Душные и тесные кубрики в носовой части судна заменены двухместными каютами в центре корабля. Давно забыты солонина, галеты, затхлая вода, капитан, который наживается на питании команды. Не было такого блюда, которого мы не могли бы попросить приготовить нашего кока. Булочки, пирожки и пирожные почти ежедневно подавались к нашему столу. Мы обедали на скатертях, из отдельных фарфоровых тарелок, специальная уборщица убирала столовую, мыла посуду. У нас была прекрасно оборудованная баня. Нам давали мыло, меняли каждую неделю белье. У нас была библиотека в двести томов, которую можно было обменять в любом советском порту, были музыкальные инструменты, радио, радиола, шахматы, шашки…
Недаром, когда в иностранных портах к нам приходили в гости моряки с английских, американских, французских судов, они не верили, удивлялись, восхищались и все-таки уходили с недоверием в сердцах, - такой необычной, такой фантастически прекрасной казалась им наша жизнь; им, работающим по десять - двенадцать часов, живущим в тесных, грязных клетушках, которые назывались каютами; им, боящимся увольнения с судна из-за любой прихоти помощника капитана или механика.
4
Ночь. Бурная и холодная. Там, где вода задерживается на палубе, она превращается в лед. Темно. Только огонь топового фонаря бросает тусклый расплывчатый свет вперед и освещает белесые гребни воды, подобравшиеся к борту. Резкий ветер колет лицо и руки тысячью острых иголочек, и, кажется, нет от него спасения. Он забирается во все уголки на судне. Везде дует.
Мы с Тубакиным на вахте. Он на руле, а я на подветренном борту у камбуза вяжу швабры. Я замерз, и мне очень хочется, чтобы вахта скорее кончилась. Хорошо спуститься в столовую и выпить кружку горячего кофе, а потом забраться под одеяло, зажечь настольную лампу и читать книгу! Пусть дует ветер, пусть волны заливают палубу, - у нас в каюте тепло и уютно.
Но до конца вахты еще очень далеко - целых два часа.
Взглядываю на море. Страшно очутиться сейчас там, в шлюпке, затерянным в этом огромном шумящем и холодном море, среди поднимающихся темных валов со зловещими гребнями, с которых ветер срывает водяную пыль. Плотнее запахиваю ватник, дую на совсем окоченевшие руки и принимаюсь со злостью вязать швабры. Выдумал же Павел Васильевич работку!
В глубине души я сознаю, что сейчас надо быть на палубе и "посматривать", как любит говорить капитан. Ну ничего! Скоро конец. А там кофе и койка. Как-нибудь достоим. Не в первый раз, бывало и похуже.
Но что это? В темное небо поднялась красная светящаяся точка, повисла в нем на несколько секунд и погасла. Ракета? Да, да! Вот еще одна! Красная - аварийная! Кто-то просит помощи! Бросаю свои швабры и в несколько прыжков оказываюсь на мое гике.
- Красная ракета с правого борта! - кричу я. Но на мостике уже заметили. Андрей Федорович и второй помощник щупают горизонт биноклями. Я не вижу лица капитана, но во всей его фигуре чувствуется напряжение. Еще ракета!
- Тубакин, клади право. Еще правее. Еще. Так держать. Давай, Микешин, всех наверх. Быстро!
Я скатываюсь вниз, влетаю в помещение, стучу в двери всех кают и кричу:
- Всех наверх! Судно гибнет! Просит помощи!
И от этих слов делается страшно. Люди гибнут!
Все быстро одеваются. Частые тревожные короткие гудки. Водяная тревога! Выскакиваю на палубу. "Гдов" сильно качает, он развернулся бортом к зыби и, вероятно, идет на ракеты. С мостика, прорвавшись сквозь шум ветра и моря, голос старпома:
- По шлюпкам! К спуску приготовить!
Команда разбегается по шлюпкам, снимает чехлы, разносит тали, поворачивает шлюпбалки. Все делается четко и быстро. Каждый знает свое место. Я гребец номер четыре.
Шлюпки готовы. Люди стоят, поеживаясь на холодном ветру, и кажутся необычайно толстыми в спасательных нагрудниках. Не слышно разговоров и шуток. К нам спускается Андрей Федорович. Лицо его сурово, челюсти сжаты, в глазах беспокойство.
