- Садись. Рассказывай все подробно.
Я сел на краешек стула и сразу же начал говорить о том, как несправедливо и строго со мной поступили, что, конечно, я виноват, но не в такой степени, и что я прошу Дмитрия Николаевича оставить меня в техникуме.
Бармин недовольно нахмурился. Он смотрел на меня холодно:
- Не то, Микешин. Об этом после. Ты расскажи о том, как ты вообще жил на "Товарище", что делал, чем занимался.
Пришлось рассказать ему о своей жизни день заднем. Рассказал и о прыжке с рея, и о заседании бюро, и даже о причине ухода с вахты.
- Дмитрий Николаевич, я вас очень прошу: оставьте меня в техникуме. Этого больше не повторится. Я обещаю. Ведь нельзя же так сразу бить…
Бармин молчал, опустив голову на грудь. Потом резко поднял голову и прямо посмотрел на меня своими голубыми глазами.
- Нет, Микешин, в техникуме я тебя не оставлю.
- Дмитрий Николаевич!.. Прошу… - с отчаянием выкрикнул я, но Бармин остановил меня:
- Погоди. Садись. Давай поговорим серьезно. Помнишь, Микешин, наш разговор перед твоим отъездом на практику? - Я утвердительно кивнул головой. - Целый год я внимательно следил за тобой и видел, что ты сбиваешься с правильного курса. Я думал, что ты оценишь мой совет и предупреждение товарищей. Но ошибся. На "Товарище" ты показал себя еще хуже, чем в техникуме. Скажи, ты хочешь быть настоящим моряком?
- Да, Дмитрий Николаевич.
- Так, как поступил ты, настоящие моряки не поступают. Ты совершил одно из самых тяжелых на флоте преступлений. Ты понимаешь это? Самовольный уход с вахты! Оставление судна!..
- Да, но…
- В основе морской службы лежит долг перед Родиной, любовь к своему судну и отличное знание своей специальности. Этим всегда должен руководствоваться настоящий моряк. Ты нарушил свой долг, Микешин, не говоря уже о том, что далек от отличного знания дела.
- Дмитрий Николаевич! На вахте, кроме меня, оставалось еще пятьдесят человек. Из-за моего отсутствия ничего не случилось…
- Это не имеет значения. Важно то, что ты был на вахте. Представь себе, что ты вахтенный помощник на судне и тебе захотелось отлучиться с борта на несколько часов…
- Я бы этого никогда не сделал, - горячо прервал я Бармина.
- Нет, сделал бы. Нужно иметь очень ясное и хорошо развитое понятие о долге, для того чтобы всегда помнить о нем. На учебном судне и должно прививаться это чувство. Из техникума мы выпускаем людей, отлично подготовленных для должности штурмана. Поэтому на "Товарище" дисциплина строже, чем на других судах.
Каждое слово Бармина заставляло меня расценивать свой поступок уже совсем по-иному. Почва уходила из-под ног.
- Море не любит разгильдяев, непредусмотрительных и легкомысленных людей, Микешин. Оно жестоко мстит им за каждое упущение, неловкость, обман. То, что на берегу кажется мелочью, в море может привести к катастрофе, к гибели людей. И если ты этого не поймешь, не выйдет из тебя моряк и командир…
Я сидел красный, растерянный и уничтоженный словами Бармина.
- Видишь, Микешин, может быть, если бы этот проступок совершил кто-нибудь другой, Коробов, например, или Сергеев, то, возможно, я бы и оставил их в техникуме, ограничившись строгим выговором. Но ушел с вахты Микешин. Я как коммунист, капитан и педагог-воспитатель считаю, что оставление в техникуме принесет тебе только вред. Вот я все объяснил. Сейчас тебе кажется, что ты все понял и уже исправился. Но это не так. (Я протестующе покачал головой.) Да, да, - продолжал Бармин. - Нужно, чтобы жизнь доказала тебе мою правоту, чтобы жизнь изменила твой взгляд на долг, на коллектив, на труд и учебу. Пусть сама жизнь смоет это поверхностное и несерьезное отношение к ней…
- Дмитрий Николаевич, неужели нет никакой возможности остаться в техникуме?
- Нет, - твердо сказал Бармин.
