- И не помогут тебе ни ладан, ни молебны, ни лизанье, ни хитрые козни.
- Ну, так возьми ты отсюда хоть соколицу свою, голубчик.
- Пером смердит? Погано?
- Не благоуханно!
- А по-моему - славно. Кабы я мог посреди степи раздобыть воза два гусиного иль куриного пера, я бы ещё малость подсыпал в твою хвалу.
- Добро, что глупые словеса не идут на небеса!
- А коли идут? - сама у себя озабоченно спросила Явдоха и толкнула сына: - А ну, Михайлик! - и тишком кивнула на рыдван.
Михайлик так и подскочил.
Михайлик даже крякнул.
Они с мамой понимали друг друга без лишнего слова.
И вот, как всегда взявшись за руки, матинка и сын уже поспешили к голубому рыдвану, что так и стоял в стороне, у раскидистой груши.
Они шли, озираясь, не хотелось им, чтобы смекнул пан Купа, что им надо.
26
А поспешали они к той раскидистой груше, потому что там, в холодке, усыпанные лепестками запоздалого вешнего цвета, лежали вынесенные из рыдвана подушки: вышитые и златотканые, и из плахты полтавской шитые, и из ковров гуцульских, из атласа и шёлка, набитые тонко щипанным пером, пухом и овечьей шерстью.
Да Явдоха сразу метнулась не туда, а к рыдвану, где так и осталась тяжёлая перина, которой не поднять бы, пожалуй, и четвёрке добрых козаков.
- Я сам, мамо, я сам! - кинулся за нею Михайлик и взвалил себе на плечи преогромное бремя, а матинка, сколько могла захватить, набрала под грушей подушек в охапку и поспешила за сыном, который ничуть и не запыхался, шутя дотащив панскую перину до кадильного огнища.
Радуясь возможности хоть ненадолго без помех обратиться со своим каждением к господу богу, - Мамай наконец-то перестал ему докучать, - пан Купа ничего и не заметил, а увидев, не сразу постиг, зачем это мама с сыночком приволокли сюда перину и подушки, но тут же ему всё и открылось.
Михайлик своей саблей, которая в руках у исполина казалась игрушкой, не мешкая вспорол перину, а матинка то же учинила с подушками кривым турецким ятаганом, что висел всегда у пояса, - и полетело на горящую кучу ладана тонко дранное перо, нащипанное руками крепачек да полонянок - из куриных крыльев, из петушиных косиц, из утиных правúл, из кучериков селезня, из гусиных маховиков да из всякой прочей птицы, кроме разве что дикой утки, - её пером подушек не набивают испокон века, чтоб ночами не болела голова.
Вытряхнув всё это на кучу ладана, мать и сын предерзко поглядели на Пампушку с Роксоланой, кои так оторопели, узрев сие бесстыдство, что язык прилип к гортани, - с вопросом обратили взор и на Мамая, на дивные да прекрасные очи его, где так и бегали весёлые чертячьи огоньки, и Михайлик с матинкой рады были видеть, как дёргался у него кончик правого уса, что, надо быть, означало похвалу - людям, богу и природе, как лохматая бровь его заломилась ещё круче, нежели всегда, и он захохотал:
- А чтоб вас бог любил, а меня молодицы!
Тихонько прыснула и пленная татарка.
Засмеялись боязливо и слуги.
И только пан Купа с супругою всё ещё молчали.
Но премерзкий смрад палёных перьев принудил всех отступить от кучи ладана, благовония коего уже не учуять было ни слугам, ни джурам, ни козакам, ни обозному с супругой, ни самому пану богу.
Демид Купа, рассвирепев, вспомнил наконец, что у него есть язык, и с бранью да криком накинулся на Михайлика, который вытряхивал над жертвенным огнём остатки перьев.
- Ополоумел, голодранец чёртов!
- Не лайтесь, пане.
- Не нюхал моего канчука?
- А ты, пане, моего кулака. - и хлопец спокойно протянул к Пампушке-Стародупскому свой кулак, здоровенный, что колода. И тихо добавил: - Он смертью пахнет.
- Запорю!
- Я не крепак твой, пане.
- Все хлопы скоро станут крепаками! - и вдруг заверещал: - Во-он!