- Охотники, выходи, - бросает он и выжидательно смотрит на свой экипаж. Вот она, проверка мужества!
Какую-то долю секунды длится неподвижное молчание. Затем вперед выходят все. Делаю шаг вперед и я. Иначе поступить нельзя. Это - долг. Даже судовой кок, пожилой и многосемейный Степан Афанасьевич, стоит в шеренге "охотников".
- Алексей Алексеевич, - обращается капитан к старпому, - как только подойдем к бедствующему судну, я развернусь. Спускайте шлюпку с подветра. "Гдов" вас прикроет от зыби. Будем выпускать масло за борт.
Оно успокоит гребни. Отберите людей и будьте осторожны.
- Чернышев, Журенок, Чулков, Каракаш, Квашнин, Микешин. Больше пока не надо. Шлюпку левого борта держите наготове.
Микешин! Отступления больше быть не может. Товарищи рискуют жизнью, и я не могу остаться на борту. Но почему у меня такие тяжелые, как будто бы свинцом налитые ноги?
Обрывки мыслей хаотически проносятся в голове, а глаза устремлены в море, туда, где через несколько минут окажется наша шлюпка. Жизнь, такая спокойная всего полчаса тому назад, теперь наполнилась тревогой.
Уже смутно видны очертания гибнущего судна. Желтый одинокий огонек мечется в темноте. Кто-то машет фонарем.
Внезапно яркий луч прожектора с нашего мостика прорезает тьму и, сделав несколько прыжков по черной поверхности воды, останавливается.
Совсем недалеко от нас - полузатонувшее судно. Оно маленькое. В несколько раз меньше "Гдова". Средняя палуба залита водой, и кажется, что нос и корма плавают отдельно. Иногда нос поднимается, тогда ясно можно прочесть название, написанное латинскими буквами, - "Хесперус".
Люди сбились на корме. Они что-то кричат, протягивают к нам руки.
Волна бросается на это еще плавающее, но уже полумертвое судно. Видно, как, откатываясь обратно, она каждый раз уносит какие-то обломки. Море рвет свою обессиленную жертву на части.
Мы сбегаем на спардек и ждем, когда спустят шлюпку. Вот она уже качается на талях. Сейчас будем садиться.
- В шлюпку! - командует старпом, и гребцы один за другим садятся на банки.
- Микешин, живее! - кричит Алексей Алексеевич, видя, что я медлю. Еле передвигаю одеревеневшие ноги и сажусь рядом с Журенком.
Скрипят блоки, проходят секунды, и мы уже на воде. Под днище подбегает вал, поднимает шлюпку, звякают отданные тали.
- Левые, навались! Оба греби! - командует Алексей Алексеевич.
Теперь думать об опасности некогда. Теперь нужна только одно - грести. Я чувствую рядом с собой сильно откидывающегося назад Журенка и гребу, гребу изо всех сил.
Крики смолкают. Передо мной качающийся освещенный "Гдов" и Алексей Алексеевич, напряженно смотрящий вперед.
Шлюпка ныряет между длинными блестящими волнами. Куда-то исчезли шипящие, разрушающие все гребни, зыбь стала не такой крутой, качка плавнее! Чудо! Ведь только что, стоя на палубе, я видел вздымающиеся пенистые валы. Куда они исчезли? Вспоминаю, что Андрей Федорович хотел выпускать масло. Ну да, так и есть. Море вокруг нас покрыто тончайшей пленкой масла, которое выпускает "Гдов" из всех бортовых отверстий. Оно быстро распространяется по поверхности и успокаивает гребни.
Старпом кладет руль на борт и огибает почти совсем затопленную корму судна. На ней белые буквы: "Хесперус - Осло". Норвежец!
Заходим с подветра. Подойти вплотную трудно. Может разбить шлюпку.
Вдруг раздается крик, и мы видим, как человек прыгает за борт. Не выдержал! Поторопился. На секунду голова показывается над водой, высокая волна подхватывает его и относит далеко от шлюпки. Мы делаем несколько сильных гребков по направлению к тонущему. Голова его еще раз показывается в луче прожектора и исчезает…
- Стой! Не прыгайте! Подойдем ближе! - кричит по-английски старпом стоящим на корме норвежцам.
