Высокая, черноглазая, стремительная в движеньях, Зоя вносила с собой какое-то непривычное беспокойство, встревоженность; она минуты не могла усидеть на месте: то засыпала Катю вопросами об Акиме, то вдруг бросалась к ней на шею и чуть ли не душила в объятиях, то садилась напротив и долго разглядывала девушку - не то сочувственно, не то изумленно.
- И ты что же, все время вот так дома отсиживаешься? - восклицала она. - Ты что, не видишь, что делается на земле?
- А что делается? - спокойно бросала Катя, занятая штопкой.
- Так ведь Питер весь клокочет! У нас на фабрике что ни день, то митинг. Все требуют прекращения войны. Слышала: в Риге, говорят, были устроены уличные шествия - долой войну! И в других городах тоже…
- Знаю, читала, - останавливала ее Катя.
- Ну и что?
- Ну и ничего. Меня это не касается.
- Как ты можешь так спокойно об этом говорить! - возмущалась Зоя.
- А вот так и говорю. Здесь у нас шествия, а там по-прежнему война, - желчно обрывала ее Катя. - И Аким - тоже там…
- Глупая ты! Да ведь это и за твоего Акима тоже идет борьба.
- Не знаю. Ничего не знаю, - раздумчиво качала головою Катя. - Знаю только, что он далеко и что ему сейчас там… очень трудно.
- Вот ты и должна ему помочь, - убеждала Зоя подругу. - Твой голос, мой голос - миллион голосов; думаешь, царь не посчитается?
Катя отмалчивалась, и тогда Зоя начинала рассказывать о чем-нибудь другом:
- Знаешь, Катюш, у меня теперь такой ухажер!.. С нашего "Треугольника", между прочим…
Однажды Зоя принесла известие: в городе создано "Собрание русских фабрично-заводских рабочих Петербурга". Главенствует какой-то священник. Говорят, душевный человек. Устраивает чтения, концерты, благотворительные вечера.
- Это в каком же смысле - "Собрание"? - недоверчиво покачал головою Митрофан Степанович. - Значит, рабочий по-прежнему с голода подыхай, а ему замест хлеба развлеченьице? Так, выходит? - Набивая трубку, он снова качнул головой: - Дивно что-то…
- Ах, дед, ничегошеньки ты не понимаешь! - Зоя, по привычке детских лет, по-прежнему называла Митрофана Степановича дедом.
- Конечно, - обиделся Митрофан Степанович. - Ты, стрекоза, во всем разобралась, а мне, старому, где уж.
- Ну так как же, Катя, - предложила Зоя. - Пойдем, хоть одним глазом взглянем? Любопытно ведь!
- Нет уж, иди ты одна, - отказалась Катя. - Я дома посижу.
- Оно и вернее, - проворчал Митрофан Степанович. - Не верю я что-то в эти увеселения.
- Опять будешь своему Акиму письма писать? - Зоя стала одеваться, сердитая и все такая же стремительная. - Эх ты!..
Как ни старалась Катя казаться равнодушной к рассказам подруги, "Собрание" заинтересовало ее. Набравшись храбрости, она через несколько дней заговорила об этом с хозяином - инженером.
- Что-о? - сделал тот изумленные глаза. - И тебя захватила эта стихия? Ну и ну!
Он расхохотался, потом пренебрежительно махнул рукой:
- Блажь. Не обращай внимания. Слышала когда-нибудь: есть такие противоинфекционные прививки. Твой поп - как раз такая прививка. Только, по-моему, слишком запоздалая: Россию уж слишком лихорадит! Впрочем, ты все равно этого не поймешь, а значит, незачем тебе и голову ломать.
Катя действительно ничего не поняла из объяснения хозяина, а расспрашивать подробнее у нее не хватило смелости, потому что инженер тут же бесцеремонно повернулся к ней спиною и, разыскивая в шкафу какую-то книгу, замурлыкал, отчаянно фальшивя:
Если б милые девицы
Да могли летать, как птицы…
Уже направившись к себе в кабинет, инженер снова вдруг остановился и захохотал.