- Ой? Гром рака убил! - притворно испугавшись, ухмыльнулся Козак Мамай.
- Прочь из моего дома!
- А разве ж это ваш дом? - простодушно спросил Михайлик, рукою широко объяв и степь, и неозóрные дали, и синий колокол небес.
- Неверный слуга - хуже ворога, - играя на чарующих низах своего дразнящего голоса, проворковала пани Роксолана. - Но ведь доселе ты был слугою верным.
- Я слугою не был, - пожал плечами Михайлик, и он сам уже не понимал, что могло возмутить его кровь, когда он держал на руках эту откормленную кралю.
- Мы таки не слуги, - подтвердила и неня.
- Я - коваль, - молвил Михайлик, и так он это молвил, что сам Козак Мамай от удовольствия покраснел, так горячо сказал, будто и вправду нет на свете ничего лучше, нежели быть ковалём.
- Не спущу богачу, сам я хлеб молочу, - ехидно усмехнулся Козак Мамай, и его коротенькая люлечка, затрещав, брызнула крупными, весёлыми искрами.
27
Одна из тех искр словно попала обозному в глаз - он так и зашёлся криком:
- Прочь! Вон! С глаз долой!
- Но зачем же столь круто, Диомид? - с укором спросила Роксолана. - Ты оставь его мне, медведя, коваля этого, оставь!
- Зачем он тебе? - удивился Пампушка.
- Возьму его в покои слугою, - без сóрома, игриво блеснула своими вишнёво-тёмными очами-звёздами пани Купа. - Будет прислуживать мне при одевании. При купании. При постели. При…
- Ах ты ж кобыла ногайская! - нежданно вызверилась на свою пани ковалева ненька и вдруг разошлась что буря: мать грудью встала за сына.
- Чего это ты, Явдошка? - спросила пани, будто и не слыша её дерзких слов.
Но Явдоха, мать, как львица, защищала молодого коваля от умыслов своенравной пани, ибо страшнее для матери, для любой матери ничего быть не могло.
- Чтоб тебя чёрной стыдобой побило! - кричала она. - Сто ножей тебе в твою мотрю, - ишь чего захотела! Кому что до моего сына, а тебе - шиш! Такая, гляди, добрая пани, чуть в мотню ему не вскочит! Да у тебя округ пупа - чертей купа! На-ка, выкуси!
Роксолана тщетно пыталась угомонить разбушевавшуюся наймичку, но то была буря, которую, видно, не могла утишить никакая человеческая сила.
- Я сам скажу, мамо, я сам, - старался успокоить её Михайлик, но матинка не унималась, и колючие слова слетали с её увядших материнских уст, как тяжкие молнии.
- Ступа ты чёртова! Образина ты нечёсаная, сто сот чертей тебе под хвост! Да чтоб на тебя дьяк с кадильницей, на гладкую кобылу! Да чтоб тебя…
- Чего орёшь, Явдоха? - даже растерявшись, снова пыталась заговорить Роксолана, пятясь от небольшой и кругленькой, как цибулька, Явдохи, но всё было тщетно.
- Что ты там шепчешь? - вопила та. - Да за твоей бормотнёй и моего крику не слыхать! Гляди, какая пани: величается, точно сучка в челне. Потаскухи ты кус, а не пани! Шелуди бы тебя шелушили, слабогузка ты дуросветная!
- Явдоха, да уймись же! - тихо попросил было Пампушка.
- Ты что это на меня кричишь, котолуп? - обрушилась на него громовержица. - Ты лучше скажи ей, своей гетманской подстилке… А не то я ей сама скажу! - и Явдоха опять обернулась к перепуганной пани: - И чего это ты вытаращилась на меня, будто кизяк из паслёна? Ишь цаца какая! А иди ты под пену да в омут, охрёпа ты плисовая! Чтоб тебе не знать солоду и смолоду! Чтоб тебя… - Но, нежданно успокоившись, добавила: - Недопёка! - и молвила уж вовсе будто бы мирно: - И не смотри ты на меня ведьмою, бессоромница ты, чтоб на тебя праведное солнце не глядело!.. Тьфу!