Все глубже уходит в воду корма "Хесперуса". Она всего на метр выше нас. Удобный момент для посадки. Удобный и последний, потом будет поздно.
- На веслах, не зевай!
Развернув шлюпку, кормой, мы держим ее на таком расстоянии, чтобы ее не ударило о борт.
- Прыгай, - распоряжается старпом.
Один за другим прыгают люди в качающуюся шлюпку и ложатся на днище. Кто-то не рассчитал и попал в воду. Крепкие руки Чулкова успели схватить вынырнувшего человека. Он скользкий, весь в масле, его трудно поднять из воды. Я бросаю весла, и мы с Андреем вдвоем вытаскиваем норвежца.
На "Хесперусе" остался один человек. Наконец и он неловко валится в шлюпку. Это, наверное, капитан. В руках у него вахтенный журнал.
- Все? - спрашивает его старпом.
Капитан утвердительно кивает головой.
- На воду!
Мы приняли одиннадцать человек Шлюпка заметно осела, и ее часто захлестывает. Когда вода попадает на лежащих людей, они вздрагивают.
"Гдов" переменил место, и мы идем в свете его прожектора снова по ветру. Он совсем близко. Молодец Андрей Федорович! Масло кругом. Гребней нет.
Через несколько минут мы подходим к "Гдову". На спардеке вся команда.
- Смотрите! - кричит Филиппенко и указывает рукой на море. В луче прожектора видна уходящая в воду корма "Хесперуса". Еще секунда, и она исчезает. Остается только черное, неприветливое, море.
С тоской смотрит в ночь капитан погибшего корабля. Норвежцы, переодетые в наши выходные костюмы, сидят в столовой и пьют горячий, обжигающий губы кофе. Все они высокие, молодые, светлоголовые. Только капитан стар. Седые волосы стоят вокруг головы венчиком. Голубые глаза смотрят строго и печально.
В столовую входит Андрей Федорович. Встает капитан-норвежец. За ним поднимаются и все остальные спасенные. Капитан "Хесперуса" подходит к Андрею Федоровичу и крепко жмет его руку. С трудом, медленно подыскивая слова, он говорит по-английски. Его речь тихо переводит наш радист:
- Капитан, у меня и моего экипажа нет слов для того, чтобы выразить благодарность вам и вашим ребятам, которые, рискуя жизнью, спасли нас. Мы этого никогда не забудем. Наши жены и дети будут вечно носить в своих сердцах слово "русский". До сих пор я не встречался с ними. Как-то мой хозяин, господин Иенсен, читая газету, бросил фразу: "Русские не способны на благородные поступки…" Я плюну ему в лицо теперь. И если мне еще придется плавать, то, проходя мимо или встретив в море красный флаг, всякий раз я буду салютовать ему. В знак глубокого уважения к вашей стране.
- Мы исполнили только свой долг, капитан. Это сделало бы любое судно, - говорит Андрей Федорович, крепко пожимая руку норвежцу.
- Любое? - моряк отрицательно качает головой. - Сомневаюсь. В тысяча девятьсот двенадцатом году лайнер не захотел даже подойти к шлюпке, поднять нас из воды, находясь совсем рядом. Он не хотел нарушать расписания. Спасибо от имени всех норвежских моряков!
5
А наша жизнь, полная и содержательная, била ключом…
После ужина, на "Гдове" начиналось оживление. В одной из кают делали стенгазету "Вперед!", в другой - старший механик проводил занятия с кочегарами, подготавливая их на машинистов. В красном уголке, сдвинув стеклянную перегородку, репетировали веселые сценки под руководством судового режиссера-любителя кочегара Каракаша; в столовой шла сыгровка оркестра народных инструментов; в каюте у Павла Васильевича занимался кружок по изучению истории партии.
В столовой на стене висел план общественно-политической работы. Чего только не было в этом плане! И лекция капитана о предполагаемых портах захода; и вечер самодеятельности, и доклад о международном положении, и литературный вечер с выступлением судовых поэтов; занятия с матросами, занятия с кочегарами, шахматный турнир, даже танцы были включены в план по просьбе наших трех женщин: уборщицы, буфетчицы и радистки.