- Нет, я представляю себе: наша Катя - революционерка! - С притворной скорбью он качнул головой. - Ах, время, время, что ты делаешь с людьми! Запомни, Катюша: чем дальше ты будешь держаться от всего этого, тем меньше пострадает твоя неземная красота. - И захлопнул за собой дверь кабинета.
…А газеты между тем нет-нет да и приносили известия, заставлявшие Катю настораживаться: почти по всем крупным городам России идут стачки рабочих, крестьяне в деревнях снова начали нападать на помещичьи усадьбы.
- Будь ты подальше от этой… политики, - советовала и тетя Поля. - Она, знаешь, никогда еще до добра не доводила.
- Вот и я так же думаю, - соглашалась Катя.
И все-таки смутное, неизъяснимое чувство тревоги продолжало нарастать в ней с каждым днем.
Митрофан Степанович, внимательно приглядывавшийся к Кате, обеспокоенно покачивал головою. "Что-то неладное творится с дочерью", - думал он, а что - понять не мог. Успокаивал себя тем, что, должно быть, просто она тоскует: давно нет писем от Акима.
- Вот видишь, - как мог успокаивал он дочь. - В газетках пишут: настроение у всех моряков на кораблях бодрое, все полны решимости.
- Да, да, - поспешно соглашалась Катя. - Я читала об этом.
И не мог он понять: чудеса какие-то, да и только, то она смеется, песни распевает, то вдруг остановится у окна, опустит руки - и уж, кажется, ничего не видит, не слышит.
- Слышь, доченька, - советовал он. - Пошла бы погулять, воздухом подышать.
- Нет, я лучше дома посижу, - отказывалась Катя. - Устала я, папаня. Ох, как устала!..
А за окном бушевала метель, завывал ветер, лед трещал на реке так, что треск этот даже и здесь, в подвале, был слышен.
- Ну, сиди, коли так, дома, - соглашался Митрофан Степанович.
Он сокрушенно качал головой: нет, непонятное происходит с дочерью…
2
В бухте Носи-бе Дорош отпросился на берег, и минут через пятнадцать - двадцать уже шагал вдоль ряда убогих хижин, крытых тростником: жалкий вид их был особенно удручающим на фоне пышной, великолепной тропической зелени, окружавшей небольшой поселок туземцев.
Маленький островок - всего что-то около шестидесяти пяти квадратных километров - казался пустынным: жители, напуганные приходом большого числа неизвестных кораблей, а того больше - частыми опустошительными набегами французов с находящегося неподалеку западного берега Мадагаскара, пугливо прятались при появлении европейцев.
В Хеллевил - маленькую французскую колонию, где обитают, по рассказам, человек пятьдесят европейцев и, кажется, есть даже католическая церковь и неизменное кафе "Париж", - Дорошу идти не захотелось, и он решил возвратиться на "Аврору".
Шлюпки у берега не оказалось; но тут Дорош увидел, что от стоявшего вблизи "Авроры" крейсера "Дмитрий Донской" отошла шестерка и ходко заскользила к берегу. Когда ее нос ткнулся в золотистый, влажный прибрежный песок, один из матросов крикнул весело:
- На "Аврору", ваше благородие? Садитесь, мигом доставим.
Уже на пути к "Авроре" Дорош разглядел этого матроса: широкое, скуластое лицо его, чуть тронутое кое-где оспинками, было добродушно-открытым, глаза веселы и немножко насмешливы, из-под бескозырки выбивался белобрысый чуб. Матрос придерживал на коленях самодельный сундучок, для прочности обитый по углам полосками белой жести.
Ленты бескозырки, чтобы не унесло ее ветром, матрос подвязал под подбородком.
- К нам на "Аврору"? - спросил Дорош.
- Так точно, - отозвался матрос - Переведен.
- Специальность?
- Комендор.
- Значит, у меня будешь служить. У меня как раз некомплект. Скажешь - в роту лейтенанта Дороша.
- Есть у вас служить, - как-то нараспев произнес матрос.
На "Авроре" Дорош поспешил в свою каюту, а матрос, как требуется, доложил о прибытии и, получив приказание отправляться пока что в кубрик, весело повторил:
- Есть в кубрик!
