- Да как же так? - растерянно повторяла Катя. - Наверное, ты ошибся, Прохорыч, миленький… У нас же дома ничего не осталось. Пока я болела, все распродали… Мы же с голоду умрем, Прохорыч!
Сторож шумно вздохнул и неожиданно закричал высоким срывающимся голосом:
- Чего тебе от меня надо? Нет, скажи на милость: чего ты привязалась ко мне? Я тебе кто? Хозяин? Директор? Мастер? Я сам такой же, как ты, - ладно, что еще не выперли. - И примиряюще спросил: - Степаныч-то как там? Жив-здоров?
Девушка не ответила. Она постояла, подумала и вдруг устремилась внутрь двора, туда, где возвышались серые, угрюмые корпуса цехов.
- Куда?! - пытался остановить ее сторож, но Катя уже не слышала его окриков, она бежала по двору, ветер раздувал ее юбку, раскидывал полы легкой жакетки.
У входа в свой цех она остановилась; сердце колотилось так гулко, что Катя прижала к груди ладонь и испуганно прислонилась к стене; ноги дрожали, слабость подкашивала их, она боялась: вот-вот упадет.
Отдышавшись, Катя вошла в цех. Мастера в цехе не оказалось. Девушки-товарки обступили ее, сочувственно охали, расспрашивали, но посоветовали мастера не дожидаться. Все равно бесполезно - во всех цехах идет увольнение. Два дня назад еще сорок человек за ворота выставили.
- А куда ж мне теперь? Что делать-то буду? - в который раз спрашивала себя Катя. - Что делать?
Домой она шла как слепая, на ощупь…
Митрофан Степанович, только взглянув на дочь, без слов понял, что произошло.
- Ничего, доченька, - успокаивал он Катю, а у самого предательски дрожал подбородок. - Проживем как-нибудь и без твоего "Треугольника". Придумаем что-нибудь. Только и свету что в окне? Питер велик, найдешь работу…
Он бесцельно суетился, сновал из угла в угол, будто разыскивая что-то потерянное: ему было страшно заглянуть в огромные скорбные глаза дочери, затуманенные слезами…
Желая, очевидно, отвлечь Катю от ее невеселых мыслей, Митрофан Степанович пустился в воспоминания о том, как он в молодости тоже однажды остался безработным, но это уж по собственной воле.
- Вижу, что хозяин меня обсчитывает. Ну, из каждой получки, сукин сын, норовит урезать. Терпел я, терпел, а потом пришел к нему да по-нашему, по-балтийски и объяснил, что́ такое он есть. Пресноводная, говорю, твоя душа - или две жизни прожить собираешься? Ты хоть объясни, для чего жадничаешь-то?.. Думал, полицию позовет - нет, обошлось: струсил, должно быть…
Он откашлялся, помолчал.
- Рабочему человеку, доченька, гордость иметь надо!
Но Катя слушала его плохо, да и история эта была ей давно известна. Вздохнув, она снова надела жакетку, заправила волосы под платок и отправилась к лавочнику - просить в кредит: дома ни горсти крупы, ни ложки масла.
Только после ее ухода Митрофан Степанович изнеможенно опустился на стул и задумался: что же будет дальше? Ему хотелось кричать: "Люди добрые, да есть ли справедливость на свете?! Доченька, милая ты моя, не виноват я в том, что такая страшная, неимоверно тяжелая судьба у тебя!.."
Всю ночь не спала Катя, раздумывая, что ей теперь делать, а наутро пошла по соседкам расспросить, не знает ли кто адреса, где нуждались бы в прислуге или в прачке. Она, Катя, все сумеет - и в комнатах убрать, и обед приготовить, и присмотреть за детьми, и постирать белье.
При этом она так отчаянно кашляла, что сердобольные соседки с сомнением покачивали головами: кто ж это согласится взять в дом хворую прислугу?
Так ни с чем и возвратилась Катя домой.
- Ну ничего, ничего, - успокаивал ее Митрофан Степанович. - Образуется как-нибудь.
А перед вечером забежала к Кате подружка Зоя Гладышева, девушка с "Треугольника".
- Ты, говорят, у нас на фабрике нынче была? Ну как дела твои?..
Она-то и дала Кате адрес жены какого-то инженера на Садовой: там непременно найдется хоть небольшой заработок.
С тех пор, чуть забрезжит рассвет, Катя отправлялась в особняк на Садовой, где жила семья инженера крупного петербургского металлургического завода, - стирать горы белья, мыть полы, помогать кухарке.
