- О нет! - живо ответил Стейз. - Это искупление за оскорбление, нанесенное мне, за драку он ответит почище. Я не допущу, чтобы на моем острове вшивые католики оскорбляли благородных моряков его величества!
Пока они так говорили, Кинг попытался сесть, но сумел лишь перевернуться на живот - мешали связанные руки.
Негр, поливавший ирландца водой, помог Сэлвору, усадив его в прежнее положение. Кинг уже достаточно соображал и прекрасно знал, что говорил.
- Простите, господин губернатор, вы не собака.
- Я вижу, ты исправляешься, - довольно отметил
Стейз, но Кинг только скривил губы в подобии усмешки.
- Ублюдок ты поганый!
Кинг был не из тех, кто цепляется за последние мгновения жизни и согласен на все, только бы продолжить свое существование на земле. Он понимал, что его конец близок, губернатор не простит ему избиения матроса. Но в последние минуты своей жизни, он хотел быть достойным имени, данном ему при рождении.
Словно желая испытать ирландца, смерть никак не хотела принимать Кинга в свои объятия. Удары Стейза вновь бросили Сэлвора в темноту бесчувствия. Губернатор так быстро работал ногами, что невольные зрители были немало удивлены. Но ярость, захлестнувшая его, непривычная быстрота движений и зной яркого тропического солнца заставили Стэйза запыхаться, и он, тяжело дыша, отошел в сторону, отирая пот, струившийся по лицу, и приказал вновь отлить водой раба.
На капитана Чарникса эта сцена произвела впечатление, обратное тому, которое желал произвести Стейз. Подойдя к Эдварду, офицер сказал:
- И это все наказание? Позволю себе заметить, что это довольно примитивный способ внушать этим скотам уважение к британскому флагу.
- О, не беспокойтесь, сэр, это лишь цветочки, - заверил губернатор капитана. - На "кресло!"
Позади губернаторского дома находился рабочий двор, именовавшийся "черным". Здесь находились хозяйственные постройки, где рабы и слуги выполняли различные работы, обслуживая дом губернатора. В центре двора находился невысокий деревянный помост в виде квадрата, а посреди него, на высоте полуметра от земли, стоял другой квадрат - каменный, каждая сторона которого имела четыре метра в длину. На этом помосте стояли колодки: две горизонтальные доски с отверстиями для рук и ног, одна из которых была вделана в помост, а другая двигалась в двух вертикальных стойках.
Это сооружение губернатор любовно называл "креслом смерти и послушания". Здесь Стейз развязывал языки упорным и расправлялся с непокорными. Редко какому рабу удавалось выжить после истязаний на этом "кресле", невольники с опаской и ненавистью взирали на колодки, и те, кто шел на "кресло", знали, что идут почти на верную смерть.
Ирландца посадили лицом к стене, окружавшей двор, устроив "кресло" таким образом, губернатор давал всем возможность увидеть, во что превращается спина истязаемого.
Ноги и руки обреченного быстро продели в отверстия так, что Кинг сидел ссутулившись. Надсмотрщик клацнул замком, запирая колодки, подошел к ирландцу сзади и вытащил нож.
Умелым движением англичанин разрезал рубашку до пояса, открыв взорам многочисленные синяки и кровоподтеки.
Кинг уже пришел в себя и теперь смотрел на деревянную стену перед глазами, безучастный к своей дальнейшей судьбе. О чем он думал? Конечно, жалел, что не сумел вырваться отсюда, не вдохнул полной грудью хорошо знакомого и такого родного воздуха ирландской земли, пьянящего душу и сердце. Он вспомнил Джона, Майкила, Нэда, Огла и, естественно, Элин - милую и красивую ирландку, изза которой он, в сущности, и принял все издевательства и побои, а в конечном итоге примет смерть. Неожиданно он вспомнил другое женское лицо, обрамленное шелковистыми локонами, глаза, с интересом взиравшие на него. Он всегда любовался очаровательной дочерью губернатора, испытывая некоторую неловкость от сознания того, что он в какой-то степени являлся и ее собственностью, но скоро всему этому придет желанный конец.
