Наутро явился в польский обоз татарин с письмом от Ислам-Гирея. Тот желал польскому королю счастья и здоровья, изъявлял огорчение за то, что король не известил его о своем вступлении на престол, и выразился так: "Ты мое царство ни во что поставил и меня человеком не счел; поэтому мы пришли зимовать в твои улусы и по воле Господа Бога останемся у тебя в гостях. Если угодно тебе потолковать с нами, то вышли своего канцлера, а я вышлю своего". Прислал королю письмо и Хмельницкий, уверяя, что он вовсе не мятежник и только прибегнул к великому хану крымскому, чтобы возвратить себе милость короля. "Я с войском запорожским, при избрании вашем, желал и теперь желаю, чтобы вы были более могущественным королем, чем был блаженной памяти брат ваш".
В Зборове, где квартировал король, поляки заключили договор сначала с ханом. По этому договору польский король обязался платить крымскому хану девяносто тысяч злотых ежегодно и сверх того дать двести тысяч злотых единовременно. Татары называли это данью; поляки оскорблялись и говорили, что это "не дань, а подарок". Татары отвечали: "Все равно, как ни называйте, данью или даром, лишь бы деньги были".
Затем был заключен договор с казаками. Численность войска казацкого (реестр) должна была быть сорок тысяч с правом записывать их из королевских и шляхетских имений на пространстве, занимаемом Киевским, Брацлавским и Черниговским воеводствами. В черте, где будут жить казаки, не позволяется квартировать коронному войску и проживать иудеям: все должности и чины в означенных воеводствах будут даваться только православным; иезуитам не дозволяется жить в Киеве и других местах, где будут русские школы. Обещана всем полная амнистия за все прошлое. Установился, так называемый, "Зборовский мир".
Но договору не суждено было воплотиться в жизнь в полной мере, хотя Хмельницкий и набирал казаков из имений Вишневецкого и других магнатов. Каждый казак поступал в казачество со своей семьёй. А вместе с ними отходил от польского пана и земельный участок, занимаемый и обрабатываемый казаком. Богдан отбирал у панов целые волости, как казённые владения, и отдавал их казачьим командирам, образуя класс ранговых поместий. Не остался обиженным и сам Хмельницкий, ему на булаву, как говорилось, отдано было королем Чигиринское староство. Кроме того, Хмельницкий захватил в свою пользу богатое местечко Млиев, дававший бывшему своему владельцу Конецпольскому до двухсот тысяч талеров дохода.
Хмельницкий дозволил бывшим хозяевам возвращаться в свои имения и приказывал всем холопам, не вошедшим в казацкий реестр, повиноваться господам под угрозой смертной казни. Вместе с этим, и король издал универсал ко всем жителям Украины, в котором извещал, что в случае бунтов холопов против владельцев, коронное войско вместе с запорожским будет укрощать их. Лишь только об этом узнали в народе, вспыхнуло всеобщее волнение. "Как же так, - вопрошали селяне. - Где обещание гетмана? Разве не все мы были казаками!"
Богатые паны стали приезжать в свои имения с командами, отыскивать зачинщиков прежнего мятежа и казнить их. Где только поляки чувствовали силу, там поступали жестоко с непокорными холопами: отрезали им уши, вырывали ноздри, выкалывали глаза.
Хмельницкий же, по жалобе польских помещиков, сам наказывал селян: вешал, сажал на кол непослушных. Холопы, со своей стороны, где только было возможно, жгли панские усадьбы, убивали и мучили владельцев.
Положение простого народа на Украйне с каждым днём становилось всё тяжелее. Многие пошли в казацкое войско еще весной, и, рассчитывая на добычу, не стали засевать свои наделы. Кто засеял, не смог убрать урожай, так как военные действия прекратились только к концу августа. Из-за этого по всей малороссийской территории свирепствовал голод. Богатая добыча, которая была захвачена в сражениях с поляками и награблена у евреев оказалась никому не нужной.