Стоя у корыта, с руками, запушенными хлопьями мыльной пены, Катя с горечью думала о своей нелегкой судьбе, о будущем, которое полно тревожной неизвестности. Что́, в самом деле, ожидает ее впереди? На что надеяться, какой мечтой поддерживать собственные силы?
Кудряшки волос выбивались на лоб, она распрямляла усталую спину, тыльной стороной ладони поправляла их и снова погружала руки в шипящую, лопающуюся пузырями, теплую мыльную воду. Девочкой она любила помогать матери, когда та устраивала стирку: это доставляло ей удовольствие, она шлепала ладошками но воде и звонко, счастливо смеялась. Сейчас один вид мыльной пены был ей противен…
Можно было поступить так же, как поступали десятки ее подруг: выйти замуж. Тоже, конечно, не райское житье ожидает: какой-нибудь сырой подвал, и каждая получка на счету, и больные, истощенные дети - хорошо еще, если муж не пьяница попадется, а то совсем каторга.
Но опять же, не нужно будет самой думать, где заработать на хлеб да на воду.
Но она тут же отгоняла от себя эту мысль: нет, она дала себе слово ожидать Акима и будет его ожидать, как бы трудно ей ни пришлось, сколь бы несчастий еще ни подстерегало ее.
Одно плохо: от Акима - ни единой весточки нет. О том, куда "Аврора" ушла, Катя уже знала, но что там и как на корабле у них, жив-здоров ли Аким - понятия не имела. Пыталась расспросить "инженершу": не присоветует ли та, как ей узнать про Акима, - ведь у хозяйки столько влиятельных знакомых в Петербурге.
Хозяйка в ужасе всплеснула руками:
- Что ты, милочка! Чтоб я каким-то матросом интересовалась? За кого ж меня примут, ты подумала? - Она не преминула съязвить: - И потом, в наших кругах как-то не принято… проявлять интерес к судьбе молодого человека, если он не муж, не жених…
Катя с нескрываемым презрением посмотрела на нее, но промолчала. Что ж дурного в том, что она хочет знать, где любимый ее, этот нескладный и ласковый матрос-богатырь, Микула Селянинович?
Аким, Аким!.. И поцеловал-то ее всего один раз - тогда, на прощанье, и ни одного слова о своей любви не успел сказать, а вот будто душу ей перевернул. И нет ей теперь без него ни покоя, ни счастья, ни самой жизни…
И за что только полюбила она этого застенчивого, неразговорчивого матроса? Вот ведь другие же есть - и красивее, и речистее: вечерами, когда Катя возвращается домой, она чувствует на себе внимательные, восхищенные взгляды моряков. Она знает: поотстань на минутку - сразу подойдут, заговорят, а там хоть трава не расти… "Молодости своей не ценишь, а молодость - она раз в жизни бывает", - говаривали практичные Катины подружки.
Но Катя проходила мимо, будто не замечая этих ищущих взглядов, а дома, засветив неизменную "семилинейку", писала Акиму длинные и немножко бессвязные письма. В этих письмах она рассказывала Акиму обо всем: и о теперешней своей жизни, и о том, что отец часто вспоминает его, Акима, и о том, что она верит: будет у них еще встреча, непременно будет.
Катя писала о самом сокровенном теми словами, которые подсказывало ей сердце.
"Трудно мне, Аким, без тебя, ох как трудно, и я не знаю, чем бы жила на свете, если бы не верила, что все у нас будет хорошо.
Береги себя…"
Она закрывала глаза и невольно улыбалась своим мыслям: уж очень как-то не вязалось это "береги себя" с ее представлением об Акиме. Такой большой, сильный, храбрый - он ли станет прятаться по углам в тяжелую минуту?!
Подружки звали ее на прогулки, где собирается веселая компания, - она отказывалась, ссылаясь на то, что не может оставить старика отца. Звали ее в синематограф, она отнекивалась - устала за день, было много работы.
- Гляди, Катя, так и проморгаешь свое девичье счастье, оно ведь короткое, как летняя зорька, - укоряли подружки, но Катя отмалчивалась или отшучивалась.
Как-то - это было под воскресенье - хозяйка предупредила Катю, чтобы вечером та домой не уходила: будут гости, придется прислуживать у стола. Катя растерянно оглядела свое старенькое, вылинявшее, в засохшей мыльной пене ситцевое платьице:
- Как же?..
- Ах, что ты, милочка! - поняла ее хозяйка. - Конечно, я тебя одену к вечеру. У меня кое-что найдется по твоему росту.
Это было первое в жизни шелковое платье, которое надела девушка, - пускай не новое, пускай не совсем по фигуре, но все-таки настоящее нарядное платье, и Катя, подойдя к зеркалу, невольно залюбовалась собой.