- Но что же мне делать? Куда я пойду? Мне так хотелось стать штурманом дальнего плавания! Об этом я мечтал с детства…
Ломалась жизнь, все казалось конченым. Отчаяние, горечь, боль звучали в моем голосе.
- Куда ты пойдешь? Ты пойдешь в море, - ответил Бармин, вставая и дружески кладя мне руку на плечо. Холода и отчуждения первых минут встречи уже не было.
- В море?
- Да, Микешин, в море. Тебе нужно повариться в морской среде, понять морскую службу. Я помогу тебе в этом. Если ты настоящий человек, настоящий моряк, то через год-два я увижу тебя в этом кабинете с отличными отзывами о твоей работе и поведении. И тогда я с радостью приму тебя в техникум. А если ты не придешь больше, - значит, ты выбрал другой путь в жизни, и будет хорошо, что ты не остался в техникуме. Свою специальность надо любить.
Бармин сел за стол и быстро написал что-то на бумаге.
- Пойдешь на биржу труда, - проговорил он, подавая мне листок, - в секцию водников. Там дадут тебе направление в Совторгфлот. И особенно не огорчайся, что делаешь перерыв в учебе. Морская практика очень нужна… Ну, иди поплавай, Микешин, - уже совсем ласково закончил Бармин.
Я был ошеломлен. Только несколько минут назад жизнь казалась мне разбитой навсегда, а тут двумя фразами Бармин снова поднял меня на ноги и указал совершенно определенный, ясный и простой путь.
- Дмитрий Николаевич, я не знаю, как благодарить вас. Можете быть уверены, что я все понял и вернусь в техникум таким, как вы этого хотите. Спасибо еще раз. До свиданья!
- До свиданья, Микешин.
От Бармина я вышел несколько успокоенный, более уверенный в будущем, но, все же подавленный и огорченный. Никак не хотелось верить тому, что меня исключили из техникума.
Мать, волнуясь, поджидала меня:
- Ну, что сказал начальник, Игорь? Оставляет он тебя?
- Нет, мама. Отчисляет. Вот что он сказал. - И я точно передал матери свою беседу с Барминым.
Она выслушала и ничего не сказала. Ей было тяжело и беспокойно за меня. Я это понимал. Мне хотелось побыть одному, собраться с мыслями, еще раз передумать все сначала.
Я вышел на набережную Невы. Стемнело. На спуске против Петропавловской крепости я сел на каменную ступеньку лестницы и задумался. Мне вспомнилось детство. От этого спуска Ленька Куриные Мощи давал старт нашей "Волне", когда мы гонялись с Колькой Булочником. Там, на той стороне, на пляже Петропавловки, мы валялись с Ромкой на песке и мечтали стать капитанами. Он-то будет, а я? Что же все-таки будет со мной? Как случилось, что даже товарищи не захотели помочь мне? Почему Бармин не оставил меня в техникуме? Почему Роман поднял руку "за", почему мама осуждает меня? Неужели все они не правы, а прав я? Нет, прав Бармин и все остальные. Не оценил я дружбу. Вот что привело меня к этому позору. От самого себя нечего скрывать свои ошибки! Но ведь я же как будто был хорошим товарищем, пользовался известным авторитетом, с детства люблю море и пошел в техникум по призванию. "Неужели я не сумею исправить то, что так глупо сломал? Сумею!" - думал я, сидя на набережной и смотря на темную, спокойную гладь реки.
Три задачи стоят передо мной. Я должен во что бы то ни стало вернуться в техникум, завоевать любовь и уважение коллектива, доказать, что я совсем не такой, как Сахотин, и не буду балластом для флота. Конечная цель - диплом штурмана, а потом капитана.
Новые чувства переполняли меня. Теперь, когда я знал, что мне делать, кто-нибудь должен был выслушать, что я думаю и как собираюсь жить дальше. Если бы тут был Ромка, он, наверное, понял бы, одобрил и пожелал счастливого плавания. Но его нет. Мама сердится и переживает. Мне кажется, она не верит мне. С ней трудно говорить сейчас.
Вот что! Поеду к Аполлинарии Васильевне. Она поругает, наверное, но и посоветует правильно. Да, поеду к ней.
