"В прошлом во 161-м году мая 25 по указу великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии самодержца говорено на соборех о литовском и о черкаском делех. А в нынешнем во 162-м году октября в 1 день великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Русии самодержец указал о том желитовском и о черкаском делех учинити собор… И указал государь им объявити литовского короля и панов прежние и нынешние неправды, что с их стороны делаютца к нарушенью вечного докончанья, а от короля и от панов исправленья в том не бывало. И чтоб те их неправды ево государевым Московского государства всяких чинов людем были ведомы. Также и запорожского гетмана Богдана Хмельницкого присылки объявити, что они бьют челом под государеву высокую руку в подданство. И государь царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Русии самодержец, пришед от праздника от покрова пресвятые Богородицы за кресты и быв в соборной церкви, для собору был в Грановитой полате. А на соборе были: великий государь святейший Никон, патриарх московский и всеа Русии, митрополит Крутицкой Селивестр, митрополит сербский Михайло, архимандриты и игумены со всем освященным собором, бояре, окольничие, думные люди, стольники и стряпчие, и дворяне московские, и жильцы, и дворяне з городов, и дети боярские, гости и гостиные и суконные сотни и черных сотен, и дворцовых слобод, торговые и иных всяких чинов люди и стрельцы. И по государеву цареву и великого князя Алексея Михайловича всея Руси указу о неправдах Яна Казимера короля польского и панов и о челобитье государю в подданство Богдана Хмельницкого и всего Войска Запорожского чтено всем вслух…. А о гетмане о Богдане Хмельницком и всем Войске Запорожском бояре и думные люди приговорили, чтоб великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович всеа Руси изволил того гетмана Богдана Хмельницкого и все Войско Запорожское з городами их и з землями принять под свою государскую высокую руку для православные християнские веры и святых божиих церквей, потому что паны и вся Речь Посполитая на православную християнскую веру и на святые божии церкви востали и хотят их искоренить, и для того, что они, гетман Богдан Хмельницкой и все Войско Запорожское, присылали к великому государю царю и великому князю Алексею Михайловичю всея Руси бити челом многижда, чтоб он, великий государь, православные християнские веры искоренить и святых божиих церквей разорить гонителем их и клятвопреступником не дал и над ними милосердился, велел их приняти под свою государскую высокую руку".
Это был последний полноценный земский собор на Москве. Участники собора понимали, что загнанный в угол Богдан Хмельницкий может от отчаянья принять турецкое подданство не на словах, а на деле. И тогда границы Московского государства станут местом военных столкновений.
Но ещё раньше, до Собора, в Малороссию были снаряжены послы Стрешнев и Бредихин, которые должны были объявить гетману о полном согласии государя Алексея Михайловича на предложение запорожского войска.
Однако Хмельницкого они уже не застали, он был в походе на поляков и возвратился в Чигирин только 24 декабря.
А сразу после собора Государь Московский послал боярина Бутурлина, окольничего Алферьева и думного дьяка Лопухина принять присягу от гетмана и всей Малороссии.
Прежде всего, Хмельницкий обратился к Запорожской Сечи, которая к этому времени жила своей всегдашней вольной жизнью. Он хотел заручиться одобрением авторитетного казачьего сообщества, которое помогло ему шесть лет назад поднять восстание.
Запорожцы ответили:
"…не советуем вам более искать дружбы с поляками, а намерение ваше относительно московской протекции признаём заслуживающим внимания и даём вам такой совет: не нужно оставлять этого дела, но привести его к наилучшей пользе нашей малороссийской отчизны и всего запорожского войска…".
Получив от московских посланников объявление о согласии Правительства и думы принять Богдана под своё покровительство, он созвал в Чигирине совещание из высших чинов казацкого войска и знатных казаков. Когда все расселись в большой приёмной зале, гетман встал:
- Обстоятельства наши в настоящее время таковы, что нам нельзя оставаться в нейтральном положении, а необходимо принять протекцию какой-нибудь державы. Сейчас мы должны решить, кого нам держаться: Турции, Польши или Московского государства.