Вскоре появился губернатор. Он был без камзола, рукава его рубашки засучены, обнажая толстые руки, в одной из которых он держал бич, свернутый кольцом. (Чарникс недовольно сравнил Стейза с мясником на бойне). Это было страшное орудие пытки. Сплетенный из конского волоса, бич несколько раз вываривался в молоке и высушивался на солнце, в результате чего обрел большую прочность и действовал, как гибкое железо. С двадцати ударов на спине наказуемого проступала кровь, на сороковом ударе бич ложился на оголенное и взлохмаченное мясо. После сотни ударов истязаемый умирал, либо до конца своих немногих дней не мог встать и медленно отдавал богу душу. Обычно наказывали подчиненные губернатора, он лишь отдавал указания, но сегодня
Стейз решил сам взяться за то, что люди, уважающие себя, перекладывают на палача. Охваченный желанием показать свои верноподданнические чувства в присутствии офицера флота его величества, он встал слева от помоста и приготовил бич, щелкнув им в воздухе.
Бич прошел по сине-красной спине Кинга, пересекая ее наискось, пониже правого плеча легла ярко-красная полоса.
Вторая такая же полоса легла почти на том же самом месте, и Кинг заскрежетал зубами. Если в первый раз удар пришелся по нетронутой коже, то после второго ирландец почувствовал, как она наливается кровью, готовой вот-вот вырваться наружу.
Стейз бил мастерски. Еще в молодости он испытывал наслаждение, издеваясь над беззащитными людьми со всей изощренностью, на которую была способна его жестокая натура. Губернатор по должности и палач по призванию, он сейчас находился на своем месте и под лестные замечания английского капитана увлеченно предавался излюбленному занятию.
Кинг был достаточно сильным и мужественным человеком, но выдержать это он не смог. Сороковой удар бича вырвал из его груди дикий крик, заставивший дрогнуть сердца собравшихся рабов и слуг, голова ирландца бесчувственно откинулась назад.
Стейз поморщился. Он только разошелся, давно не брал в руки бич, и - на тебе! - предмет потерял сознание.
Подозвав одного из надсмотрщиков, он приказал нагнуть голову Сэлвора, чтобы она не мешала. Приказание было исполнено и истязание продолжилось.
Но Кингу не было суждено умереть в колодках, под бичом. Когда он в восьмой раз прошелся по его окровавленному телу, находящегося без сознания, послышались испуганные крики людей, разбегавшихся в стороны, цокот копыт и звонкий девичий голос заставил палача остановиться.
- Отец!
Джозиана подоспела вовремя. Еще полчаса - и ей пришлось бы только сожалеть, стоя у окровавленного трупа.
Лицо девушки пылало гневом: глаза, в которых читалось презрение и сожаление, что отец выступает в такой неприглядной роли, метали молнии в сторону губернатора, который стоял, словно пригвожденный к месту, с окровавленным бичом в руке, будучи ошарашенным неожиданным появлением дочери.
Вид дочери рядом с наказываемым рабом отрезвляюще подействовал на губернатора. Легкомысленная девчонка! Позволить такое в присутствии его рабов, слуг, подчиненных, английского капитана! Нет, Стейз этого так не оставит.
- Джозиана! - загремел над двором властный голос.
Девушка быстро обернулась к отцу и, обратив на него взор своих пламенных глаз, почти крикнула:
- Да! Я - Джозиана, я - ваша дочь и мне стыдно видеть своего отца в такой грязной и подлой роли. - Быстро подойдя к нему, она не менее горячо продолжала: - Разве вы не могли поручить это кому-нибудь другому? Как вы не постеснялись унизиться в глазах подвластных вам людей? В вас нет ни капли христианского милосердия! Неужели вы подлый язычник? Тогда я не ваша дочь, а вы мне не отец!
Услышав такое заявление, Стейз опешил: если до этого он пытался вставить слово в гневный поток Джозианы, то теперь прекратил эти попытки, не зная, что можно сказать.