Аполлинаша была дома, когда я полчаса спустя постучал в ее дверь.
- Игорек! Вот молодец! Давно я тебя не видела. Редко ты меня навещаешь. Забыл, наверное, школу?
- Нет, не забыл. Времени все не было. Плавал, да теперь вот неприятности еще… - невесело ответил я.
- Неприятности? У тебя или у мамы? - участливо спросила Аполлинария Васильевна.
- У меня…
- Что же? Рассказывай.
Она усадила меня в единственное мягкое кресло в ее комнате, сама села на узенький диванчик и, озабоченно нахмурив брови, приготовилась слушать.
Коротко рассказав ей о том, что со мной случилось, я сидел молча, ожидая, что скажет Аполлинаша.
Она задумчиво теребила кисточку от диванного валика, потом подняла на меня свои черные, сейчас строгие глаза. От такого взгляда мы трепетали в детстве: Аполлинаша сердится! Класс замирал и ждал бури. Значит, кто-то провинился. И сейчас я почувствовал себя маленьким третьеклассником и смущенно заерзал в кресле.
- Конечно, Игорь, это большая неприятность, - начала учительница, - но, может быть, такой поворот будет для тебя полезен. Лучший учитель - жизнь. Она тебя научит тому, чему не сумели, очевидно, мать, я и другие твои учителя. Но надо честно сказать: я была о тебе лучшего мнения. Никак не предполагала, что ты восстановишь против себя товарищей. Пожалуй, это самое скверное.
- Я понимаю это, Аполлинария Васильевна. Мне хочется только знать ваше мнение. Я и пришел к вам, чтобы услышать его. Вы считаете, я правильно поступаю, уходя плавать?
- Правильно, Игорь, если, конечно, ты не попадешь снова под чье-либо дурное влияние, а покажешь себя человеком, у которого слово не расходится с делом, и через два года вернешься к учебе. Тогда правильно. Если же ты останешься неучем в заграничной шляпе и широченном "оксфорде" (так, кажется, называются у вас эти модные, кстати - безобразные, штаны?), если превратишься в одного из этих молодцов, тогда лучше тебе остаться в Ленинграде и попробовать что-нибудь другое. Вот мое мнение, Игорь.
- Этого не будет, Аполлинария Васильевна. Я хочу изучить морское дело, для того чтобы стать впоследствии штурманом. Я буду учиться. Обязательно буду.
- Тогда иди плавать, Игорь. Начинай новую, самостоятельную жизнь. Не забывай, что ты комсомолец.
- Постараюсь, Аполлинария Васильевна. А вот как по-вашему, ребята и друг мой Роман все же поступили не по-товарищески? Должны были поддержать меня, правда ведь?
- Тебе так кажется? А мне кажется, что они правы. А Роман твой, хотя я его не знаю, настоящий друг и настоящий комсомолец. Это видно из твоего рассказа.
После этих слов уверенность в своей правоте совсем исчезла, но все же мне, стало легче. Дорога была определена. Оставалось только идти по ней не сворачивая и не повторять сделанных ошибок. Около двух часов я просидел у Аполлинаши. Только когда стенные часы пробили одиннадцать, я спохватился и поехал домой.
В эту же ночь я написал два письма - одно Жене, другое, коротенькое, Роману.
Жене я писал:
"Ты, наверное, удивишься, получив от меня это письмо, но его необходимо было написать. Как раз в тот вечер, когда мы с тобой ходили в театр, решалась моя судьба. Меня исключили из техникума за самовольный уход с вахты. Ведь я тогда был на вахте и тихонько убежал с нее в театр. Мне очень хотелось пойти с тобой. Очень! Ты не думай, что ты в чем-нибудь виновата. Виноват во всем я один. Меня списали в Батуме, и вот я приехал в Ленинград, с тем чтобы упросить начальника оставить меня в мореходке. Но он решил иначе. Он посылает меня плавать матросом. Он замечательный человек, наш Дмитрий Николаевич! Он сказал, что я должен добиться хороших отзывов с тех судов, на которых буду плавать, и тогда смогу снова вернуться в техникум.