Присутствующие стали группами совещаться между собой, и вскоре молодые руководители и значные казаки объявили:
- Даём своё согласие на соединение с турками, у них воинский народ в нарочитом уважении и почтении, и для поселян у них нет ни аренд жидовских, ни великих налогов и повинностей, как в Польше. А что всего важнее: нет у них крепостных и продажных людей и крестьянства, как в Московщине это водится.
Гетман, видя, что решают совсем не так, как ему было надобно, вмешался:
- Для христиан добровольно отдаться во власть неверных, или задружить и общение с ними иметь - есть смертельный грех и поступок пред всем христианством позорный и предосудительный. Но, кроме того, когда соединяясь с неверными, ударим на царство Московское, на сей единственный и свободный остаток державы христианской, и покорим его под такое иго магометанское, в котором пребывают наши единоверные в Иерусалиме, Антиохии, Константинополе, Александрии. Кто мы тогда будем перед лицом света? По истине, не что иное, как притча во языцах и посмеяние в людях…
Красноречие Богдана и умение убеждать на этот раз пригодились ему, он сумел изменить мнение казаков в свою пользу.
31 декабря 1653 года прибыли в Переяславль главные московские послы, которые должны были принять присягу от гетмана и всего запорожского войска. Переяславльский полковник Павел Тетеря с шестистами казаками встретил их за пять верст от города и, сойдя с лошади, произнес приличествующую данному случаю речь. Он объяснил также, что гетман хотел быть в Переяславле раньше послов, но нельзя переехать Днепр, поэтому они со Стрешневым пока находятся в Чигирине. Хмельницкий приказал всей казацкой старшине, прочим чинам и войску прибыть в Переяславль, куда сам приехал 6-го января.
Здесь сначала собралась тайная рада, а потом 8-го января и явная, общая, открытая.
Не все казаки были единодушны в принятии подданства московского. Иван Богун, знатный полковник, отказался принести присягу московскому царю. Он, любитель вольницы, напоминал, что в Москве даже бояре официально именуют себя царскими рабами, а уж что говорить о простом народе?
Отказался принять присягу и Иван Сирко, будущий знаменитый кошевой запорожского низового войска, который прямо из Переяславля уехал на Запорожье.
Перед собравшимися на открытой раде Хмельницкий произнёс свою речь:
- Панове полковники, есаулы, сотники, всё войско запорожское и все православные христиане! Ведомо вам всем, как нас Бог освободил из рук врагов, гонящих церковь Божию, озлобляющих всё христианство нашего восточного православия, хотящих искоренить нас так, чтобы и имя русского не упоминалось в земле нашей. Всем нам стало это уже несносно, и, видно, нельзя нам жить без царя. Поэтому мы собрали сегодня раду, явную всему народу, чтобы мы вместе с вами избрали себе государя из четырёх, кого захотите: первый - царь турецкий, второй - хан крымский, третий - король польский, и четвёртый - царь православный Великой Руси, царь восточный, которого вот уже шесть лет мы беспрестанно умоляем быть нашим царём и паном. Тут, кого хотите, того и избирайте. Царь турецкий - бусурман, и крымский хан - бусурман, об утеснении от польских панов не надобно и сказывать. А православный христианский царь восточный одного с нами исповедания, и мы с православием Великой Руси одно тело церкви.
Возлюбим его с усердием! Кроме его царской руки мы не найдём благотишнейшего пристанища.
Народ закричал неистово:
- Волим под царя восточного, православного!
После этого гетман и казацкие старшины отправились в соборную церковь и присягнули на вечное подданство государю. А московские посланники отправились по всем городам и местечкам Малороссии принимать присягу от их жителей.
Шанс, предоставленный провидением для создания самостоятельного и независимого Южно-русского государства, остался неиспользованным на долгие 350 лет. История этого края пошла другим путём.