- Красавица! - нараспев произнесла кухарка тетя Поля, оглядывая девушку, и Кате было это приятно. - Писаная красавица!..
"Видел бы меня Аким в таком наряде! - подумала Катя. - На руках бы унес, зацеловал бы!"
Смутившись собственных мыслей, Катя покраснела и закрыла ладонями разгоряченное лицо. Через минуту она выглянула сквозь пальцы: из глубины зеркала смотрела на нее девушка в нарядном платье, обрисовывавшем стройную фигуру; легкими светлыми волнами волосы сбегали с плеч, глаза сияли восторженно.
- Хватит любоваться, - сухо сказала хозяйка, появляясь в дверях. - Пора приниматься за дело.
Гости начали съезжаться часам к восьми. Были это главным образом инженеры с Балтийского, с Путиловского заводов, с завода Михельсона, пожилые и молодые, аккуратно выбритые, надушенные дорогими парижскими духами, подтянутые и корректные. И не один из них, проходя в кабинет к хозяину, останавливался, увидев красивую, нарядную девушку:
- Откуда у вас такая?
Хозяйка поджимала губы и говорила пренебрежительно:
- Девушка из бедной семьи. Ведь мы же обязаны заботиться о бедных, правда?..
Один из гостей, уже немолодой, с заметным брюшком, хотел было полюбезничать с "горняшкой", но хозяйка, бросив на Катю уничтожающий взгляд, поспешила произнести певуче:
- Сергей Владимирович, пойдемте, я покажу вам, какой изумительный саксонский фарфор нам удалось приобрести!..
Катя невольно рассмеялась: что это с хозяйкой, неужели она всерьез думает, что Катя станет с нею соперничать?
За столом, после первых двух-трех тостов, гости разговорились, расшумелись, и хозяйка, сияя улыбкой, то и дело обращалась то к одному, то к другому, пытаясь осторожно водворить порядок, приличествующий во всяком солидном доме.
Катя едва успевала подносить блюда и наливать вино.
Разговор шел либеральный, вольный: о недавней забастовке на Путиловском заводе, о затянувшейся и, кажется, безрезультатной войне на Дальнем Востоке, о том, что ни к чему хорошему - это уж теперь ясно! - война Россию не приведет.
Хозяйка время от времени встревоженно показывала мужу глазами на Катю, но тот посмеивался:
- Пускай послушает. Это ей полезно.
Для Кати все это было неожиданным, новым, и она порою даже жмурилась от страха, когда кто-нибудь из гостей начинал высказываться слишком смело.
Говорили о том, что в высшей степени загадочным остается апрельское сражение на реке Ялу, когда полегли тысячи наших солдат и победа была уже близка - рукой достать! - а горнисты в последнюю минуту все-таки сыграли сигнал отступления. Вспоминали о бесславном поражении русской армии на Цзиньчжоуском перешейке, о разгроме русских войск у Вафангоу: странное дело, как и в битве при Ялу, победа в этих сражениях казалась вполне обеспеченной, а досталась все же неприятелю.
- А разве под Ляояном, в августе, не это же самое повторилось? - горячился один из гостей. - Сто шестьдесят тысяч войск у нас, а у японцев только сто двадцать. Орудий у нас почти в полтора раза больше, чем у противника. А Куропаткин приказывает отходить на новые позиции, - это, по-вашему, что? Не загадка? Да-с, слишком уж много таинственного…
- А во флоте? - хозяин произнес это громко, стараясь, чтобы его услышали все. - Вы представляете себе, господа, что творится в нашем прославленном флоте?..
Катя насторожилась: может быть, сейчас она хоть что-нибудь узнает об "Авроре".
- Я глубоко убежден, - продолжал хозяин, заметно поигрывая голосом, - что сама идея посылки нашей эскадры в Тихий океан - это курьез, величайший исторический курьез! Поэтому и все, что теперь происходит, суть курьезное следствие курьеза. Ведь эти последние события - это же стыд-позор на всю цивилизованную Европу!..
- А что, что такое? - заинтересовались гости.
- Ну, как же! Об этом сейчас весь Петербург говорит. Только эскадра вышла в Немецкое море, только огляделась да построилась в походные колонны, как вдруг боевая тревога!.. Шум, грохот, пальба…
Щеки инженера мелко затряслись от сдерживаемого хохота.
- Ок-казывается, бесстрашному господину адмиралу или еще кому-то из высших чинов… - Он сделал интригующую паузу. - Кому-то, одним словом, ни с того ни с сего вдруг померещился неприятель . Японцы! Вы представляете: это в Немецком-то море! - хозяин уже не сдерживал хохота. - Ну, конечно, немедленная орудийная стрельба, и в результате - своя своих побивахом. Два снаряда, говорят, получила в виде адмиральского подарка наша собственная "Аврора".