Я добьюсь этого, Женя, верь мне. Не думай обо мне плохо. Может быть, ты будешь презирать меня? Скажешь: "исключенный". Ну, тогда как хочешь. Ошибки могут быть с каждым. Я исправлю их. Мне было очень хорошо с тобой в Одессе. Время мы провели прекрасно. Я надеюсь, что мы все же будем видеться. Не забывай меня и пиши почаще. Адреса я тебе буду посылать. Я тоже буду тебе писать. Роман расскажет тебе подробнее. Я его сильно обидел, но об этом напишу в следующий раз.
Игорь".
Письмо к Роману состояло всего из нескольких фраз:
"Рома, прости меня, что я так плохо попрощался с тобой. Не пожал даже руки, но ведь и ты, по-моему, поступил не совсем правильно. Конечно, наша долголетняя дружба из-за этого не должна развалиться. Забудь о том, что произошло между нами. Коротко о делах. Бармин в техникуме не оставил. Ухожу плавать в Совторгфлот матросом. Завтра иду оформляться. В техникум вернусь обязательно через год-два. Привет всем ребятам. Буду тебе писать. Счастливого плавания!
Твой Игорь".
Глава девятая
1
Биржа труда. Громадный желтый дом у Сытного рынка на Петроградской стороне. Нескончаемый поток людей на лестницах и в коридорах.
Секция водников - маленькая комната в каком-то глухом тупичке.
Стриженая седая женщина взяла у меня направление от Бармина и записала в очередь, выдав маленькую серую книжку.
- Будешь отмечаться каждый день, - сказала она строго, - скоро пошлют на работу.
Мне посчастливилось. Передо мной было всего четыре матроса второго класса, а это означало, что я могу рассчитывать скоро попасть на судно.
Я приходил на биржу ежедневно. Отметившись, мы занимали скамейки в парке напротив и вели длинные разговоры.
- Вот уже месяц, как я хожу сюда, а подходящей работы нет. Предлагали в Тралтрест, в Мурманск, треску ловить, да я не захотел, - говорил высоченный кочегар с рябым лицом, одетый в синюю потертую робу.
Его все звали Коля Рашпиль. Был он человек опытный и, кажется, знал все.
- Подожду еще. Скоро "они" за нами будут приезжать на машинах. Людей не хватит. Чего смотрите? Без всякой травли! Знаете, сколько теплоходов в этом году выйдет? - И он принимался считать, загибая свои толстые, потемневшие от постоянной работы с углем пальцы: - "Сибирь", "Кооперация", "Дзержинский", "Смольный", "Жорес"…
Рашпиль все называл и называл суда, которые должны были в ближайшее время сойти со стапелей наших заводов.
Мы слушали как зачарованные, и перед нашими глазами проплывали десятки новых красивых пароходов.
По словам Рашпиля, все верфи были забиты новостроящимися судами.
- Вот увидите, какой будет флот через год-два! Сейчас, правда, судов еще маловато, но заявки на все специальности к этим новым теплоходам уже лежат в столе биржи. Так что не унывай, братва!
- А что же с биржей будет, когда появится столько судов? - задал вопрос кто-то из сидящих рядом.
- С биржей? Чудак! Биржу закроют тогда. Это факт, - уверенно ответил Рашпиль.
Несколько лет спустя я вспомнил Колю Рашпиля, когда машина начальника отдела кадров пароходства приехала за мной, чтобы срочно отвезти на пароход. В резерве не было ни одного человека, а флот рос очень быстро. О бирже труда забыли и думать. Ее действительно закрыли. Безработных не стало.
А пока мы ежедневно просиживали в парке и ждали пароходов.
Через неделю мне дали направление в Совторгфлот, и я радостный поехал на Гутуевский остров.
Балтийское управление Совторгфлота помещалось у главных ворот Торгового порта в красном кирпичном здании. В первом этаже, где находился отдел кадров, толкалось много народа, все моряки. В коридоре было накурено и шумно. Иногда открывалась какая-нибудь дверь и оттуда раздавался голос, выкликавший фамилии.
- Скажи, куда мне с этой бумажкой? - спросил я у одного моряка и показал свое направление. Он внимательно прочитал его, посмотрел на меня оценивающим взглядом и сказал:
- К дяде Васе. Поставит в резервуар. Ты удачно попал. Долго ждать не придется. Сейчас много новых пароходов принимают. Где плавал?