Разве мог матрос какого-нибудь иностранного судна мечтать о такой жизни! Забитый и темный, он не знал других развлечений, кроме драки, пьянки, в лучшем случае какого-нибудь уголовного фильма. После утомительного рабочего дня он бросался на отсыревшую койку. Другой жизни для него не существовало. Совершенно иная жизнь была у нас, под нашим Советским флагом.
Надо отдать справедливость Павлу Васильевичу: он был умелым и способным организатором. У него всегда находилось время поговорить с людьми, выяснить их склонности и возможности. Он умел находить ключи к сердцам людей. С ним делились своими семейными неполадками, к нему приходили за помощью, его просили походатайствовать о чем-нибудь перед капитаном. Команда любила Чернышева, хотя в работе он был строг и требователен.
Капитан Андрей Федорович Рябинин души не чаял в Чернышеве. Он говорил, что лучшего парторга и боцмана ему не найти.
"Гдов", переваливаясь с борта на борт, шел по назначению. Проплыли мимо маленькие, чистенькие, как игрушечные, домики Копенгагена, крытые черепицей, остроконечные кирки и ветряные мельницы. Мы проходили Зунд. Я с любопытством смотрел на чужой берег. В Скагерраке погода испортилась. Небо покрылось тучами, пошел дождь. Андрей Федорович часто подходил к барометру, постукивал пальцами по стеклу и неопределенно говорил:
- Да…
Стрелка падала. К вечеру неизвестно откуда сорвался ветер. Появились барашки. Стало заметно покачивать. Волны иногда захлестывали палубу. Когда я вошел в свою каюту, там только что кончились занятия по техминимуму, которые проводил старпом. Тубакин спал, заклинившись двумя подушками, чтобы не ерзать на койке. Раскладные стулья валялись на палубе. Лампа сдвинулась на самый край стола. Я привел все в порядок и лег. Сон долго не приходил, но все же усталость взяла свое, и я забылся некрепким, чутким сном.
Сильный шум разбудил меня. Это настольная лампа вместе со складными стульями, книгами и чернильницей каталась по палубе. Судно уже качало всерьез. Его резко бросало с одного борта на другой. Саша тоже проснулся.
- Кажется, здорово дает? - спросил он сонным голосом.
В эту минуту с грохотом распахнулась дверь, и мы увидели Журенка. В неестественной позе, как бы танцуя вприсядку, он держался за дверную ручку.
- Фу, черт, чуть было не у… - только успел выговорить он, как судно положило на другой борт, и дверь захлопнулась. Мы засмеялись. Когда Журенок снова открыл дверь, Сашка объявил:
- Действие второе. Те же и Журенок.
- Давайте на вахту, - сердито сказал Журенок, - одевайтесь теплее, погода гадкая. Поливает и сверху и снизу.
Ровно в полночь мы вышли на палубу. Тубакин побежал на руль. Кругом было темно. Ни огонька, ни звездочки. Все палубные и каютные иллюминаторы задраены. Ветер, смешанный с соленой водяной пылью, порывами ударял в лицо. На передней палубе что-то монотонно-зловеще ухало. Я старался разобрать, что это может быть, и решил, что, вероятно, это хлопают крышки полупортиков. Прошел по спардеку на кормовую палубу. Спардечный плафон тускло освещал бочки. Я с опаской посмотрел на них. Но бочки, крепко стянутые найтовами на закрутках и расклиненные досками, не двигались. Изредка волна накрывала их пенистым, шипящим кружевным покрывалом. Самые сильные удары волн приходились в носовую часть судна. "Гдов" раскачивало все сильнее и сильнее. Неожиданно с мостика раздался пронзительный свисток. Это означало, что туда требуют вахтенного матроса. Я бросился наверх. На мостике ветер показался еще резче, и я, придерживая рукой шапку, чтобы ее не сорвало, придвинулся к фигуре капитана, стоявшего в правом крыле. Андрей Федорович повернул ко мне голову и приказал:
- Боцмана сюда!