Зря предали казаки мучительной смерти десятки тысяч иудеев, уничтожив целые общины, зря проливали польскую и собственную кровь - московские и турецкие купцы скупали их трофеи за бесценок. Вырученных от продажи денег не хватало даже на покупку хлеба.
А самые бедные, у кого не осталось никаких сбережений и запасов, были обречены на голодную смерть.
Возвратившиеся в свои селения обманутые люди стали понимать, что гетман не выполнил своих обещаний, мало того, он воевал против собственного народа. Авторитет Хмельницкого сильно пошатнулся…
В условия мирного договора с ханом было включено дозволение татарам при их возвращении "воевать землю по левую и правую сторону Днепра огнем и мечом" и расправиться с бунтовщиками. Вся местность длиной и шириной в двадцать миль была разорена и сожжена, а православные, которые жили там, частью были убиты, а десятки тысяч были уведены в плен. Остались только те, которые спрятались в лесах и оврагах. Восставшие крестьяне, преданные гетманом и казацкими начальниками под Зборовым, перенесли всю свою ненависть за ужасный разгром, произведенный татарами, на Хмельницкого. Народная песнь такими словами честила "национального героя":
"Бодай Хмеля Хмельницкого перва куля не минула,
Що велів брати дівки и парубки і молодиі молодиці,
Парубки йдуть гукаючи, а дівчата співаючи,
А молодиі молодиці старого Хмеля проклинаючи.
Бодай того Хмельницького перша куля не минула.
А другая устріла - у серденько уціліла".
Мир был подписан, и осада со Збаража снята. Князь Вишневецкий оставил при себе своих проверенных в боях воинов и решил наводить порядок в разорённых войной имениях.
- Что ты собираешься делать дальше? - спросил он Давида, когда тот явился к нему по вызову.
- Я не думал ещё об этом.
- Предлагаю тебе остаться в моём войске. Ты, надеюсь, понимаешь, что этот мир недолговечен, и совсем скоро мы вновь возьмёмся за оружие.
- У меня жена родила, а я ещё и ребёнка не видел, мне надо с ней где-то жить.
- Если захочешь, можешь жить с семьёй у меня. В любом случае - это твой выбор.
Недолго раздумывал Давид, он принял предложение князя и решил сейчас же ехать на хутор за семьёй.
Там, в надёжном месте, ждала его женщина, которая была для него дороже всех на свете. О ней думал он в тяжёлые бессонные ночи перед боем, когда неизвестность тревожным крылом трогала душу, её образ вставал у него перед глазами, когда неукротимая ярость и ненависть управляла его сильной рукой, безжалостно убивающей врагов. Он убивал, чтобы не убили его, он убивал, чтобы сохранить жизнь своей женщине и маленькому человечку, которого ещё не видел, но которого уже любил. Он убивал во имя жизни потому, что те нелюди, которые зверски сгубили его семью, не имели права жить.
Он научился убивать, он стал профессионалом высокого уровня, он доказывал себе и всем, что евреи могут не только молиться, но и быть бесстрашными воинами. Он создал отряд из храбрых еврейских юношей, которым нечего было терять, потому что у большинства из них казаки убили всех родных. И теперь совсем ещё молодые люди убивали этих казаков, убивали безжалостно и беспощадно, убивали профессионально и неотвратимо, как учил их командир.
Рут приходила к нему во сне, он клал голову на ее колени, и она гладила его курчавую шевелюру, в которой не осталось ни одного чёрного волоса. Она ласково проводила рукой по его щеке, он чуть поворачивал голову и губами касался её тёплой ладони, которая почему-то пахла детством и молоком.
Он хотел, чтобы она всегда была рядом, чтобы можно было обнять её в минуты прилива нежности, чтобы можно было ложиться с ней в постель и ласкать такое желанное, такое манящее тело.
Только в Збараже, когда голод и болезни косили людей, он рад был, что она живёт не здесь, а в тихом месте, и у неё много еды.
Для безопасности, на случай непредвиденной встречи с шайками разбойников, которых много развелось в это тревожное время, он выбрал два десятка преданных ему людей из своего отряда.
Рано утром маленький отряд тронулся в путь, чтобы к вечеру достигнуть хутора.