Катя неожиданно почувствовала, что у нее начинает кружиться голова: огни люстры вдруг почему-то поплыли, поплыли…
- "Аврора"! - тихо повторила она одними губами.
- Да-с, - довольный произведенным эффектом, повторил хозяин. - Вот уж, воображаю себе, какая там паника поднялась. Ночь, прожекторы светят, снаряды рвутся. Неприятель, - а где неприятель, какой неприятель? Ку-урьез!
- И что же? - полюбопытствовал кто-то из гостей. - Большие жертвы?
- К счастью, нет, - небрежно отозвался хозяин, - Пострадали иностранные рыбаки. А на "Авроре" одного, как его, - комендора, что ли, тяжело ранили. А так в общем все закончилось благополучно. Только лондонская "Таймс" именует теперь эскадру Рожественского не иначе как "эскадрой бешеной собаки". Бешеная собака - остроумно, не правда ли?
И добавил еще что-то по-французски, отчего гости дружно расхохотались, а хозяйка ударила мужа веером по руке:
- Ты бы хоть меня постеснялся! Этакий шутник! Катя уже не слышала, о чем еще говорил хозяин. "Комендора"… Аким ведь тоже - комендор…
Кате показалось, что лампы люстры вдруг погасли, а комната - вся, вместе с гостями, с этим богато сервированным столом и с нею вместе - проваливается куда-то…
Блюдо, которое она несла к столу, как-то само собой выскользнуло из ее рук и разлетелось на мелкие куски.
- Что т-ты, мил-лочка! - прошипела хозяйка. - Глядеть надо. - И тотчас мило улыбнулась гостям: - Извините, господа, она еще неопытная.
- Ничего, ничего, - инженер был настроен философически-благодушно. - Посуда бьется к счастью. - И добавил глубокомысленно: - Тут империя скоро разлетится на куски, а блюдо - что, пустяк!
Вскоре гости заговорили уже о чем-то другом, а Катя все еще стояла на коленях и невидящими от слез глазами разыскивала на полу мелкие осколки, собирая их на поднос.
Хозяйка вышла вслед за Катей.
- Разиня! - шепотом произнесла она. - Такое блюдо!.. Имей в виду: удержу из жалованья.
- Ах, да удерживайте что хотите! - в отчаянии воскликнула Катя. На кухне она разрыдалась, прижавшись щекой к прохладной стене.
- Полно тебе, Катюша, полно, - пыталась успокоить ее кухарка. - Стоит расстраиваться из-за какого-то дрянного блюда. Да у него, у хозяина нашего, посуды этой окаянной вон сколько - горы!
И она осторожно гладила вздрагивающее плечо девушки.
- Ах, тетя Поля, - всхлипывая, произнесла наконец Катя. - Я не из-за блюда…
- А тогда из-за чего бы? - недоумевала кухарка. - Может, кто из гостей обидел? Они ведь вон какие охальники, даром что господа!
Катя отрицательно покачала головой.
- Хозяин рассказывал: на "Авроре" комендора ранило. А ведь Аким… тоже комендор…
Кухарка, поняв наконец-то, сокрушенно вздохнула и перекрестилась:
- Дивны дела твои, господи… - Утешить девушку ей было нечем. - Бог милостив, - неуверенно бормотала тетя Поля. - Ну почему непременно твоего Акима? Мало ли их на корабле, этих… комендоров? - И сочувственно покачала головой: - Д-да, вижу - не на шутку ты полюбила этого матроса… Ладно, поди-ка лучше умой лицо, ишь какая зареванная.
И она бережно, как больную, подвела Катю к крану. Она что-то рассказывала Кате о своей первой любви - давно это было! - но девушка плохо слушала ее.
А из столовой неслись шум, смех, звон бокалов. Гости разъехались далеко за полночь, изрядно подвыпивший Сергей Владимирович все пытался выяснить, куда же это исчезла красавица "горняшка", бедная сиротка, но хозяйка велела Кате даже не показываться ему на глаза.
К себе, на Васильевский остров, Катя попасть уже не могла: мосты на Неве давно развели, и тетя Поля уложила ее спать рядом с собой. Теплая, грузная, она легонько похрапывала во сне, а Катя все лежала с открытыми глазами и все думала о страшной новости, сообщенной хозяином.
Она, конечно, не могла знать, что новость эта сейчас живо обсуждается во всех европейских столицах, вызывая самые противоречивые толки.