22
А очи у предерзостного козака и впрямь были до того хороши, даже не по себе становилось от его взгляда.
Были они велики у него, что у вола, и поставлены на диво широко, те глазищи.
Они смотрели ещё и чуть розно, да и не вровень стояли, как это водится обычно у мужных мужей, - едва-едва, а несогласность правой и левой стороны была-таки заметна.
И цвет их неуловимый, изменчивый, ежечасно, ежеминутно другой - зависимо от света, от настроя души, от случая: то зелёные, то серые, то синие, то даже карие - с голубыми крапинками, чуть ли не чёрные; и от гнева темнели они, синим, дьявольским, а то и ангельским огнём загораясь, чернели и от радости, и от презрения, от любви, а то от ненависти, от каждого жаркого чувства, - они бывали всякими, эти чёртовы буркалы, только безучастными не бывали никогда, - колючи были они, яры, а не сглазливы, и матери с охотой пускают к таким людям ребят, ибо всякая тварь и дети идут к ним с доверием и любовью.
То были очи, в глубину коих, случаем встретив человека на улице, как в таинственный колодец, заглядывают женщины.
То были очи, которые, раз увидав, не мог, да и не умел, да и не хотел никто забыть, ибо прожигал тот взгляд до сокровеннейшего лона души.
Демид Пампушка смотрел на пришлого козака, и казалось ему, ровно он где-то встречал того человечка, так знакомо было его лицо, его левая бровь, заметно повыше правой, отчего печать удивления никогда не оставляла мужественных черт, его правый глаз с прищуром от едкого дыма коротенькой люльки-зинькивки - она то и дело стреляла искрами, треща крепким лубенским тютюном, - его спокойные, а вместе такие порывистые движения, что даже ветер вихрился вокруг него, - всё в нём казалось весьма знакомым, хотя пан обозный и верно знал, что не встречался ему сей запорожец никогда ранее.
А он, тот козак, нёс уже сбитую соколицу на жертвенный огонь, на кучу ладана, что играла жёлто-синими языками, и птица в его руках, грузом смерти наливаясь, становилась тяжеле да тяжеле, словно только теперь теряла последний порыв стремительного лёта жизни. И козак положил её бережно в огонь, от коего вспыхнули его глаза и блеснула золотая серёжка.
Пан Пампушка-Купа-Стародупский рванулся было, чтоб вытащить птицу из огнища, но безотчётный страх перед чужим козачиной пробудил присущую обозному оглядку, и он, не проронив ни словечка, остался на месте.
Чёрно-серая туча пернатой твари, поднятой выстрелом кремнёвки, и тот самый лебедин, и белые степные чайки кружили да кружили над курганом, и крики грачей покрывали все другие голоса предвечерней степи.
Но никто из тех, кто стоял у кургана, никто не слышал птичьего грая, потому что пан обозный не утерпел. Когда синее пламя, лизнув крыло соколицы, опалило его и в нос шибанул поганый дух смаленого пера, пан Купа скривился и завопил, будто схватило у него живот:
- Убери свою смердючую курку!
- Почему же? - тихо спросил козак, и люлька его брызнула искрами, и встали усы торчком, и оселедец распушился по всей маковке, и веко, от табачного дыма прищуренное, приоткрылось, на миг явив затаенную чёртову усмешку, озарившую лицо козака, и он уже готов был наговорить этому пану невесть чего, но промолчал, сдерживая зловещее кипение гнева, что уже распирало Козакову грудь.
- Ты пану богу сладостного духа ладана перьями не погань.
- Отчего же? - дернув себя за золотую сережку, глумливо и тихо спросил козак.
- Господь-вседержитель может и недоглядеть, что это не я пустил ему тот мерзкий смрад.
- Бог не теля, видит издаля, - усмехнулся незнакомый, сверкнув зубами и ещё выше вздёрнув левую кудлатую бровь.
- Ты слышишь, господи? - задрав голову, смиренно вопросил Пампушка.
- Зачем ты бога так улещаешь, вельможный пане?
А когда Пампушка промолчал, козак, отдушину гневу своему вдруг найдя в насмешке, в глуме, снова спросил:
- Ведь куча ладана? Зачем столько?
- Чертей от бога отгоняем, - ответила за мужа пани Роксолана.
- Теперь уж чёрт пошёл, что и ладана не боится, - распушив усы, молвил козак, и что-то прозвучавшее в его голосе как рукой сняло всю игривость с пригоженького личика пани Роксоланы.
А пан обозный, приободрившись малость, осторожно и учтиво спросил:
- Черти уж не боятся ладана? Я того и не знал.