Глава 11. Возвращение
Изредка перекликаясь, ехали Михаил и Сашка через разорённые войной сёла. Путь их тоже лежал на хутор. Сашка торопил друга. Он нервничал и злился на себя, что оставил в такое время женщин одних на попечение деда Макара.
Но и сидеть на печи не мог, болело сердце за друга: он там воюет, ему каждую минуту смерть угрожает, а Сашка пристроился тут, за бабьей юбкой…. Даром, что Леся любит его очень. И он уже не мыслит себе жизни без неё. Но он мужчина и уже здоров, стыдно перед собой: может быть, сейчас, именно в эту минуту, нужна его помощь, а он готовит хворост для растопки.
Не выдержал - сбежал, наказав перед тем деду Макару, чтобы держал порох сухим, похвалил его, что тот не забыл воинское дело и помнит, как стрелять из того старого ружья, что висит у него в чулане. Дед гордо расправил плечи и усы:
- А что, не я ли ходил на крымцев да на османов, и Константинов-град с казаками, не я ли брал? А в Московию кто наведывался?
- На твоём попечении две женщины остаются и ребёнок, справишься?
- Не бойсь, цей хутор я основал ще молодым, як жениться решил и казачье ремесло бросить. Он, как крепость, сделан, его в осаду брать надобно, а дело это хлопотное и не быстрое. Да и не часто гости сюда наведываются.
- Часто - не часто, ждать всегда надо.
- Езжай со спокойной душой.
Сашка и уехал, а вот сейчас спокойствия как не бывало.
Через некоторое время показался хутор, над ним поднимался столбик дыма. Друзья пришпорили коней, поняв, что на хуторе непорядок и, подскакав ближе, пустили их в галоп.
В открытых настежь воротах, увидев толпящихся во дворе вокруг костра человек десять неизвестных, сняли ружья и выстрелили почти одновременно. Двое упали, остальные бросились к привязанным в углу двора лошадям, но добежать не успели. Всадники в яростном порыве, дико вращая коней, молча рубили разбегающихся людей. Они совсем недавно вышли из большой битвы, они были сосредоточены и искусны, удары их были точны и неотразимы. Вскоре только убитые разбойники лежали на земле. И лишь двое, успев сесть на коней, ускакали. Друзья не погнались за ними.
Они подбежали к лежащему на земле деду Макару:
- Где женщины?
Дед Макар промычал что-то, он был связан, и не мог пошевелиться, во рту у него торчал кляп. Сашка вытащил кляп.
- Они там, в доме, - еле выговорил дед Макар.
В комнате, куда вбежал Сашка, лежали Леся и Рут. Руки и ноги их были связаны.
- Живы?
- Там Самсон, - Рут, привязанная к вбитому в стену крюку, кивала в угол, - там сыночек мой.
По щекам её текли слёзы, кричать она уже не могла. Сашка быстро метнулся в угол, отвернул грязное покрывало и увидел стянутого верёвкой ребёночка, который уже синел. Мгновенно разрезав верёвки, он подал ребёнка Рут.
Женщины занялись ребёнком, а Сашка вышел во двор, где Михаил расспрашивал деда Макара. Тот сидел на скамье, привалившись спиной к забору, кашляя и хватая ртом воздух. Похоже, ему отбили лёгкие.
- Сначала-то их двое было. Подобрались они неожиданно, мы пост наблюдательный не устанавливали. Они дождались, пока Леся выйдет за хворостом, да и ворвались во двор, - дед задыхался, говорил с трудом, делая паузы, - Лесю схватили да в дом поволокли. А там на шум и Рут выскочила. Один говорит Лесе: "О, да у тебя подружка - жидовочка есть, вот мы сейчас и побалуемся с вами".
Тут и я вышел из дальней комнаты, чужие голоса заслышав, увидел их и говорю: "Оставьте девок и убирайтесь"!
А они: "А ты хто такой? Я - казак, отвечаю".
Они давай хохотать: "Старый пень ты, а не казак. Это мы - казаки вольные, никому не подчиняемся".
