купы.
Бахвал, чванливый, как сотня обозных, вместе взятых, был он отменным щёголем. Изрядно тучный, он, пан Демид, толстый коротышка, ленивец, надутый панской спесью, был на диво подвижным, проворным, вот и одевался он теперь весьма быстро да ловко - хоть зажмурь глаза, так всё на нем сверкало и переливалось, а слуги с джурами еле поспевали за ним, да и жена его, у рыдвана, как всегда в такой горячий час, не без удовольствия поглядывала на своего ловкого мужа, что следовал обычаю турок: чем старше, тем ярче.
Словно какому архиерею, на голову надвинули ему тяжеленную шапку, и впрямь похожую на митру, - шапка в те поры была первейшим делом: иной козак скорей вышел бы на люди без штанов, нежели без драной хотя бы шапки-бирки на голове иль в руках… Сунули челядники тут же пана Купу и в не так чтоб широкие шаровары, сшитые локтей, пожалуй, всего из двадцати, а не из полных тридцати шести аглицкого сукна, с мотнёй не то чтоб до самой земли, - ткнули в штаны и добрый жмут полыни, чтоб выгнать лишек блох, надели на него и черкеску штофную, зелёную - глаз не оторвёшь! - с "травами", то есть с разводами, да ещё и складчатую сзади, с узкими бархатными жёлтыми отворотами на рукавах, застёгнутых над его красными кулаками на серебряные крючочки, разукрашенную золотыми пугвами да шнурами. Обряжаясь в пышные одежды, пан обозный поглядывал на дорогу, покрикивал на слуг, кивая старшему джуре, седому старику, то и дело отиравшему с лысины обозного пот, потому что на весеннем солнцепёке от столь поспешного переодевания пану Купе было невмоготу.
- Чего это пан Купа для чумаков так рядится? - шёпотом спросил Михайлик, подойдя к матинке, что как раз надевала на голову убранной уже Роксоланы шитый крупными перлами соболий тяжёлый и жаркий "кораблик".
- Кто поймёт душу панов начальников? - досадливо поведя плечом, отвечала мать.
А слуги да джуры уже обвивали мощный стан обозного шалевым поясом турецкого шёлка цвета малины - в две четверти шириной да аршин пятнадцати длиной, с золотыми дульками, что болтались на брюхе. Нацепили уже и на крючки, пришитые к черкеске, по пистоли, сунули за пояс кинжал, пристегнули ещё и серебряную с чернью пороховницу, а потом и саблю на двух кольцах, не глядя, что отвык уже Демид Пампушка от войны, да и от любого истинно мужского дела, хотя и теперь не прочь бы он козацкой славы стяжать, - по ней и почёт воздавался тогда на Украине, но… поел бы рыбки кот, да воды боится! - так-то! - вот полковой обозный и норовил последнее время на сражения глядеть издалека.
Между тем, цепляя на пана Пампушку всю положенную козацкому военачальнику бранную снасть, слуги да джуры уж еле дышали от спешки, однако, выполняя приказ, торопились пуще и пуще, ибо пан обозный крепко честил и подгонял их, чтоб не предстать в неполном облачении пред очи ясновельможного, против коего тайком строил козни, посягая на гетманскую булаву.
14
- Далеко там гетманский поезд? - обратился обозный к Михайлику. - Погляди-ка.
- Пана гетмана не видать, - не спеша отозвался парубок.
- Кто же там едет?
- Чумаки, - голосом пани Роксоланы, чудо как похоже на неё, ответил хлопец, и пан Купа-Стародупский обернулся к жене.
- Что ты сказала? - спросил ои удивлённо.
- Ничего я не говорила, - пожала плечами Роксолана; ей и впрямь послышался было собственный голос, хотя она и не раскрывала рта.
- Чумаки идут, - своим обычным голосом повторил молодой коваль.
- Что ж ты молчишь?!
- Вы не спрашивали.
- А ты? А ты? - взъярился на жену обозный; он едва доставал головой до пышной её груди. - Кто сказал, будто едет сам гетман?