Капитан попытался помочь губернатору и произнес:
- Должен заметить, прекрасная леди, что вы слишком много внимания уделяете этой грязи, что неприятно удивляет меня.
- Вы бы лучше позаботились о грязи на вашем корабле, чем искать ее в делах губернатора Багамских островов, - бросила девушка в лицо оторопевшему от неожиданности мужчине. Обращаясь к отцу, Джозиана дрожащим от волнения голосом произнесла: - Мне стыдно за вас, отец! Как, как, вы, губернатор, могли опозорить себя перед всеми и пасть так низко! И я - ваша дочь! О боже!
Джозиана больше не могла говорить. Из ее прекрасных глаз неудержимым потоком побежали слезы, стекая по раскрасневшимся щекам, и девушка бросилась в дом.
Губернатор не смог выдержать вида слез своей дочери и, извинившись перед капитаном Чарниксом, велел расковать раба и поспешил в дом. Но, уходя, он успел бросить своим верным псам:
- Если жив, бросьте в подвал, пусть подыхает, мразь!
Ангел ада
Когда-то у губернатора был небольшой подвал, где хранились спиртные напитки, и находился он недалеко от утопающего в зелени дома главы колониальной администрации. Но со временем Стейз счел неудобным такое отдаление и приказал расширить подвал, находившийся под домом, не забыв при этом и старое место. Подземное хранилище стало теперь казематом, предназначенным для тех, кто осмеливался оказывать сопротивление деспотизму губернатора. Ходили слухи, что Стейз велел прорыть ход от старого подвала к новому и лично появлялся в застенке, превращая его в камеру пыток. Однажды несколько рабов сломали деревянный люк подвала, чтобы помочь своему обреченному товарищу, но им пришлось уйти, ни с чем: Стейз позаботился о железной решетке, наглухо перекрывавшей вход.
Сюда и поместили еле живого ирландца. Он лежал на холодном земляном полу, а ледяная вода, скапливающаяся на потолке, время от времени каплями срывалась вниз, жгучим холодом пронизывая изодранное тело мятежного каторжанина. Помимо этого злобные мухи Багамских островов, почуяв запах крови, слетелись на взлохмаченную бичом спину, усиливая и без того нестерпимые муки.
Кинг не знал, сколько времени он провел здесь, но отлично понимал, что отсюда вынесут только его закоченевший труп. В те недолгие минуты, когда жестокая боль, терзавшая измученное тело, утихала, Сэлвор задавал себе один и тот же вопрос: правильно ли он поступил? Ведь без него не состоится побег, и люди, доверившиеся ему, навечно останутся в этих местах. Никогда им не видать родной земли? Значит, он предал их? Кинг не раз с горечью приходил к такому выводу, но неизменно говорил себе, что поступить иначе он не мог. Не вступись он за беззащитную соотечественницу, и до конца своих дней Кинг проклинал бы себя за малодушие. Но товарищи, их совместные планы, побег… Сэлвор не находил ответа.
Кинг скорчил гримасу боли, почувствовав, как вода вновь обожгла изодранное тело и в тот же миг услышал скрип открываемой двери. Сэлвор вспомнил все, что слышал о потайном ходе и тайных визитах губернатора, и решил, что Стейз пришел затем, чтобы добить его. Собрав все силы, он, с трудом ворочая языком, произнес:
- Явился, палач… - и грязно выругался.
К немалому удивлению Сэлвора, ответом на его слова было молчание. Но еще больше он удивился, когда услышал шуршание женского платья. Яркий свет ослепил глаза: против его лица опустился фонарь. Легкий ветерок обдул исполосованную спину ирландца и он уже не чувствовал укусов кровожадных мух. Потом Кинг услышал журчанье воды и что-то большое и мокрое обожгло раны леденящим холодом. Сэлвор громко охнул и вновь разразился отборной бранью. Он сумел чуть приподнялся и вновь рухнул в разжиженную землю. Стоная сквозь стиснутые зубы, ирландец приподнял голову и почувствовал, как нежная рука поддержала ее за грязный подбородок и ласковый женский голос произнес:
- Потерпите немного, Сэлвор!