- Я к одному подошёл, что Лесю держал, и говорю ему: "Не тронь девку". А он как развернётся да с размаху мне кулаком в лицо, у меня искры из глаз посыпались, я на пол и упал. Через минуту очухался, пополз в чулан, где ружьё висит. Поднялся на ноги, снял его со стены, порох проверил и пулю. Вышел в горницу, а там уже тот, что меня ударил, с Леси платье стаскивает, а второй Рут бьёт. Я ружьё поднял и всадил ближайшему пулю в спину, аккурат под левую лопатку.
Второй на выстрел обернулся, картину эту увидел, саблю выхватил и ко мне. Я отступаю с ружьём, он наступает, прыгнул, ружьё выдернул, саблей взмахнул…. И тут вижу, как глаза закатил, и оседает медленно. А за его спиной Леся с топором стоит. Не растерялась девка, моя кровь!
Дед Макар надолго закашлялся.
- Ну, а дальше-то что было? - не дождавшись деда, спросил Сашка.
- А дальше я расскажу, деду тяжело гутарить, - Леся опустилась на скамью, рядом присел Сашка, обняв её за плечи, - немного времени спустя, видим, пыль заклубилась в степи, всадники скачут. Мы за тыном с дедом укрылись, да что с одним ружьём-то сделаешь. Подъехали они, один кричит: "Эй, ворота отворяй, всё равно не усидите".
Дед прицелился в него и выстрелил, тот и свалился с коня. Остальные отъехали подальше, видимо, совещались.
- Наверное, темноты решили сначала подождать, - вставил дед Макар, - в темноте им сподручнее было бы, да не хватило терпежу. Бросились на приступ, как саранча. Одного ещё смог я уложить, прежде, чем они забор одолели. Меня сразу на землю повалили и давай избивать, а девок повязали, чтобы не убежали и на себя руки не наложили. Во дворе костёр зажгли и мне говорят: "Сейчас тебя жарить будем, по куску отрезать и девок кормить".
Михаил нервно передёрнул плечами, трудно себе представить, что произошло бы с обитателями хутора, задержись они с Сашкой хоть на немного.
Теперь хутор перестал служить убежищем, и надо как можно быстрее его покинуть.
После недолгого совещания решили ехать в город ближайший. Самое важное - успеть до темноты. Потому что в темноте они будут беззащитны хоть в лесу, хоть в степи.
Быстро собрались, побросав в две телеги всё самое необходимое. Откопали зарытые в углу двора драгоценности. Дед Макар пристроился на одной из телег, ему становилось всё хуже, но править лошадью он всё же отважился, женщины с младенцем сели на другую. Леся взяла вожжи в руки, Михаил и Сашка верхом, по обеим сторонам обоза, ружья наготове.
Ехали быстро, пришпоривая коней, но внимательно наблюдая вокруг. Странная процессия на пустынной дороге ни у кого не вызывала удивления, да и встречных почти не было. В голод, страх и запустение погрузилась земля русская. Редко кто осмеливался в это время путешествовать по опасным дорогам, разве что по нужде великой.
Последние вёрсты до города ехали в полной темноте, лишь луна, выскальзывавшая иногда из-за туч, освещала своим неровным мерцающим светом дорогу.
Смеркалось, когда небольшой отряд Давида подъехал к хутору. Следы недавней битвы и торопливого отъезда нашел он. Где теперь искать Рут, где искать любимую, жива ли она, не татары ли увели её в полон. Нет, не похоже на татар. Тогда кто это мог быть? Давид дал команду устраиваться на ночлег, а сам задумчиво сидел на скамье, которая ещё хранила тепло деда Макара.
Взгляд его упал в угол двора туда, где были спрятаны драгоценности. Холмик свежей земли возвышался там.