Медленно, очень медленно выкарабкивался Михаил из лап смерти. Три недели знаменитый варшавский лекарь жил в замке Рудницких и обучал Яну уходу за раненым. Яна ни на шаг не отходила от Михаила, она и спала в той же зале, где лежал он. Служанка приносила еду, которая частенько так и оставалась нетронутой. Несколько раз в день заглядывала Леся, только она одна могла убедить Яну поесть. Леся рассказывала последние новости, старалась растормошить Яну, но это ей не всегда удавалось.
- Пока он не станет поправляться, я кушать не буду, - твердила она Лесе.
- Представь, что он поправится, придёт в сознание и увидит тебя: худую, с впалыми щеками, с тёмными кругами под красными от бессонницы глазами. И как ты думаешь, ему захочется после этого жить? Он всегда желал, чтобы ты была здоровой, весёлой и смеющейся.
Яна недоверчиво смотрела на Лесю, но придвигала к себе тарелку и начинала есть.
Михаила кормил доктор, разжимая ему рот и вливая какой-то питательный раствор на основе куриного бульона и овощей.
Сашка появлялся всегда к вечеру, когда зажигали свечи. Была страдная пора, и он весь день занимался делами. Хозяйство росло, увеличивалось и население, хуторские и дворовые люди стекались сюда отовсюду, привлечённые островком благополучия среди разорённой и разграбленной русской земли.
Он садился подле Михаила, молча, вглядывался в его лицо, спрашивал у Яны, всё ли хорошо, не нужно ли чего ещё. Яна отрицательно кивала головой.
Сашка уходил, а она оставалась наедине с тем, кто был для неё дороже жизни. Память возвращалась к ней постепенно яркими эмоциональными всплесками, которые более всего запоминаются в жизни. Михаил и всё, что было связано с ним в её памяти, и был одним из таких всплесков, настолько сильным и необходимым, что ни о чём другом она уже думать не могла. Теперь, когда опускался вечер, и длинные тени метались по стенам от зажженных свечей, становилось ясно, что никто больше не придёт. Тогда можно было положить прохладную ладонь на его лоб, провести пальцами по небритым щекам, погладить неподвижную руку с едва просвечивающими тонкими синими жилками. А потом коснуться губами его губ и уловить едва ощутимое дыхание.
И, наконец, наступил этот долгожданный день. Сашка пришёл усталый, позже обычного. Кивнул Яне и тяжело опустился на стул.
- Самому везде не поспеть, за всем не уследить, - пожаловался он сестре, - к вечеру без сил возвращаюсь.
- А Василий, разве он тебе не помогает?
- Если б не Васька, совсем бы ничего не получалось. Спасибо Всевышнему, что выжил тогда малец, от казаков спрятался, вот и помощником хорошим оказался. Ну, как он? - Сашка кивнул на Михаила.
- Доктор сказал, что переломный момент прошёл, теперь дело должно на поправку пойти.
- Ну, слава Богу.
Сашка поправил изголовье Михаила, и вдруг тот открыл глаза. Некоторое время взгляд его бессмысленно блуждал по потолку, потом остановился на Сашке и прояснился. Кажется, Михаил узнал его.
- Это я, ты слышишь меня, дон Кихот? - Сашка нагнулся над Михаилом.
Подбежала Яна, отодвинула брата:
- Мишель! - Михаил моргнул глазами в знак того, что слышит, попробовал улыбнуться, но не смог, - Мишель, Мишель! - но веки Михаила уже закрылись.
- Доктор, доктор! - закричала Яна и заметалась по комнате, - беги за доктором, - приказала она брату.
Сашка выскочил из комнаты и через минуту вернулся с лекарем. Тот внимательно осмотрел неподвижно лежащего Михаила, пощупал пульс, положил руку на лоб, улыбнулся и сказал, ни к кому не обращаясь:
- Кажется, дождались.
Ранняя осень пришла в том году на плодородные пашни, словно поторапливая земледельцев. Обильными урожаями порадовала земля своих сеятелей. Амбары полнились золотистым зерном, гнулись ветки под тяжестью плодов, тучные пастбища принимали разросшиеся стада.
По утрам уже становилось прохладно, жёлтые листья яркими мазками застыли в зелёной листве, и птицы пролетали с севера в полуденные страны.