И перевела свой ласковый материнский взгляд на Михайлика.
Нежно схватила своего хлопчика за ворот.
И сказала:
- Идём отсюда, соколочек мой! - и таким солнышком, такой добротой лучилось её не старое, кругленькое, но уже морщинистое и горем тронутое лицо, что сердце Михайлика ёкнуло, и он поцеловал свою маму в лоб. - Идём, сынку! А? - ещё раз повторила она.
Да и замолкла. Уж больше и не бранилась.
И вовсе не потому не бранилась она, что слов не хватило или устала, нет, - потому только наша Явдоха умолкла, что у неё, у доброй мамы Михайликовой, как у всякой исполненной достоинства матери, весьма развито было чувство меры, и она ещё сызмалу знала мудрое польское присловье: "Цо занадто, то не здрово!" - сиречь: крути, да не перекручивай, - и во всякое время наша Явдоха сию мудрую истину применяла в жизни.
- Воротимся домой, сынок? - спросила она у своего добродушного хлопчика. - В родную нашу Хороливщину? А?
- Ага, - обрадовался Михайлик. - Мне давно уж охота домой.
- А может, всё-таки дальше поедем, парубче? - спросил у хлопца Мамай и непонятно улыбнулся. - В сей час вот и двинем разом? Ну?
- Так я ж не сам-один, я - с мамой, - зарделся простодушный коваль.
- Попросим и маму. - и Козак подошёл к Явдохе, земно поклонился, бил челом - Поедем, паниматка, вместе?
- А куда?
- Туда же, куда вы и ехали: в город Мирослав.
- У того подлюги нам больше не служить. - И, кивнув на пана Пампушку, в заботе пожала плечами: - Как же мы там проживём?
- Были б живы, а голы будем, - шуткой отвечал Мамай и стал седлать Добряна, своего резвого белогривого воронка.
А дух палёных перьев, забивая благовоние росного ладана, меж тем уже долетал в лазури куда надо, до самого престола всевышнего.
И пан Пампушка в сердцах чихнул.
Чихнул и растревоженный чем-то Пёсик Ложка.
28
Чихнул и сам господь на небесах.
И не только потому чихнул, что слишком уж пакостно смердело палёными перьями, а ещё и потому, что они с апостолом Петром уже успели повздорить из-за нежданной кутерьмы, поднятой там внизу, на грешной земле, лукавыми происками Козака Мамая.
- Испаскудил мне какой-то анафемский козак всю хвалу, - с досадой сказал господь.
- Испаскудил-таки, - согласился апостол.
- Такую щедрую хвалу… да погубить! - и задумался: - Какую же положим ему кару, тому козаку?
- Вот уже и кару, - отмахнулся святой Петро. - Вы, боже, стареете: за всё - кару да кару! И вам не совестно? А?
- Опять язык распустил, вижу! - сердито буркнул господь бог.
- Стоит кому-либо молитву прочитать не слово в слово - сразу и кара. Словечко переврёт кто в Новом, а то и в Ветхом завете - сразу и кара! А когда подвластных обижают, когда там, внизу, только о шкуре своей пекутся, а не о добрых людях и славе господней, тут кары никому нет и нет, было б только исправны кадила. Так?
- А что ты думаешь! Кадила - это, ей-богу, славная штука.
- Вы, господи, право, стареете: неужто вас так тешит всё это славословие…
- А таки тешит!
- …все эти подлаживания, каждения, величания, поклоны да поклоны, акафисты, молебны? Лизь-лизь да лизь-лизь! Разве не так?
- Ты, Петрусь, я вижу, умышляешь против основы основ?
- Умышляю, господи, - не стал спорить святой Петро.
- И смеешь в том признаваться?
- Смею, господи.
- А стоит мне лишь мигнуть…
- Мигайте.
- …и не быть больше тебе в служебном перечне святых.
- Не быть так не быть: все под богом ходим.
- Ты же от людской работы отвык.
- Как-нибудь проживу.
- Но как же…
- Я ведь был когда-то рыбаком, господи. - и святой Петро улыбнулся, вспомнив блаженные времена бурной молодости. - Вы ж не забыли, боже, как на озере, неподалёку от Генисарета, кажись, сынок ваш ходил по воде, как по суше. А когда попробовал это сделать я… - и старый Петро засмеялся. - Чуть не утоп!