Кинг не поверил своим ушам - этот голос мог принадлежать только дочери губернатора, но как это возможно!
Однако, кто тогда отирал лицо ирландца влажной тряпкой?
Не ангел же ворковал в этом аду!
Кинг усилием воли заставил себя разомкнуть веки и посмотрел на посетителя.
Джозиана! Девушка была в простой рубашке белого цвета, рукава которой были закатаны выше локтей, в серой домотканой юбке, на которой лежала голова Сэлвора. Распущенные волосы были убраны под рубашку.
- Еще немного, Сэлвор, потерпите!
Ирландец медленно разжал челюсти.
- Какого черта… вы… что здесь делаете?
Джозиана мягко улыбнулась.
- Кажется, можно понять, но все вопросы потом.
Девушка положила голову Кинга на дощечки, которые принесла с собой, отерла правую руку ирландца и положила ее туда же. Придвинув к себе принесенную корзиночку, она достала из нее бутылку, откупорила ее и аккуратно приставила горлышко к губам ирландца. Кинг жадно втянул в себя жидкость и почувствовал, как по телу разливается приятное тепло от хорошего вина.
- Черт возьми, леди, - сказал Сэлвор, утолив жажду. - Вы второй раз спасаете мне жизнь, а я, грешный, ничем не могу отблагодарить вас.
- Не стоит говорить об этом, Сэлвор, - произнесла Джозиана. - В вашем положении это очень затруднительно, но я заранее уверена, что вы сделаете все возможное, чтобы доказать свою признательность.
- Почему вы так думаете? - спросил Кинг.
- Вы слишком благородны, чтобы забывать все, что делают для вас, - ответила англичанка. - Впрочем, для меня вы все равно загадка.
- Так же, как и вы для меня.
- Вот как!
- Не удивляйтесь, Джозиана, вы не против подобного обращения?
- Нет, Сэлвор. Ведь мы достаточно знаем друг друга.
Кинг положил голову на дощечки, давая шее отдохнуть, и почувствовал, как рука девушки мягко коснулась его щеки.
Кинг вздрогнул, в его памяти всплыла картина прошлых лет: белокурая девушка сидит на земле и гладит волосы и лицо юноши, лежащего возле нее.
Кинг судорожным движением схватил руку девушки и прижал ее к своей щеке, быстро шепча:
- Не пугайтесь, но, прошу, не убирайте вашу руку.
Трудно сказать, что испытывал Кинг в эту минуту, но вряд ли он, истерзанный безжалостным бичом, обреченный на медленную смерть, влюбился в прекрасную англичанку.
Он был еще очень далек от этого святого и возвышенного чувства и был уверен, что очень скоро ему придется уйти из этой мира.
Джозиана молчала, но на ее лице, как в зеркале, отражались чувства англичанки.
- Господи! - зашептала она, поднимая глаза к покрытому хрустальными каплями потолку. - Почему ты так несправедлив? Зачем ты оделяешь властью и силой злобных тупиц, заставляя повиноваться им благородные и отважные сердца?
- Не стоит взывать к богу, - глухо произнес Кинг. - Он все равно не внемлет, а если и услышит, то не поможет.
В голосе Кинга Джозиана услышала неуважение к имени создателя и спросила:
- Разве вы не католик?
- Увы! Я не верю ни Папе, ни Лютеру. - Почувствовав, что англичанка резко отдернула руку, Сэлвор вздохнул. –
Теперь вы будете ненавидеть меня.
- Что вы, Сэлвор! - Джозиана холеными пальчиками провела по грязным волосам ирландца. - Я думаю, что каждый волен верить в то, что он считает правильным, но, признаюсь, я не могу представить себе, как можно жить не веря.
Кинг быстро поднял голову.
- И я верю! В себя! В свои руки! В свой ум! В верное плечо товарища! В крепкий кулак, черт возьми, во все то, без чего не могу считать себя человеком!
- Но кто тогда создал этот мир? И нас в нем поселил?
Кинг медленно опустил голову.
- Вы требуете ответа на вопрос, который выше моего понимания.
- Да, вы правы, - сказала Джозиана, - вопросы веры лучше оставить тем, кто разбирается в них больше, чем мы. В конце концов, не так важно во что верить, гораздо важнее оставаться самим собой.
Джозиана присела у спины Сэлвора, сняла с нее мокрую ткань, перевернула ее и положила обратно, что заставило Кинга вновь заскрежетать зубами.
Поднявшись, девушка взяла фонарь и услышала голос Кинга, мягкий и ласковый, так не вязавшийся с его смелой грубоватой натурой.
- Вы уже уходите?
- К сожалению, Сэлвор. Сейчас уже полночь и я не хочу, чтобы кто-то узнал, где я бываю.
- Вы правы, Джозиана. Ваш отец - сама жестокость и тем удивительнее, что у него есть вы - очарование и добродетель этого мира.
- Не думала, что вы умеете льстить, - с улыбкой укорила девушка ирландца.
Кинг тоже скривил разбитые губы в подобие улыбки.
- Еще не научился, миледи.
- Охотно верю.
- Будьте осторожны!
- Хорошо. В корзинке фрукты и хлеб.
- Благодарю вас!
- Постарайтесь уснуть. Спокойной ночи!
- Приятного вам сна!
Скрипнула потайная дверь, и фигура прекрасной англичанки, мелькнув в проеме, исчезла.
Кинг глубоко вздохнул и придвинул к себе корзинку. Голод дал о себе знать и неудивительно, что плоды и хлеб
Сэлвор уничтожил со всей возможной скоростью, на которую были способны его челюсти, выплевывая лишь то, что не мог переварить человеческий желудок.
Опустошив корзинку, он взял початую бутылку, и в темноте послышалось громкое бульканье, свидетельствовавшее о том, что жидкость переходит из сосуда искусственного в сосуд естественный. Выпив все вино, ирландец старательно вымазал бутылку и зашвырнул ее в темноту подвала так далеко, насколько позволяла ему израненная спина.
На сытый желудок сон приходит быстрее, и Кинг, поудобнее устроившись, смежил веки.
Утром Джозиана вышла к столу, как обычно, подшучивая над тропической погодой, островом, со смехом и улыбками. Она выглядела такой, как привык видеть ее отец, который облегченно вздохнул - проклятый раб вылетел у нее из головы, но ошибался. За завтраком Джозиана принялась вновь настаивать на освобождении ирландца, утверждая, что так необходимо поступить во имя справедливости. Губернатор, для которого счастье дочери было превыше всего, после недолгих возражений согласился, оговорив, правда, при этом, что еще одни сутки благотворно подействуют на строптивый нрав раба, и тут же приказал отнести в подвал порцию воды и пищи. Удовлетворившись этим, Джозиана уверила отца в своем дальнейшем послушании к великой радости последнего.
Ночью Джозиана навестила Кинга, принеся не только вино и хлеб с плодами, но и известие о скором освобождении ирландца. В свою очередь Сэлвор сказал, что его самочувствие значительно улучшилось, его здоровью можно было позавидовать.
- Напрасно все это, - неожиданно произнесла девушка.
- Что? - не понял Кинг. - О чем вы?
- Раб - пес, его бьют и он лижет хозяину пятки. А вы не собака, Сэлвор, а волк. Избивая волка можно принудить его к покорности лишь на время, но не навсегда - легче убить этого зверя.
- Вы сумели это понять, в отличие от вашего отца!
- Я никогда не любила его, наверное, это неправильно, но у нас с ним слишком разные взгляды. А брат - несколько другой, у него в характере нечто среднее между мамой и отцом.
На некоторое время собеседники замолчали, и в наступившей тишине было слышно, как с потолка срывались капли ледяной воды, падая вниз.
- Джозиана, - тихо произнес Кинг, - вчера вы сказали, что я благороден!
- Я не забываю своих слов.
- Но ведь я простой моряк с темным прошлым!
Джозиана слегка удивилась непонятливости ирландца.