- На Черном море.
- На каком пароходе?
- На "Чичерине", - соврал я. Хотелось показать себя уже бывалым моряком.
- Знаю, знаю. Там помощником все Александр Александрович?
- Да… он, - не совсем уверенно ответил я и постарался поскорее переменить тему разговора: - А кто это дядя Вася? И в какой такой резервуар он должен меня поставить?
Мой собеседник поглядел на меня с удивлением:
- Не знаешь дядю Васю? Начальник комплектации. Ну, на суда который назначает. А резервуар - это резерв.
Несмотря на такие исчерпывающие ответы, мне все же было не совсем ясно, почему начальник комплектации - "дядя Вася" и что это за резерв, но больше я решил вопросов не задавать.
- Ты знаешь, у дяди Васи такая память, что если ты когда-нибудь проштрафился, то он через несколько лет тебя увидит и скажет, за что и на каком пароходе ты получил взыскание. Лучше не попадайся. Я вот на "Карле Либкнехте" в прошлом году получил выговор, а теперь он меня мурыжит. Говорит - недисциплинированный. Ну да ничего, пошлет. Вообще он дядька справедливый. Иди к нему.
Протолкавшись через толпу, стоявшую у двери с надписью "Отдел кадров", я очутился в комнате, перегороженной деревянной голубой переборкой с несколькими прорезанными в ней оконцами. На одном из них висела табличка: "Начальник отдела комплектации В. Елисеев".
Я постучал. Из-за переборки сказали: "Не стучи". Подождав немного, я снова тихо забарабанил по закрытой дверце. За окном уже сердитый голос крикнул: "Не стучи! Занят. Освобожусь - открою".
Я стоял, не зная, что же мне делать дальше. Минут через пять оконце отворилось, и я увидел дядю Васю. Рыжие волосы, большие хохлацкие усы, бледное худое лицо и сверлящие глаза неопределенного цвета - не то голубые, не то зеленые.
- Ну, чего стучишь? Что у тебя? - шевеля усами и делая страшное лицо, проговорил дядя Вася, но в глазах его светилось доброе лукавство. Я протянул ему направление. Елисеев сгреб его худой, с длинными пальцами, рукой. Я продолжал ждать. Наконец дядя Вася снова открыл окно и сунул мне какой-то узенький листок:
- В резерв! Отмечаться два раза в день у боцмана.
Я хотел спросить его, где найти боцмана, что это вообще за резерв и когда меня пошлют на пароход. Но окно уже захлопнулось, а больше стучать я не решался.
Вскоре все мне стало ясно. Резерв, или, как его называли моряки, "резервуар", находился в маленьком деревянном домике недалеко от пароходства. Нужно было два раза в день заходить туда и отмечаться у берегового боцмана. Отмечались все моряки, принятые на работу и ожидающие назначения. Иногда боцман посылал стоять вахту на приходящие в порт суда, иногда составлялись маленькие бригады, которые направлялись на работу - очистку трюмов, окраску пароходов или отбивку ржавчины. Каждый день кого-нибудь вызывали к дяде Васе.
В резерве стояли кочегары, матросы, боцманы, машинисты. Находясь в резерве, я побывал на многих судах, где приглядывался к морской жизни и морякам. Познакомился с разными людьми. Здесь были такие, что всю жизнь проплавали и избороздили все водные пространства земного шара. Были люди и случайные, которые пришли на флот ради любопытства - посмотреть; некоторые стали моряками просто так, - не все ли равно, где работать? Но большинство, особенно молодежь, привлекало само море и морская работа. Я наслышался всяких историй о капитанах, о проделках матросов и кочегаров, о всезнающем дяде Васе, о ледяных штормах, о жарких, изнуряющих тропиках. Рассказывали мне и о загранице. Некоторые с восхищением, другие - с безразличием, третьи говорили о ней с ненавистью.
Боцман Гранстрем, эстонец, до революции много плававший в английском и американском флоте, на мой вопрос, как там ему жилось, ответил: "Знаешь собачья конура на двор? Вот так, еще хуже жиль".