- Ну вот видишь! Не по чину пошёл. То-то! - и добавил тоном приказа: - Следует сей поучительный случай внести в новую редакцию Евангелия.
- Давно уже внесли, боже.
- И все это изучают?
- Изучают.
- И везде тебя поносят, корят, позорят, протирают с песочком?
- А как же!
- Бранят и шельмуют?
- Ещё бы!
- И ты этому рад?
- Рад, господи.
- А каким ты голосом про то говоришь?
- Бодреньким, как велено, господи.
- Трёпку любить надо.
- И ногами не дрыгать?
- Это как?
- А так! Есть такая присказка: "Не рад пёс, что убит, ещё и ногами дрыгает". Вот оно что! А я таки дрыгаю…
- Додрыгаешься!
- Но я… я уж не могу больше слышать, как ты, господи, приемлешь - не от добрых да славных людей, а от кадильщиков, льстецов и подхалимов приемлешь в молитвах величание, за то прощая смертные грехи. Не супротив господа бога грехи, а против людей, против правды! И я не хочу больше, ради высокого моего чина, ради лакомого куска, терпеть любовь твою к самому себе, терпеть всё то…
- Ещё одно слово, - предостерёг господь, - и ты передашь ключи от рая кому-нибудь другому, Петро.
- Но ведь мои заслуги перед престолом всевышнего известны всем!
- А мы объявим, что, по последним данным богословской науки, самые большие заслуги перед престолом всевышнего имеет не святой Петро, а, к примеру, святой…
- Ещё одно слово, вседержитель, - спокойно предостерёг апостол, - и придётся переписывать от корки до корки весь Новый завет.
- Молчу, молчу… - горько вздохнув, сказал преблагой.
- Молчание способствует размышлению, боже.
- Ты уверен? А я стал болтлив… да?
- Да.
И они там, на краешке тучи, двое старых и грустных парубков, запечалились, задумались, и немало горького было в том раздумье, хотя господь бог, видно, ни до чего и не додумался, ибо после затянувшегося молчания молвил:
- Ты всё же, Петрик, спустись туда, и узнай, и запиши: что за честный и шляхетный деятель столь усердно там раскадился, как его зовут, какого роду, какую должность занимает, в который раз женат, сколько у него законных тёщ и незаконных детей, не бывал ли раб божий в поганских краинах и не поклонялся ли там чужеверным божкам да идолам… - и он, пан бог, ещё долго наставлял апостола Петра, а под конец снова напомнил: - И вообще спроси: чего же он хочет, тот достойный кадильщик, чего желает от нас за свою прещедрую хвалу?
И святой Петро, в который уже раз, покорился.
- Да ещё дознайся: кто это перьев подсыпал там в наш ладан? И запиши… и запиши!
- Слушаюсь, господи, - грустно сказал апостол. - Служба есть служба…
- А служба божия - наипаче.
- Пускай так, - молвил Петро и низко поклонился. - Пойду. Спущусь туда. Всё узнаю. И запишу.
И осенил себя крестом.
А вседержитель сказал:
- Боже помогай.
29
- Боже помогай! - глумливо кинул своему ковалю и пан обозный. - Можешь меня! Своего пана! Оставить! Одного! Среди степи!
- Могу, - пожал плечами Михайлик.
- Кохайлик! - придвигаясь ближе, за спиной тихо проворковала Роксолана.
- Параска, отойди! - прикрикнул на неё обозный, назвав свою пани её крестным именем, как это обычно бывало, когда он сердился.
Роксолана отошла.
- А как же ты поедешь? - издеваясь, спросил Михайлика обозный.
- Верхом, - ответил за него Мамай.
- А твоя неня?
- И паниматка тоже верхом, - усмехнулся Козак Мамай и уважительно глянул на Явдоху, которая нравилась ему всё больше и больше, истинно украинская мать - со всеми её достоинствами и недостатками. - Правда, ненько?
- Нет же коней, - повела плечом Явдоха.
- Нету - так будут!