- А что ты знал? - взъярившись, люто сверкнул прищуренным оком пришлый козак. - Замыслил, живодер, какую ни на есть пакость и молишь теперь у бога силы на то мерзкое дело? Хочешь луну зубами ухватить? А не то живьём на небо лезешь? Ну? Ну? Сбреши что-нибудь! - и козак, пресердитый, закинув за ухо чуприну - ни дать ни взять незаплетённая девичья коса, - склонился к своему коротконогому и косолапому пёсику, коего почтительно по всей Украине величали с большой буквы - Пёсик Ложка, ибо тот как раз чего-то залаял. - Ты что? - спросил козак.
И наклонился к собачке, будто бы слушая, что та ему шепчет.
- Я это уже знаю, Ложка, - выслушав Пёсика, молвил козак. - Сей лысый пан - из Брехуновки родом! - и обернулся к слугам и джурам обозного: - Коль язык к облыжке привык, то есть человек разминается с правдой, пёс мой всегда гавкает… - и обратился к Пампушке: - Как бишь тебя, пане, зовут?
- Я полковой обозный города Мирослава - Демид Пампушка-Стародупский! Вот как!
- Не слыхивал я о таком, - хорошо зная, с кем дело имеет, чтоб поддеть пана, сказал козак. - А как дразнили на Сечи?
- Купа.
- Чего купа? - захохотал козак.
Да и люди прыснули.
- Мякины купа? - наседал козак. - Снегу? Сена? Песку? А то, может…
- Меня купа! - рассердился пан обозный, так что даже налилась кровью его короткая шея и стала ещё короче, а у пани Роксоланы сердце ёкнуло: ей показалось, будто муж её вот-вот дуба даст, ибо тот, сказав два этих слова, не мог остановиться и повторил ещё раз: - Меня купа! - А потом еще: - Меня купа! Меня купа! Меня купа!..
А когда люди добрые, не выдержав потехи, захохотали, запорожец так злорадно усмехнулся, что Роксолана грешным делом подумала: уж не козак ли наслал порчу на её супруга, чтоб поглумиться над вельможным паном, на что всегда были мастера запорожцы, эти проклятущие характéрники и колдуны.
А пан обозный повторил ещё раз:
- Меня купа!
И замолк.
- Так я и думал, - усмехнулся запорожец. - Кто ни поглядит, скажет, что Демид! Да ещё какой: целая купа! Однако, дабы не вызывало твоё прозвище непристойных мыслей, не лучше ли, чтоб тебя отныне дразнили не просто Купа, а, скажем, Купа чего-нибудь такого… заметного… ну… всем известного… понятного и малому дитяти. Ну вот хоть бы…
- Замолчи! - рявкнул пан обозный, хорошо зная, какую силу имеет сказанное при народе слово, острое украинское словцо, что прикипает к человеку на вечные времена. И пан Пампушка-Купа-Стародупский, чтоб не дать пришлому дерзиле прилепить к его имени какое-нибудь словцо, вдруг заорал: - Чего ты ко мне привязался?! Вот прикажу своим слугам и джурам…
- Прикажи.
- И они тебя сейчас гуртом…
- Повели же!
Но пан Купа отчего-то нежданно притих.
- Сожигаешь этакую кучу ладана и, вместо того чтобы душой возноситься к богу, лаешься, лютуешь, грозишь…
- Кто ты еси, чтоб так со мною говорить? - взвизгнул, не выдержав, пан обозный. - Ты кто таков?
Запорожец, пригладив распущенный кудрявый ус, лукаво улыбнулся, однако ничего не ответил.
- Такого пана, как я… ты должен уважать!
- А как же, - и впрямь уважительно промолвил козак. - Виден среди ложек уполовник!
- Хватайте его! - крикнул своим холопам пан обозный и, совсем распетушившись, заорал: - Что ж вы стали?! Вяжите его! Вяжите!
Но ни джуры, ни наймаки, ни челядники - в ответ никто не шелохнулся. Только ладан дымил и дымил.
23
Да и кто мог шелохнуться, когда в ту самую минуту Явдоха, мама Михайликова, шепнула сыну:
- Это ж Козак Мамай!
И шёпот её услышан был всеми, ибо про него, про Козака Мамая, не одну уже сотню лет шли молва и слава.
- Козак Мамай! Козак Мамай! - будто ветерок прошелестел в цветущих травах, и люди даже расступились, и в гомоне том звучали и радость, и любовь, и удивление, испуг даже, тревога, - но над всей этой гаммой чувств уже брало верх присущее природе украинца детское любопытство.