Возница, в который раз осматривал экипаж, всё ли в порядке, не забыл ли чего: ему предстоял долгий путь до Варшавы. На крыльцо вышел доктор в длинном пальто с саквояжем в руке. Его провожал Александр.
Накануне врач получил хорошее вознаграждение за свою работу и сейчас довольно жмурился, несмотря на хмурое утро и предстоящую трудную дорогу.
- Как вы думаете, пан доктор, скоро ли он сможет вставать?
Александр с надеждой ждал ответа.
- Я думаю, через две-три недели пан Михаил сможет сидеть, а там и ходить потихоньку. Пани Яна будет за ним ухаживать. Да и сам я приеду месяца через полтора для проверки. Доктор пожал руку Александру, поднялся в экипаж, но прежде чем дать команду кучеру, обернулся:
- А знаете, пан Александр, если бы не эта необыкновенная женщина, ваша сестра, ему бы не выжить. С такими ранениями не выживают, - и, уже обращаясь к вознице:
- Ну, с Богом. Трогай.
Глава 7. Ах, жёны, жёны…
- Олена, Олена, любая моя! - Богдан шептал прерывисто, а руки его жадно ласкали податливое и желанное тело, - Олена, нет прекраснее тебя… Я хочу тебя… Я возьму тебя.
- Нет, нет, пан Зиновий, не можно: жена ваша, пани Анна, болеет, а вы такое говорите.
Мотрона, которую сам Богдан прозвал Прекрасной Еленой, слегка отталкивала его, вяло сопротивляясь напору казака.
- Что мне Анна, я тебя хочу…
Ночь уже вступила в свои права, дети давно спали на детской половине просторного дома Хмельницких. Мотрона, служившая помощницей по дому у Анны Сомко, давно болевшей жены Богдана, только что отнесла кувшин с водой в комнату, где лежала больная. А у самой двери отведённых ей покоев молодицу поджидал хозяин. Мотрона давно замечала на себе жадные и недвусмысленные взгляды Богдана. Он при любом удобном случае показывал ей своё расположение. И не напрасно - необыкновенно красива была помощница. А жена не могла уже дать Хмельницкому то удовлетворение и ту ласку, которые он ожидал от женщины.
- Нет, нет, пан, не могу я, - Мотрона сдерживая себя, едва не кричала, отбиваясь от жадных рук хозяина. Несмотря на её протест, Богдан сгрёб девушку в охапку и втащил в комнату. После недолгой борьбы сорвал с неё одежду и, швырнув на кровать, жадно впился губами в молодое, давно влекущее его тело. Мотрона, обессилев, затихла и лишь застонала от боли, когда Богдан, не сдерживая себя, с силой вошёл в неё. Потом она лежала, отвернувшись к стенке, и тихонько всхлипывала. Богдан повернул её, поцеловал в холодные губы и, взглянув в синие, наполненные слезами глаза, грубовато сказал:
- Что у тебя в первый раз, что ли, что ты ревёшь?
- По жизни своей плачу, загубленной, - как будто невпопад ответила Мотрона, - недоброе предчувствую…
- Я женюсь на тебе, - Мотрона настороженно смотрела на Богдана, в её глазах читались сомнение и грусть. И он, поняв это, как бы поставил точку: - Моё слово - слово казака, верное слово.
- Жена у вас, пан Зиновий, и дети.
- Больна Анна, не протянет она долго. Ты подожди немного.
- Грех так говорить пан.
- Грех - не грех, а как сказал, так и будет.
Почти год приходил Богдан к Мотроне, до самого наезда подстаросты Чаплинского на хутор Суботов. И хотя чувствовал, что не любит она его, но сильный и жестокий, привыкший добиваться своего, не отступал.
- Что, заморил тебя Хмель? - Чаплинский щёлкал кнутом у кровати, где лежала больная Анна Сомко, - да ты не беспокойся, без твоих ласк он обходится, коль не можешь…с другой утеху нашёл, с помощницей твоей.
- Брешешь, ирод.