Ага, это могли сделать только Михаил и Сашка. Значит, они были здесь, возможно, что и обитатели хутора уехали вместе с ними. Радость и волнение сменили печаль, охватившую, было, Давида. Рут жива, наверняка жива, друзья не оставят просто так женщину. Но почему они уехали и куда направились? Теперь эти вопросы терзали Давида. Его беспокоили следы недавней битвы на хуторе. Он с двумя товарищами внимательно обошёл вокруг и в наступающей темноте увидел в овраге, который с одной стороны примыкал к забору, в беспорядке сваленные трупы каких-то людей. "Наверняка Михаил с Сашкой поработали", - подумал он. Куда же они могли направиться? Ладно, подумаю об этом завтра, а пока надо хорошо подготовиться к ночи, тут, видимо, много бродит искателей приключений.
Давид ещё раз лично проверил посты, искусно замаскированные на высоком заборе. Хутор, действительно, был похож на маленькую крепость. Над оврагом, примыкающем к хутору, нависала двухметровой толщины стена дома. Подобраться отсюда было практически невозможно. Высокий каменный забор метровой толщины с гнёздами для наблюдателей, преодолеть с ходу тоже было сложно.
В длинные загнутые трубы, похожие на шофар, трубили ангелы. Отец, мать, сестрёнки бросали под ноги важно ступающим по ковру Давиду и Рут лепестки роз. Чудесной красоты лицо Рут под фатой лучезарно светилось. Ковровая дорожка вела к хупе, туда, где ждал раввин, чтобы свершить таинство брака. Вот, наконец-то, сбывается то, о чём они с Рут мечтали. Вот сейчас, ещё немного, и разобьются бокалы, брошенные сильной рукой жениха, и станут они мужем и женой.
Но почему-то они всё идут и идут, а хупа - такое лёгкое воздушное сооружение, где должны они сочетаться браком перед Богом, не приближается. Вот уже остались далеко позади отец с матерью и вся семья, вот исчезли все родные и знакомые, а они всё идут и идут, как будто, дорога к заветной хупе бесконечна. Вдруг неожиданно подлетевший ангел положил руку на плечо Давида и что-то говорит ему резким голосом. Давид повернулся, чтобы сбросить руку такого необычно агрессивного ангела.
- Вставай, командир, казаки!
Давид вскочил, товарищ тряс его за плечо. Всего несколько секунд потребовалось ему, чтобы выскочить на улицу и оценить положение. Воспользовавшись темнотой, казаки подобрались близко к забору, но наблюдатели не зря были обучены и прошли хорошую школу. Они начали стрелять на звук, на движение в мерцающем свете луны. Снизу им уже подавали готовые снаряжённые ружья, и стрельба велась непрерывно. Казаки, видимо, не ожидали такого отпора, они рассчитывали, что на хуторе всего два воина, как им донесли спасшиеся.
Давид собрал десяток всадников и дал команду. Два человека почти одновременно раздвинули створки тяжёлых ворот, и конный отряд стремительно вырвался наружу.
Закалённые в битвах воины моментально рассеяли толпу нападавших, большинство из них осталось лежать на земле, немногим удалось уйти и скрыться в темноте. Вскоре всё закончилось, и отряд вернулся на хутор. Ночные наблюдатели сменились, люди улеглись отдыхать. Давид пытался восстановить сон, но тревожные мысли лезли в голову, и до утра он уже не сомкнул глаз.
На ночь устроились в заброшенном доме на окраине городка. Множество оставленных домов с пустыми глазницами окон, сиротливо поджидали ушедших хозяев. И напрасно: кто подался в казаки, кого эти же казаки угнали или убили, кого татары захватили в полон и погнали на невольничий рынок в Кафу.
Разор и запустение царили на Руси.
С рассветом стали собираться в дорогу, Михаил торопил, путь предстоял неблизкий. Полусонные, медленно собирались. Солнце уже взошло, когда небольшой обоз из двух телег и двух всадников был готов тронуться в путь. Дед Макар совсем разболелся: то кашлял надсадно, то лежал, молча, с закрытыми глазами. Но вот он подозвал Лесю и что-то сказал ей, она замахала на него руками:
- Тьфу, тебя, старый.
Деда перенесли на телегу к женщинам, перегрузили на неё же всё добро со второй, и тронулись в путь.