- Да я подумала, - усмехнулась Роксолана и поскорей сорвала с головы намитку, тонкую, как дым, и стала сбрасывать с себя богатые уборы - было-таки жарко невмочь. - Раздевайся, лебедок, и ты.
- Ни одной работе не след зря пропадать, - глубокомудро молвил пан обозный и, кивнув слугам, вернулся к прерванному занятию, чтоб покрасоваться хотя бы пред чумаками.
Слуги быстро натянули на него жупан - широкий, длинный, с тонкой проволочной сеткой внутри - для защиты от удара сабли, - жупан кармазиновый, алый как жар, расшитый, с пугвами из ярого золота на полах, на рукавах, по краю прорезей у локтя…
Пан полковой обозный уже и сам увидел на шляху ранних чумаков, что, выйдя ещё до светлого воскресенья, возвращались ныне домой, да и песню их уже слышал: "Над річкою бережком ішов чумак з батіжком…", и, хоть были то не вельможные паны и не козацкая старшúна, он поспешил сунуть свои толстые, что окорок, руки в прорези, чтоб выказать все четыре рукава, из коих два облегали руку, а два свободно болтались позади…
Чумацкая песня чётким аллегретто зазвучала совсем близко: "Мені шляху не питать, прямо степом мандрувать…", и пан Демид, охорашиваясь, вышел на дорогу и, выпятив брюхо, начал, как подобает пану начальнику, внесённому в запорожскую, как мы теперь сказали бы, номенклатуру - где-то между бунчуковым товарищем и писарем Суда генерального, - начал наш обозный величаться, пыжиться, спесивиться, осаниться, пучиться, кулдычиться (хотя кто знает - были тогда кулдыки, индюки то есть, у нас на Украине, их ведь только в 1520 году впервые привезли в Европу из Америки), топыриться, что сыч на сову, что квочка на дождь, надуваться и краснеть, да так всё это славно, что пани Роксолана залюбовалась даже, на мужа своего глядючи, и даже разгневалась, видя, как равнодушно проходят мимо него чумаки с подручными своими - в чёрных, нарочно противу вши пропитанных дёгтем сорочках, с петухом, дремавшим на передней мажаре, который в дороге будил чумаков на заре, вызывая в памяти родную хату, - они, эти насквозь пропечённые солнцем и потрёпанные всеми ветрами добрые люди, шли да шли мимо напыженного полкового обозного, словно пред ними на дороге не было ни пана, ни рыдвана, ни спеси препоганой, - кто волов погонял, кто покрикивал на двух верблюдов и унылую ослицу, кто плёлся за повозками, кто с товарищами словцом перекидывался, кто про себя думку думал, а кто и песню тянул: "Прямо степом мандрувать, гей, гей, долю доганять…"
15
И не вытерпел тот задеринос непочтительности к рангу своему, отступил на шаг от голубого рыдвана и окликнул чумаков гнусным панским полубаском:
- Что на воза-ах?
Но с песней и разговором шли чумаки мимо пана полкового обозного, как мимо копны сена, шли да шли рядом с большими своими дубовыми мажарами, и никто ни гугу!
А Михайлик меж тем учтиво кланялся каждому, кто проходил, и зорко вглядывался в усатые, опалённые солнцем лица, но нигде незабываемых черт отца родного среди сотен людей не углядел.
- Добрый день, дядечко! - каждому говорил Михайлик, потому что и голос каждого хотелось ему услышать.
Но и голоса были не те.
- Расти большой, парубче, - степенно отвечали ему чумаки.
- А я и так не малый, - в замешательстве бормотал хлопец, затем что всегда стыдился роста своего и нескладности. И кланялся снова: - Добрый день, дядечко! - и каждый чумак отвечал статному парубку каким-нибудь приветным словом.
- Куда путь верстаете? - била челом и Явдоха, не отпуская руки сыночка.
- В Киев-город, неню, - отвечали чумаки.
- Бог помочь! - напутствовала женщина и, как сын, так же зорко, однако потеряв уже надежду найти когда-нибудь мужа, оглядывала каждого, не увидит ли хотя кого знакомого, кто скажет про Иванову долю пускай и горькое слово.