- Ты потише языком чеши, сучка квёлая, скоро муженька твоего в тюрьму закатаю. А тебя выброшу отсюда, хутор нынче мой стал.
Всегда спокойная, похудевшая от болезни, Анна повернулась и вдруг схватила лежавшую на тумбе у изголовья чашку и швырнула её в подстаросту. Чашка попала Чаплинскому в щёку, он бросился к Анне и замахнулся кнутом, но тут гибкая мальчишеская фигура мелькнула в воздухе. Андрей прыгнул ему на спину и обхватил за руки. Чаплинский тщетно крутился по комнате, пытаясь сбросить мальчишку, но это ему не удавалось, тот держался цепко. Наконец, он с силой ударил спиной о косяк двери, схватил упавшего сына Хмельницких - Андрея, и ударил кулаком в челюсть. Потом выбросил мальчишку в окно и закричал кому-то:
- Пороть сучёнка, сколько можешь!
Об Анне он уже забыл. Андрея запороли до смерти. Это был самый способный и самый ласковый из троих сыновей Богдана Хмельницкого.
- Выходи за меня замуж, - Чаплинский развалился в глубоком кресле, а Мотрона стояла перед ним, сложив по-бабьи руки, одну на другую, - а что? Я богат и при должности, Суботов пан Конецпольский мне отдал. Жены у меня нет, дочка замуж вышла. Обвенчаемся по обряду католическому, шляхтянкой станешь. Ты - баба красивая, родишь мне наследника.
Мотрона молча смотрела на подстаросту. И тогда тот добавил:
- А Хмель, полюбовник твой, скоро в тюрьму сядет, уж я позабочусь.
- Пан Зиновий - казак смелый и значный, не дастся он тебе.
- А, так ты его ещё защищаешь? Увидишь скоро, что с ним я сделаю.
Печальную картину застал Богдан, возвратившись из Варшавы, куда ездил с депутацией. Сына забили до смерти, жена не встаёт с постели, ей всё хуже, Суботов отобрал Чаплинский - привязался к какому-то пункту в документах. Сгоряча хотел Хмельницкий убить Чаплинского, но вовремя одумался, понимая, что в этом случае не миновать ему смертной казни. Зато Чаплинский арестовал Хмельницкого сразу.
- Вот, Хмель уже в тюрьме, а скоро и совсем ему конец.
Подстароста разговаривал с Мотроной, сидя всё в том же кресле, а она стояла перед ним, униженно наклонив голову и теребя передник.
- Отпустите его, пан хороший, ведь он вам ничего не сделал.
- Отпустить? - Чаплинский сделал вид, что усиленно раздумывает, - отпущу, а замуж пойдёшь за меня?
Мотрона молчала, беспорядочные мысли роились в её прелестной головке… Так-то оно так, Чигиринский подстароста завидный жених, а если он отберёт хутор Суботов у Хмельницкого, то и богатым станет. А ждать выполнения обещанного Богданом, как видно, придётся долго. Мотрона подняла голову, встретилась со ждущими глазами Чаплинского и кивнула головой.
Вскоре Чаплинский и Мотрона обвенчались по католическому обряду, и ей было дано новое имя - Гелена. По странному совпадению это было то имя, которым её назвал Хмельницкий.
- Елена.
Богдан обратился в суд с иском к подстаросте, но суд даже не стал рассматривать его жалобу. Тогда он поехал в Варшаву, следом за ним отправился и Чаплинский. В просторном зале заседаний польского сейма сидели полукругом сенаторы, а перед ними, как перед судьями, стоял Хмельницкий.
- Ну, рассказывай, пан сотник, чем обидел тебя подстароста Чигиринский? - спросил председетельствующий. Богдан, горячась, начал перечислять свои обиды и, когда дошёл до Мотроны, запнулся:
- Данило Чаплинский увёл у меня женщину, - и после некоторой заминки добавил, - жену мою.
Сенаторы переглянулись.
- А вот мы сейчас узнаем, так ли это, - произнёс председательствующий, - и попросил, обращаясь к служителю, - позовите Чаплинского.
В зал вошёл Данило, Богдан нервно заёрзал.