Да и как не оторопеть пред диковинным, опасным и страх как занятным человеком:
затем что он прожил на свете, люди сказывают, не одну-таки сотенку лет;
затем что стоял Козак за бедных и простых людей, за тех, кому так тяжко да горько жилось;
затем что не терпел Мамай сдобного панского духа;
затем что не боялся он ни шляхты, ни татар, ни турок, ни своих панов, потому как был он характéрник, колдун над колдунами запорожскими, отважный чертолуп, коему нипочём, как говорится, кошке хвост узлом завязать или волка поймать за уши и даже шкуру спустить с чёрта живого, - ведь болтали же, будто жупан у него подбит не чем иным, как чёртовыми спинками, серенькими, мягенькими, собственноручно содранными с доброй тысячи мелких чертей, чертих и чертенят, потому что в усладу Козаку было взглядом колючим чертей слепить, то есть всякого врага и супостата;
затем что, молвят люди, пьянели девчата, на него взглянув, хоть он и не смотрел на них;
затем что любил Козак Мамай детей, а мужние жёны в тягости за счастье почитали встретить его, теша себя надеждой родить сынка;
затем что воевал Козак Мамай противу горя людского и в тяжкую для простого люда украинского пору всегда являлся как раз там, где была нужда в его любви иль ненависти, в его остром иль мудром слове, его отваге и его доброте, где нужны были его совет или помощь,-
ведь и являлся Козак Мамай всегда оплечь с лихом либо - осторогой о близкой беде.
Вот почему в Пампушкином стане, узнав Козака, все встревоженно загомонили, зашептались, да тут же и замерли, ибо не ведали ещё ни о какой новой напасти, что уже, верно, поджидает их где-нибудь совсем рядом.
Захолонуло в пузе и у пана обозного, когда он смекнул наконец, кто это возник перед ним так невзначай среди степи, - знал же пан Купа, что Мамай - лютый против панства чародейник и что ни враждовать с ним, ни связываться с тем лукавым заморочником не приведи господь… Кроме того, как-то дошла до пана Купы утешная весть, будто бы Козака Мамая незадолго перед тем поймал и предал казни гетман Однокрыл, и оттого нежданное появление Козака ещё пуще поразило пана обозного, словно бы Мамай воскрес из мёртвых, хоть он умирать не собирался, как и доселе.
Вот почему, наконец-то уразумев, что перед ним предстал Козак Мамай, пан Купа неосмотрительно осведомился:
- Не с того ли света, Козаче?
- С того света, - отвечал Мамай так просто, что Пампушка даже отшатнулся, как от нечистой силы.
Но вздумал пошутить:
- Что там родители наши поделывают?
- А что ж! - зло сверкнув прищуренным глазом, ответил Мамай. - Панам всюду славно: сидят себе в казанах, а мужик, бедняга, рубит дрова да подкладывает, рубит да подкладывает… Таково, вишь, воздаяние вам от бога - за все ваши курения, поклоны, ладан, свечи… - и тихонько засмеялся, и сказал: - Ты так и не ответил: о чём бога молишь, пане Купа? Зачем подольщаешься сим ладаном ко вседержителю? Зачем? Скажи.
Да что ж он мог сказать, пан полковой обозный, тому хитрюге-козачуге?
24
Что мог сказать? О чём?
Не о том ли, что снова вспыхнула на Украине подлая война, затеянная Однокрылом, гетманом клятвопреступным Гордием Пыхатым, бывшим полюбовником супруги обозного, пани Роксоланы, - война, о коей все эти люди, как видно, ещё и не знают?
Уж не о том ли, что решил он повернуть эту войну себе на корысть?
Или, может, о том, что ныне едет он искать сокровища, зарытые ещё рачением покойного гетмана-вызволителя там где-то, в городе Мирославе, в коем пан Купа честь имел быть полковым обозным?
Или о том, что надеется Пампушка-Купа с теми несметными богатствами свалить в лихую годину войны клятвопреступника Однокрыла (скуби чёрта, пока он линяет!), захватить гетманскую булаву, чтоб таким же разбойником и гасителем духа народного встать над истерзанной Украиной?
А может, о том, что решил обозный ради сего достойного дела всех одурачить?
Одурачить и нынешнего гетмана, который, нежданно выступив, уже двинулся против Москвы, нарушив соглашение Переяславской рады…
Обмануть и сечевое козачество, горожан, ремесленников да гречкосеев, что встают уже с оружием против изменника гетмана, обмануть голь горемычную и всех посполитых - сиречь простолюдинов, прикинувшись сторонником Москвы…
Обмануть, коли удастся, и самих москалей, против коих ясновельможный гетман вчера уже начал предательскую войну…
Не мог пан обозный рассказать Мамаю и о том, что в столь важном деле он решил усердно просить помощи у господа бога и что сия куча ладана… Нет, нет! Не мог он ничего ответить, пан Пампушка, этому сорвиголове, разбойнику, бродяге, который, видно, и сам читает в его мыслях, разумея, что пан обозный - собака из тех псов, кои не только панам и гетманам, но и простому люду в ноги кланяются, чтобы в пятку вцепиться…
Только-только пан обозный набрался храбрости - что-нибудь сбрехать Мамаю, только разинул рот, как Пёсик Ложка тявкнул, и Пампушка подавился первым же словом, как вареником.