- Может, когда и будут, а покамест… - и она поклонилась пану Пампушке: - Служила я тебе двадцать и пять годов, а не заслужила, вишь, ни вола, ни коня, ни доброго слова от тебя, пане чванькó, бывший козак запорожский! - и кивнула сыну: - Идём!
- Идём, - сверкнул зубами парубок.
- Тронулись, - молвил Козак Мамай.
И неожиданно свистнул.
Так громко свистнул, что аж степью отголос пошёл.
Аж Пёсик Ложка тявкнул.
Аж пани Роксолана ухватилась за дебелое плечо мужа.
Спустив с повода своего коня Добряна, Козак свистнул ещё раз, конь рванулся и мигом пропал среди трав.
Взяв за руки Михайлика и его маму, Мамай двинулся было за конём.
Но остановился.
И сказал Демиду Пампушке:
- Ты, пане Купа, всё ж не забывай: бояться тебе вовеки не только соколов, но и воробьёв. Верно, Ложка?
Пёсик Ложка тявкнул.
- Пугай, пугай! - огрызнулся Пампушка.
- Пугать пуганого? Нет. Судилось тебе погибнуть от птицы.
- От какой же? - торопея под взглядом Козака, спросил пан Купа-Стародупский.
- Доподлинно не знаю - от какой. Быть может, от того же сокола…
И Пёсик Ложка согласно кивнул головой.
- А то от воробья?
И Пёсик снова подтвердил Козаковы слова.
- А может, и от курицы даже?
Ложка снова тявкнул.
- Неужто думаешь, что я испугался? - спросил ошарашенный Купа. - Неужто думаешь, что я…
Но кончить не успел.
Подкравшись сзади, Михайлик голосом того самого осиротевшего соколика тоскливо крикнул у пана обозного над самым ухом:
- Каяк! Каяк!
И пан Купа, чуть не окочурившись с перепугу и едва устояв на ногах, поспешно прикрыл пухлой ладонью свою лысину, где уже набрякла от сегодняшнего соколиного клевка здоровенная синяя-пресиняя гуля.
Все, кроме Михайлика, как был он несмеян (никому ведь его доселе ещё не удавалось рассмешить!), все захохотали.
Роксолана, достойно оценив его шутку, милостиво шлёпнула Михайлика по руке и молвила, что горлинка проворковала:
- Дубина неотёсанная!
А Козак Мамай поклонился низенько крепакам да слугам, джурам и козакам, что охраняли в дороге важную особу пана обозного, и сказал:
- Прощайте, люди добрые.
- Дай бог тебе счастья, Мамай! - от чистого сердца пожелали ему в ответ.
Поклонилась всем и матинка Михайлова, готовая тронуться вслед за Козаком.
Ударил челом и сын её, и словно варом обдал парубка прощальный взгляд пани Роксоланы.
И наш хлопчина на сей раз не отвернулся.
Он твёрдо выдержал тот грешный взгляд и, без тени улыбки, сказал шутя - точь-в-точь полубаском пана обозного:
- Параска, отойди!
- Кохайлик?
- Прощай, Парася! - уже своим, обычным, парубоцким голосом и от всего сердца молвил Михайлик и грубо лапнул её горячее тело.
- И всё, Кохайлик? - квёлым голоском спросила Роксолана.
- Для тебя - всё, - сказал он печально и просто.
- Ты про меня худо не думай, Михайлик, - зашептала пани. - Всем другим - опаска на мою запаску! Кроме тебя… Ну? Ну? Да ну же?
- Я ещё тебе приснюсь, - задорно сказал хлопец. - Трижды! Трижды!
- Как?
- Как захочешь… Прощай! - и двинулся, еле ноги от земли отрывая, за Козаком.
И тут же скрылся парубок в зыбком море трав, а Роксолана зашаталась, упала бы, не поддержи её татарка Патимэ.
На всё это злорадно улыбнувшись, за сыном подалась и мама.
- Мы с вами, погодите! - нежданно крикнул вслед Мамаю старый козак Ничипор Кукурúк.
И вскочил на одного из Пампушкиных коней.
Вслед за ним очутились в сёдлах чуть не все козаки, что охраняли Пампушку в том дальнем подорожье из Хороливщины в город Мирослав.