- Челом, матусю! - откликались чумаки, продолжая свой путь, ибо учтивость среди простого народа во все времена была свята и нерушима, а чванных невеж, вахлаков неприветливых не любили добрые люди никогда и нигде, даже если были те неучтивцы и знатными панами, вельможами, гóловами иль начальниками, - не любили грубиянов, презирали даже, - вот и проходили все эти люди мимо пана обозного, мимо этакой цацы, словно и не замечая его, не здороваясь: обычай-то велел здороваться со встречными не чумакам, как были они при весьма важном деле, а всем тем, кто увидит их в пути, кроме разве стариков, которым чумаки сами отдавали поклон… Обо всём об этом мне рассказывала когда-то моя бабуся Ганна, чумакова дочка, что и сама еще в старые годы видывала, как ходили чумаки по раздольным землям Украины с гордым сознанием заслуженной чести: не щадя жизни, смельчаки эти привозили с Востока и Юга не только соль да рыбу, но и лечебные снадобья, книги, калган и перец, грецкие вина и конскую сбрую, свинец да олово, и порох, и драгоценные ткани, и всякие дива заморские, и слухи да вести со всего света, - хотя наиглавнейшим делом чумаков была всё-таки соль, без коей народу не прожить…
И пану обозному припомнилось, как порой дразнят чумаков: "Хоть и воз до пота мазал, так и соли всласть поел", но он промолчал, ибо так ему захотелось пощупать и понюхать чумацкие мажары, что он снял-таки перед простыми людьми шапку.
Однако поклониться пан Пампушка-Купа-Стародупский всё же не мог, не гнулась шея, и он, чуть-чуть преломившись пониже спины, басисто молвил несколько слов степенному чумацкому атаману, мудрому знатоку степных дорог, что обошёл пешком не один десяток стран, а теперь вот не спеша, в самой середине обоза, приближался к пану Купе.
- Дай бог здоровья! - выжал из себя вельможный пан.
- Дай бог и вам, - вежливо ответил атаман чумацкой ватаги.
- Помогай бог.
- Спасибо!
- Куда плететесь?
- Не "куда" спроси, а "откудова".
- А что бишь везете? - потянул носом обозный.
- Везем возы.
- А на возах? Не порожнём же?
- Черноморского лова рыбу, - отвечал атаман ватаги, не придерживая, однако, волов: если станет один, придётся стать всему обозу.
- Носом чую, что рыбу, - молвил обозный, шагая рядом с атаманом. - Осетрину? Вяленую?
- Разную.
- Продайте.
- Сколько?
- Десяток.
- Возов?
- Рыбин десяток.
- Для десятка да мажару развязывать?
- А коли два?
- Два воза?
- Два десятка.
- Гей-гей! - прикрикнул атаман на волов.
- А опричь рыбы? Что везете? Кроме рыбы? А?
- Лиманскую соль, - не спеша ответил атаман ватаги.
- Вижу, что соль. А ещё? - и пан Купа опытной рукой полкового обозного пощупал холстину на одной туго увязанной дубовой мажаре, от коей сладко тянуло чем-то весьма знакомым, однако слишком неожиданным посреди степи. - Уж не ладан ли?
- Ладан, паночку.
- Продайте малость.
- Горстку? - насмешливо спросил чумак.
- Купим целый мешок! - вставила и своё слово Роксолана.
- Шутите, пани! - рассердился чумак.
- На что нам столько ладана? - опасливо обернулся к жене Пампушка.
- Диомид! - прикрикнула пани, и обозный осмотрительно умолк. - Так продадите? - ещё раз спросила пани обозная у сердитого атамана. - А если два мешка?
- Будьте здоровы, ясная пани! - учтиво сказал тот и оглянулся назад, где раздавалось чьё-то громкое "цабе! цабе!" - это волы, взявши влево, чуть не разбили колесом золочёную подножку голубого рыдвана, а на возу впереди что было силы пресердито прокукарекал петух.
Обозный крепко выругался и, схватив Роксолану за пухлую ручку, спросил:
- Зачем столько ладана?
- Во славу божью, - тоном святоши ответила пригожая панн.
- Грехи замаливать?
- Ещё не нажила.
- Видно, уже… А с кем? С кем нагрешила? Пречистая да святая! Согрешила-таки? Согрешила? Говори!
- Нет ещё… а жаль! - и Роксолана загадочно улыбнулась, так что пану обозному тут же захотелось то ли обнять её, то ли ударить. - Я покупаю ладан для тебя.
- Ты на что киваешь? - опасливо спросил пан Купа-Стародупский.
- Не на грехи. На все твои грехи - мне начихать.
- То есть как?
- А так… - и пани Роксолана, не впервые ли в жизни, задумалась.
16
- Грехи - то дело прошлое, - вдруг заговорила она.
И что-то странное зазвучало в низком её голосе, от чего пан обозный насторожил уши, ожидая что ещё скажет его женушка, ибо столь явственной мысли в её очах ему доселе видывать не приходилось.
Чумаки отошли уже далеченько, и у кого-то там скрипело несмазанное колесо, и песня катилась в близкую балочку, да Пампушка уже не слышал того и не видел, так его задело что-то в речи супруги, и он ждал, что она скажет ещё.
И супруга сказала:
- Грехи - всегда дело прошлое. А меня заботит твоя дальнейшая доля, твой талан: сегодня, завтра, через год.
- Мне везёт, голубка.
- А ты только подумай: по субботам ставишь ты в ставник соборный одну-единую свечу…
- Однако же из полупуда воска, с кружочками, нарезами, с крестами, с красным пояском…
- Всего одну! Одну - среди тысяч свечей в соборе многолюдном, где уж не разберёшь, кто её там поставил. Коли б у нашего бога было мудрости на тысячу богов, ему всё равно не отличить - где чья! А ежели пан бог к тебе так милостив за одну только свечку да за кроху ладана, что ты сожжёшь в воскресный день у себя дома, середь города, где в праздник кадят ему все, так что же было бы, кабы ты вот сейчас, один среди степи, на виду и в безлюдье, да воскурил бы ему хвалу из целого мешка ладана. А то - из двух! А то - из целого воза! Подумай-ка!..
- А я уже подумал! - вскрикнул пан обозный и, сбросив на землю свой пышный жупан, в одной лишь черкеске, вскочил на откормленного коня, у коего был зад что печь, а ноги что ступы, - и помчался догонять ватажка.
- Человече добрый, погоди!
Но атаман обоза, нога за ногу, плёлся дальше, волоча по земле длинный кнут да мурлыча под нос: "Ой ти, жоно чумацькая, чом не робиш, тільки журишся?" - и, покуривая трубку да рачительно поправляя над бéрестовой люшней сухую сосновую веточку, - а торчали они на каждом возу напоминанием о родном доме, - думкой о жене и детях занятый, атаман шёл да шёл и оклика пана обозного не слышал, потому как про встречу с голубым рыдваном уже и вовсе забыл.
- Обожди, человече! - взывал обозный, догоняя атамана.
- Не стоит овчинка выделки, - буркнул, не останавливаясь, невозмутимый чумак.
- Куплю ладан гамузом, - вопиял обозный.
- Все три воза? - язвительно осведомился чумацкий вожак и даже трубку изо рта вынул, так ему стало смешно.
- Три не три, а воз куплю!
- Денег не хватит, пане. - и обоз, так и не замедлив хода, тоскливо поскрипывая, шёл и шёл дальше.
- Поторгуемся! - и шея Демида, став сразу толще головы, словно раскалилась, что болванка в кузнечном горне.
- Что ж… поторгуемся, - вдруг согласился ватажок, крикнул товарищам, и чумаки пристали у высокого степного кургана. - Да ты, пане, православный ли? - в сомнении спросил атаман.
- Ещё какой!
- Не католик? Не униат?
- Да я тебе за такие слова…
- А ну перекрестись!
Пан обозный осенил себя широким греческим крестом.
- Гляди, чтобы в какой костел не попал этот ладан, чего доброго, - сердито пробубнил одноглазый и седой чумак. И добавил: - Поклянись!
И пан обозный, вытащив из-за пазухи золотой крест на цепочке и образок своего святого - Диомида, что значит по-гречески "божья помощь", поцеловал и, на восход обернувшись, трижды перекрестился, и начали они торговаться.