- Что ж молчишь? - наседал Мамай. - Иль живым прямо в рай просишься?
- Дай бог - по смерти.
- А тебя и по смерти такого в рай не пустят!
- Это почему же? - растерянно отозвалась доселе не раскрывавшая рта Роксолана. - Почему… не пустят?
- А потому, что сотворил его пан бог да и высморкался!
- Бог сотворил меня по своему образу и подобию, - с достоинством ответил обозный.
- Разве ж господь такой страхолюдный?
- Кощунство! - завопил Пампушка.
- А всё же в рай таких не пускают!
И снова с тревогой спросила пани Купа:
- Почему же? Почему?
25
- Потому, потому, - весело передразнил её Мамай и наконец объяснил Пампушке: - Не пустят тебя в рай, потому что лысый.
- Ну и что? - спросил обозный.
- Лысых в рай не пускают.
- Кто тебе сказал?
- Это знает и последний дурак!
- Но почему ж лысых не пускают?
- А потому!.. - и Мамай стал растолковывать: - Был бы ты, скажем, немец либо швед, натянул бы на лысину сделанный из чужих волос этакий очипок, или, как его французы называют, "перрюк", - и дело с концом: голова как голова. А где пан возьмёт оселедец? К голой голове козацкой чупрнны из чужих волос не приклеишь?.. Нет! А в рай-то входят на карачках, сие знает каждый, кто там был… Так вот, только сунется лысый в царство небесное, а там дыра такая узкая, вместо дверей, чтобы кто недостойный не пролез, а за дыркой - святой Петро с вот этакими ключами от царства небесного. Ну, как полезет лысяга в рай, просунет голую плешь в ту дырку, святой Петро и подумает, что ты - голым афедроном вперёд…
- Чем-чем?
- Афедроном… сиречь голым задом - вперёд, - коли ты по-грецкому не смыслишь! Вот святой Петро и брякнет тебя по лысине золотыми ключами: "Что это, скажет, за невежа такой?!" - и прогонит… - и Козак Мамай так захохотал, что эхо раскатилось над степью, и, не удержавшись, прыснули за Мамаем и дворовые люди Пампушки, засмеялись и козаки, сопровождавшие его в пути, даже оскалил острые зубы Пёсик Ложка.
Лишь когда все немного приутихли, пан обозный проворчал:
- То кощунство!
- Кощунство, - согласился Мамай. - Непочтение к старшему чином.
- Богохульство даже, - подсказал обозный.
- Э-э, нет, голубчик, не бреши: я бога в сердце имею, как всякий козак.
- Неужто, думаешь ты, вседержитель не ведает, кого в рай пускать, кого - нет? Неужто пан господь без тебя не оценит по заслугам усердие каждого своего раба?
- Усердие? - переспросил Козак Мамай и наклонился к Пёсику Ложке. - Видал я задолизов, видал я лизоблюдов, видывал я и всяких других подлипал, кадильщиков и подхалюз, но такого… - и спросил у собачки: - Что ж нам делать с ним, с этим… - и наш Козак молвил такое словцо, что мы его тут и повторить не можем, и это высловье Мамаево так и пропадёт для любопытствующих потомков, уж так умел, разойдясь, сказануть только он: редко, да едко…
Но Пёсик Ложка тявкнул, и Мамай, своей золотой серёжкой склонившись к нему, со вниманием выслушал.
- А-а, - закивал головой Козак. - Сегодня, говоришь, пятница?
- Пятница, - кивнул и Михайлик.
- Пятница святая, - подтвердила и матуся.
- А в постный день руки марать о душу панскую негоже? Так, Ложечка?
Ложка согласно кивнул головой.
- Твоё, видать, счастье, пане! - усмехнулся Мамай и опять наклонился к Ложке: - Пускай ещё малость поживет?.. Да кому ж он надобен, такой надутый! Что-что?.. Он говорит, мой Пёсик, что пану обозному теперь всю жизнь надо бояться сокола… Ага, того самого. - и Мамай вознёсся оком в тихое небо, где всё ещё с тоскливым криком кружил осиротевший сапсан.
Но тут разумный Пёсик Ложка тявкнул опять.
И снова склонился к нему наш Мамай.
- Не только сокола бояться? И всякой другой птицы? Даже кур? И воробьёв? - и Козак разом выпрямился. И спросил: - Ты слышишь, пане Купа? А?
- Слышу… только отвяжись! - и он, в который уж раз, вознамерился душой и взглядом опять унестись в небо за дымным благовонным столбом.
- Так бойся воробьёв.
Пан Купа отмахнулся.