Когда я спускался по трапу вниз, острый запах скипидара ударил мне в лицо. Петр Васильевич не спал, он натягивал высокие резиновые сапоги. В такую погоду нужно быть готовым ко всяким неожиданностям. С трудом преодолевая встречный ветер, мы поднялись на мостик. Вой ветра и удары волн заглушали голос капитана, и казалось, что он говорит откуда-то издалека:
- Павел Васильевич! На носу, если не ошибаюсь, разбило бочки. Чувствуете запах? С мостика ничего не видно. Идите и посмотрите, что там делается. Если нужно, возьмите еще народу.
- Есть. Народ пока не нужен. Посмотрим вдвоем.
- Учтите: закрепить надо как следует.
- Будет сделано. Пошли, Микешин!
По спардеку гуляла вода. Дойдя до трапа, ведущего на переднюю палубу, мы остановились. Страшно было даже смотреть на нее. Большие волны перекатывались через трюмы. Бочек не было видно под потоками и пеной. Только изредка, когда судно поднималось и скатывалась вода, можно было различить их ровные ряды.
Волны врывались с носа и с угрожающим ревом неслись по бочкам к передней стенке средней надстройки, ударялись о нее с шумом, похожим на орудийные выстрелы, и злобно вздымали фонтаны брызг до самого мостика.
Павел Васильевич посмотрел на меня. В глазах у него была решимость.
- Ну, Микешин, пошли? - тихо спросил он.
- Пошли, - дрогнувшим голосом ответил я.
- Только осторожно. Следи за мной и слушай.
Мы выждали момент, когда "Гдов" поднялся на гребень, и прыгнули с трапа на бочки.
- Бегом! - закричал боцман и, прыгая по бочкам, побежал к носу. Я кинулся за ним. Ноги скользили и попадали между бочек. Огромный шипящий вал катился на нас.
- Ложись! - донесся до меня голос боцмана. Я упал и крепко вцепился в найтов.
"Смоет!" - мелькнуло у меня. Стало страшно. Какая-то тяжесть придавила меня. В следующий момент я почувствовал, как гигантские холодные руки отдирают меня от судна, пытаются повернуть. Но оторвать меня можно было только вместе с палубой судна, - так крепко, так неистово я вцепился в найтов. Вал прошел. Из носа и ушей вытекала соленая горькая вода. Я скорее почувствовал, чем увидел лежавшего рядом боцмана. Он уже поднимался. Мы побежали дальше.
- Ложись! - услышал я снова. Шел следующий вал. Злость охватила меня, когда я вторично упал на бочки. Удержаться! Во что бы то ни стало удержаться!
Наконец мы добрались до полубака и нырнули под защиту палубы.
- Добрались, - отплевываясь, сказал Чернышев.
Вода текла с нас ручьями. В первом ряду с правого борта оказались разбитыми две бочки. С предосторожностями мы принялись крепить остальные. Это была опасная работа. Нас могло смыть волной, могло придавить бочками. Павел Васильевич работал и командовал уверенно. Видно было, что не в первый раз ему приходится сталкиваться с настоящей опасностью. Его спокойствие и уверенность передались и мне. Мы довольно быстро расклинили ряд, заполнив пустоту обрезками бревен, затянули завертки и поставили дополнительные найтовы. Мы не ощущали холода. Нам было жарко. Теперь нужно было возвращаться. Обратный путь не казался таким трудным. Ветер дул в спину. Мы уже почти добежали до трапа на спардек, как я услышал крик с мостика:
- Полундра! Осторожно!
Но было уже поздно.
Догнавший вал поднял меня, и больше я ничего не чувствовал. Последний обрывок мысли был: "Смыло! Все…"
Очнулся я у себя в каюте на койке.
Около меня стоял боцман и сидел капитан. Андрей Федорович держал в руке стакан с какой-то желтоватой жидкостью.
- Ну, все в порядке! Пришел в себя, - облегченно вздохнул капитан. - На, хлебни-ка. Очень помогает при таких обстоятельствах. - И он протянул мне стакан. Я залпом выпил. Коньяк обжег мои внутренности, и приятное тепло разлилось по всему телу.
- Как ты себя чувствуешь? Голову-то поверни, - попросил Чернышев.
Я покрутил головой. Все как будто было в порядке, только на лбу я ощущал боль и хотел его потрогать, но капитан остановил меня:
- Не тронь. У тебя там большая ссадина. Пройдет.
Когда Андрей Федорович вышел, Чулков, который тоже сидел у нас в каюте, сказал: