2
С этого вечера Катя стала особенно упорно добиваться хоть каких-нибудь сведений об "Авроре".
Она начала внимательно проглядывать газеты в кабинете у хозяина, когда тот был на службе, а она приступала к уборке. Читала Катя все подряд: "Русский голос", "Новое время", даже "Биржевые ведомости", но никаких упоминаний об "Авроре" в газетах не было.
Катя недоумевала: может быть, тут какая-нибудь ошибка, может, в других газетах есть о крейсере, на котором служит ее Аким? Как-то в воскресенье она решилась пойти в Публичную библиотеку, полдня терпеливо листала там комплекты самых различных газет, но все было безрезультатным.
"Да что ж это такое?!" - в отчаянии повторяла девушка.
Газеты пестрели крикливыми сообщениями о каком-то готовящемся грандиозном контрударе русской армии на полях Маньчжурии, описаниями сверхгеройских подвигов некоего усатого унтера, который один пошел против чуть ли не целого неприятельского батальона и, конечно, обратил японцев в паническое бегство. За всей этой газетной болтовней даже не искушенная в военных вопросах Катя угадывала день ото дня растущую панику, растерянность, плохо маскируемую победными реляциями.
А вот об "Авроре" в газетах так ничего и не попадалось, ни одной строчки. Ушел корабль - и словно канул в неизвестность.
Митрофан Степанович, должно быть, сердцем почувствовал, что творится с дочерью.
- Чем тебе помочь? - говорил он. - Узнать, жив ли твой Микула Селянинович? Не могу, доступа к военным делам не имею.
Он вздыхал:
- Жалко будет, если с ним что случится, с богатырем твоим… Славный парнишка, смышленый. Понравился он мне…
Катя молчала, перебирая неслушающимися пальцами бахрому старенькой скатерти. Умолкал и Митрофан Степанович. Он сердито ходил из угла в угол, потом нерешительно подсаживался к дочери, клал руку на ее плечо.
- Я так думаю, что войне этой скоро конец, - произносил он после долгого молчания. - Может статься, "Аврора" припоздает, придет туда уже к шапочному разбору… Вот и вернется твой Аким.
Катя продолжала молчать.
- Вернется, говорю, - уже уверенно, будто речь шла о решенном, повторял Митрофан Степанович.
Вернется ли? Ох, если бы только вернулся! Уж тогда она, Катя, не станет таить от него своих чувств. Суди, скажет, меня, как хочешь, думай обо мне, что тебе сердце подсказывает, а только никуда я тебя больше не отпущу. Никогда в жизни!..
Подрагивающими пальцами Катя быстро-быстро перебирает бахрому, и вот ей уже видится, как идет она рядом с Акимом, и он бережно, заботливо - как один он умеет! - поддерживает ее под руку и говорит какие-то первые пришедшие в голову, но для нее полные смысла слова, и она слушает его и не слушает, и ощущает рядом его тепло, и улыбается своему безмерному, неуемному счастью…
Однажды, когда она, усталая, поздно вечером возвратилась домой, Митрофан Степанович встретил ее у самого порога.
- Пляши! - Он держал конверт над головою. - Не-ет, ты пляши, иначе не отдам.
Но, заглянув в осунувшееся, потемневшее лицо дочери, пробормотал смущенно:
- Ладно уж. Пользуйся моей добротой. - И протянул конверт: - Получай!
Тут же, не снимая жакетки, у окна, Катя единым дыханием прочла письмо Акима - первое его письмо, отправленное еще из Бельта.
"Идем мы на войну, - вполголоса читала она. - Кто знает, вернусь ли живым-здоровым… Но ты верь, что все обойдется хорошо… Жизнь у нас матросская - сама понимаешь, не из легких…"
Так и забыв раздеться, Катя опустилась на стул. "Кто знает, вернусь ли…"
И тут ей припомнились слова отца: эта война долго продолжаться не может; никому она не нужна, всем опротивела, ненавистная! Вот нынче утром, когда Катя бежала на работу, на углу Садовой какой-то барин начал читать вслух только что вывешенную на афишной тумбе сводку с фронта. Ну толпа, конечно, собралась. Он и обрадовался.
- Братья! - кричит. - Будем биться до победы!.. Япония будет поставлена на колени!..
Люди слушали его молча, угрюмо. Многие отходили, покачав головой.
- Экось что мелет! - в сердцах сплюнул какой-то рабочий. - Брат… нашелся!
Сквозь толпу протиснулся солдат на костылях.
- А ты что ж не идешь, господин хороший… биться? - тихо произнес он. - Кричать кричишь, а в Маньчжурии небось кровь другие проливают! - И замахнулся костылем: - Прочь, не то зашибу!..
Барин еле ноги унес: обозленная толпа что угодно с ним сделала бы…
"Ах, Аким, Аким, вот и дождалась я первой твоей весточки, а нет радости на душе!"
Катя поднимается со стула и говорит ровным, словно чужим голосом:
- Однако пора ужин собирать.
За ужином она - ни слова. Митрофан Степанович виновато-недоумевающе поглядывает на дочь: столько ждала этого письма, а получила - и как в воду опущенная! Он пробует о чем-то заговорить, но Катя будто и не слышит его, и Митрофан Степанович понимает: сейчас она мыслями далеко-далеко отсюда…
А ночью он слышит, как беспокойно ворочается она с боку на бок; как бормочет что-то, приглушенно всхлипывая в подушку. И только под утро, когда уже рассвет начинает пробиваться сквозь разрисованные морозом стекла, она забывается чутким, неспокойным сном.
3
Осажденный Порт-Артур доживал последние дни.
Вскоре после поражения русских войск под Ляояном, когда в грандиозной битве все преимущества были на стороне русской армии и японцы готовы были вот-вот отступить, но Куропаткин своим предательским приказом об отходе опередил их, - русская армия начала готовиться к новому контрнаступлению. В Петербурге возлагали на него особые надежды, только и разговоров было что о реванше. Однако и сражение на реке Шахэ - сражение, в котором русская армия потеряла свыше шестидесяти тысяч человек, - не принесло ожидаемого облегчения Порт-Артуру.
Отрезанная от главных сил русских войск, обескровленная, истерзанная крепость держалась только на самоотверженном мужестве солдат и матросов.
В Порт-Артуре считали часы до Подхода русских кораблей, возлагая на них все надежды и чаяния. Вера в то, что скоро придут "наши", то есть эскадра, умножала силы защитников далекой крепости, поднявшей свои орудийные стволы над вспененными волнами Желтого моря.
…А эскадра в это время продолжала идти и идти вперед - исхлестанная штормами, бессмысленно перегруженная углем, растянувшаяся на много миль в неровном двухколонном строю.
Свирепым, невиданной ярости штормом встретил эскадру неприветливый океан на подходе к острову Сент-Мари, что вблизи Мадагаскара.
Тяжелые, взлохмаченные волны дыбились справа и слева от кораблей, ветер срывал их вспененные верхушки, почти до самых туч поднимал черно-зеленые валы и обрушивал их на корабли; даже огромные броненосцы казались игрушечными рядом с этими почти вертикальными стенами живой, стремительно движущейся воды. Корабли то взлетали кверху на гребнях волн, то проваливались в темные дымящиеся пропасти; грохот океана, завывание ветра, вода, небо, туман - все перемешалось и все обрушилось на эскадру. Казалось, не будет конца этому дикому неистовству природы…
Вторые сутки Егорьев не покидал мостика. Он то вглядывался в ревущую темень, то посылал узнать, не принято ли по беспроволочному телеграфу новых приказаний, то шел к рулевым и подбадривал их.
В середине ночи с седьмого на восьмое декабря, когда шторм достиг наибольшей силы, Егорьев вызвал на мостик капитана второго ранга Небольсина, а сам отправился в обход по кораблю.
Несмотря на поздний час, в жилых палубах никто не спал. Комендоры сидели не раздеваясь, готовые вскочить по первому сигналу. В роте лейтенанта Дороша маленький ясноглазый матрос - Евгений Романович так и не вспомнил его фамилию - рассказывал что-то веселое; матросы хохотали, слушая его, и лишь время от времени кто-нибудь поднимал голову, прислушиваясь: не утихает ли штормяга?
А он все нарастал и нарастал. Уже на палубах и в жилых помещениях вода переливалась каскадами; уже воздух в кубриках сделался от перенасыщения влагой невыносимо тяжелым; уже внизу, в кочегарках, стало темно от пара и угольной копоти, а ничто не предвещало ослабления шторма.
Лишь к вечеру третьего дня понемногу начало стихать. Стали поступать вести с других кораблей. На "Суворове" во время шторма загорелся уголь. С "Дмитрия Донского" волной смыло катер. Вышел из общего строя кораблей буксир "Русь".
"Аврора" поплатилась вельботом.
- Ну вот, - сказал Егорьев. - Вот мы с вами, Аркадий Константинович, и получили возможность на деле проверить мореходные качества экипажа. Ваше мнение о них?
- Что ж, в общем… - осторожно произнес Небольсин.
- Не "в общем", дорогой Аркадий Константинович, не "в общем"! Превосходные качества, доложу вам. С таким экипажем можно смело идти в бой!
Небольсин отмолчался.
Шестнадцатого декабря, в седьмом часу утра, при ясной, тихой погоде, на облачном небе открылся по носу берег Мадагаскара и лежащего по его восточную сторону небольшого острова Сент-Мари. Эскадра взяла курс в пролив между островами и, медленно и осторожно продвигаясь вперед, около полудня достигла места якорной стоянки. Чистое, чуть тронутое облаками небо, прозрачная сине-голубая гладь моря, диковинная пышная зелень на берегах, ширококрылые неторопливые чайки… И невольно приходило на ум: да было ли все это - шторм, ночь, грохот ветра?..
Они были похожи на стаю огромных взъерошенных птиц, утомленно приникших к воде, - корабли, только что вышедшие из шторма.
На "Авроре" прошел слух: в Сент-Мари эскадра задерживаться не будет - примет запас угля и тотчас пойдет дальше.
Но слух этот не подтвердился, и вот уже третьи сутки стоят корабли на внешнем рейде, чуть покачиваемые легкой зыбью.
Выход из Сент-Мари в Носи-бе был предположительно назначен на послеполуденное время, но шли часы, а приказа от флагмана все не поступало.
- Не знаешь, в чем дело? Почему задерживаемся? - Дорош остановил проходившего по палубе Терентина.
- Говорят, послали какой-то из кораблей разведать новости в Таматаве - там есть почта и телеграф, - объяснил всезнающий мичман, останавливаясь возле Дороша. - Эх, Алеша, благодать-то! Ты только оглянись вокруг!..
Он показал глазами в сторону острова.
- Зелень какая великолепная! Вот уж не думал никогда, что есть на земле такие райские уголки.
И широким жестом он обвел панораму берега.
- Райские? - усмехнулся Дорош. - Все зависит от того, какими глазами смотреть. А я вот тоже гляжу и думаю о том, что где-то здесь, говорят, среди этой самой райской зелени находится знаменитая мадагаскарская каторжная тюрьма. К слову замечу, это - единственное, чем знаменит остров: каторга, с которой еще ни одному человеку бежать не удалось. - Дорош снова жестко усмехнулся: - А ты говоришь - райский уголок…
- Н-да, - смущенно крякнул Терентин, возвращая Дорошу бинокль. - А у тебя, Алексей, редкостная способность портить настроение.
- Нет, зачем же, - спокойно возразил Дорош. - Констатирую факты, только и всего. А каторга - это, к сожалению, факт. - И тотчас заговорил о другом: - Никак не привыкну к тому, что здесь все не по-нашенски. Середина декабря, а жара - словно бы наш июль. - Он пошутил: - Жив останешься - непременно книгу напиши о том, что увидел в дальних странах. Юношеству - полезное чтение.
- А что думаешь? - отозвался Терентин. - Может, и напишу.
- Вот-вот, - согласился Дорош. - И насчет тюрьмы не забудь.
…Наконец-то на четвертый день стоянки стало известно: завтра поутру эскадра двинется дальше.
В полночь командир "Авроры" был вызван на "Суворов", к адмиралу Рожественскому. Егорьев возвратился примерно через нас и сразу же приказал пригласить к себе Небольсина.
- Вот что, Аркадий Константинович, - сдержанно сказал он, когда тот вошел в каюту командира и плотно закрыл за собой дверь. - Сбылось худшее, что мы могли предполагать. Час назад вернулась из Таматавы "Русь" и привезла известие о том, что Порт-Артур пал.
- Пал? - почему-то вдруг шепотом переспросил Небольсин.
- Да, и я прошу вас позаботиться, чтобы весть эта по возможности не сразу дошла до нижних чинов. Конечно, удержать в абсолютном секрете это невозможно, но все-таки… Матросы и без того напряжены, возбуждены… Могут быть неприятные последствия.
Он задумался, хрустнул пальцами.
- Адмирал получил телеграмму из Главного морского штаба, - продолжал он через минуту, - В ней говорится, что после падения Артура на нашу эскадру возлагается задача огромной важности: овладеть морем и тем самым отрезать японскую армию от сообщения с метрополией. - Егорьев хотел добавить: "Это при наших-то силах!". - но, как обычно, удержался. - Рожественский ответил, - заключил он, - что с теми кораблями, которые находятся в его распоряжении, он не имеет надежды овладеть морем. И что единственно разумное при создавшихся обстоятельствах - попытаться прорваться во Владивосток, а уж оттуда действовать на коммуникациях неприятеля.
- Попытаться прорваться?.. - вновь побледнел Небольсин. - Выходит, мы сами идем… в ловушку?
Егорьев молча пожал плечами.
- Знаете, Аркадий Константинович, - снова заговорил он после долгой паузы, - к известию о падении Порт-Артура я как-то внутренне был подготовлен, и все-таки… страшно. Да-да, именно - страшно! Страшно становится, как только представишь себе, чего стоила России эта заведомо бессмысленная затея…
Но Небольсин успел взять себя в руки и теперь глядел на Егорьева недоумевающе:
- Затея? Простите, Евгений Романович…
И Егорьев вдруг почувствовал, как огромная расслабляющая усталость овладевает им. Что ж, еще раз тебе самому наука: впредь будь осмотрительнее. Чудак-человек! В ком вздумал искать единомышленника!
- Да, так о чем, бишь, я говорил? - спокойным тоном произнес он. - А, насчет Артура. Прошу вас, Аркадий Константинович: сделайте все возможное…
Аркадий Константинович молча склонил голову, показывая, что он понимает, как это важно и необходимо.
Проводив Небольсина, Егорьев открыл ящик стола, привычно потянулся к дневнику и вдруг, отложив его в сторону, тяжело задумался.
Так ни одной строки в эту ночь он и не записал. Давило чувство одиночества и какой-то странной, необъяснимой, но все нараставшей внутренней опустошенности…
Как ни старался предприимчивый Небольсин, о падении крепости Порт-Артур команде все-таки стало известно. Трудно сказать, какими путями распространяются на кораблях столь тщательно скрываемые известия: может, вестовой командира что-нибудь услышал да потом передал товарищам, а может, проболтался кто-нибудь из писарей, но только к полудню новость знали уже все на "Авроре". Тут и там собирались кучками матросы; отчаянно жестикулируя, Листовский доказывал на полубаке, что теперь в дальнейшем походе эскадры нет никакого смысла, что надо поворачивать обратно, в Ревель.
- Ведь это что же, братцы, делается! - говорил возмущенно Листовский. - Тыщи наших положили, куда там - десятки тысяч, а за что, спрашивается? За что?
Никто не отзывался на его слова, и Листовский скрипел зубами:
- Где же правда, братцы?!
Тоскующими глазами он обводил круг молчаливых, насупленных матросов.
- А у меня брательник в Артуре… Тоже, поди, костьми лег…
- А у кого их там нет? У одних - братья, у других - отцы.
- Стесселя теперь что ж, судить будут?
- Да судить - дело не хитрое. Судьи строги, да отходчивы - ворон ворону глаз не выклюет. А вот мертвых из могилы не возворотишь.
Степа Голубь - тот даже как-то в лице изменился, почернел и осунулся. Он ходил по кубрику, не находя себе места.
- Что же это? - беспрестанно повторял он растерянно. - Что же это?..
Небольсин, встревоженный докладами о том, что команда возбуждена и чуть ли не в открытую митингует, приказал сыграть боевую тревогу.
Начались артиллерийские учения.
ГЛАВА 6
1
Декабрь этого года выдался в Петербурге на редкость морозным, вьюжным, ветреным. По утрам на улицах гуляла поземка, и снег, взметенный ветром, был сух и колюч.
Густой сизоватый туман стоял над свинцово-серыми полыньями на Неве, но их с каждым днем становилось все меньше и меньше, - река прочно одевалась в ледяную броню.
Катя в своей старенькой жакетке замерзала так, что, добежав утром до знакомого дома на Садовой, долго потом отогревалась на кухне, возле печки, пока сердобольная тетя Поля собирала ей завтрак.
В кухне было тепло, пахло вкусной пищей, тетя Поля что-то ворчала, но так беззлобно, что Кате даже становилось весело.
- Ох, тетя Поля, что я нынче видела! - рассказывала Катя, растирая пальцами иззябшие щеки. - Воробьишко, бедненький, ночью замерз, да так и остался на дороге, не долетел до своего гнезда. Уж я его грела-грела, ничего не помогает.
- Гляди, как бы ты сама не замерзла, как тот воробьишко, - ворчала тетя Поля, подбрасывая в печь оттаявшие березовые поленья. - Стужа такая, а ты в какой одежонке щеголяешь? Давно ли воспаление легких было?
- А, меня никакая хвороба не возьмет, - бездумно отзывалась Катя. - Да и на пальто, сами знаете, негде взять. Капиталы мои известные: получишь жалованье - и не знаешь, то ли лавочнику долг отдавать, то ли за комнату платить. А вы говорите - пальто…
С тех пор, как пришло первое и единственное пока что письмо от Акима, Катя преобразилась. Она и работала веселее, и смеяться стала чаще, и к зеркалу нет-нет да и подойдет, - уж и тетя Поля примечать стала:
- Ты что, не влюбилась ли в кого? Больно веселая что-то.
- Влюбилась, тетя Поля, влюбилась. И уже давно!
- Опять про Акима? - махала рукой кухарка. - Слышала уже про твоего Еруслана Лазаревича!
Катя не спорила с нею. Отогревшись и выпив стакан чаю, она весело спрашивала:
- Ну, тетя Поля, что мне сегодня делать?
- А твое дело известное. Вон гора белья ждет. А хозяева уедут - в комнатах приберешь.
Иногда заглядывала на кухню хозяйка. Она неодобрительно косилась на повеселевшую Катю и презрительно бросала на ходу:
- То по жениху слезы льет, то песни распевает. Вот и пойми ее!..
- Характер у меня такой. Легкий, - отзывалась девушка.
- Ладно, ладно. Болтай поменьше, - обрывала хозяйка и выходила из кухни.
- Во-от привязалась, господи! - покачивала головою тетя Поля. - Ну ровно ты ей дорогу перешла.
- А, мне-то что! - спокойно улыбалась Катя.
Так проходили шесть дней недели. Утомлялась Катя настолько, что иной раз даже была не в силах почитать отцу газету. Тот понимающе успокаивал дочь:
- Ничего, ничего. Отдыхай.
Зато седьмой, воскресный день Катя наконец-то могла целиком посвятить отцу. Она штопала его белье, стряпала Митрофану Степановичу обед повкуснее и только после того, как старик укладывался спать, доставала пузырек с чернилами и бумагу и принималась за очередное письмо Акиму.
Ах, сколько их ушло уже, этих писем - ласковых, обнадеживающих, полных любви, которую Катя скрывать была не в силах.
Заглядывала по воскресеньям старая Катина подруга Зоя Гладышева. Вместе они росли, вместе ходили в школу, вместе начинали работу на "Треугольнике", и от нее у Кати не было секретов.