Он остановил одного из пробегавших по палубе матросов:
- Слышь-ка, браток, в роту лейтенанта Дороша - это куда мне?
Спустившись вниз, он остановился у порога, выпрямился и, осмотревшись по сторонам, звучно произнес:
- Здорово, други!
Матросы, удивленные, обступили его.
- Гляди-ка! Ты откуда такой взялся?
- Штрафованный матрос первой статьи Евдоким Копотей собственной персоной, на постоянное жительство, - шутливо отрапортовал он. И тут же справился: - Примете в компанию, альбатросы?
- Аль-ба-тросы! - смешливо фыркнул Степа Голубь. - Выдумаешь тоже!
- А что: мы, матросы, и есть альбатросы, - скороговоркой в лад ответил новичок. - Сегодня - здесь, завтра - за тридевять земель, послезавтра - на дне морском: Как в песне поется: "Матрос - по просторам скиталец, кто скажет, где путь его лег?.." - Он снова оглядел всех: - Так как же: принимаете или нет?
- Такого да не принять? - отозвался кто-то из матросов. - Ишь веселый какой. Ты, поди, и хмуриться-то не умеешь?
- А зачем хмуриться? - хитровато улыбнулся Копотей. - На хмурых черти воду возят.
- Но откуда ж ты все-таки взялся? - продолжали допытываться моряки, тесно окружив Копотея.
- Откуда? - переспросил он. И вдруг сделал каменное, "уставное" выражение лица и поднес ладонь к бескозырке, лихо заломленной набекрень: - Так что переведен к вам с "Донского".
Это был первый случай перевода с одного корабля на другой во время плавания, да еще в чужом порту, и, матросы недоумевали:
- За что это тебя, а? Или набедокурил что? Дисциплину нарушил?
- Что вы, други! Я - тихий, даром и мухи не обижу. Да за это бы и не стали, пожалуй. Ну, отсидел бы в канатном ящике - и вся недолга.
- А за что ж тогда?
Копотей пожал плечами:
- Начальству виднее, на то оно и начальство.
- Это, понятно, так. А все ж таки? Да ты не бойся, тут доносчиков нет.
Копотей понизил голос:
- За непочитание родителей, ясно?
- Это каких же родителей? - не сразу сообразил Ефим Нетес и удивленно поморгал.
Копотей весело посмотрел на него:
- Вот и видно, что в словесности не преуспеваешь. Поди, вместо того чтобы унтера на занятиях слушать, мух ловишь.
Нетес обиженно отвернулся:
- Скажешь тоже!..
Матросы грохнули хохотом. Сам не подозревая, Копотей угодил в точку: из всех занятий Ефим Нетес действительно больше всего не любил словесности, и пока шло объяснение, что́ есть устав и что́ есть матрос императорского флота российского, отчаянно боролся с дремотой. Сколько раз из-за этого приходилось ему выполнять неожиданную команду: "Встать! - Сесть! - Встать! - Сесть!.."
- А должо́н бы ты знать, - унтерским наставительным тоном продолжал, подмигнув матросам, Копотей, - должо́н бы знать, что у матроса одни есть родители: царь-батюшка, и царица-матушка. Ну, и унтер, само собой, конечно. Это уж, можно сказать, больше, чем отец родной.
- Ах, во-от оно что! - понял наконец Нетес.
- То-то самое и есть. А ты, поди, еще и непочтительно о господине унтере отзываешься… Ну, други, где мне тут устроиться можно?
Не успел Копотей расположиться, как в кубрик, покряхтывая на ходу, спустился отец Филарет. Он отдышался, поморгал рыженькими ресничками и сразу же нащупал взглядом нового матроса. Копотей стоял, смиренно опустив книзу хитроватые глаза.
- Прибыл, значит?- - неопределенно произнес отец Филарет.
- Прибыл, батюшка, - серьезно подтвердил Копотей, поднимая взгляд. - В целости и сохранности.
- Вот-вот, - продолжал отец Филарет. - Сообщил мне ваш батюшка, отец Афанасий, о твоих проделках. Здесь небось тоже на молитву выходить не будешь? А? С унтером спорить и все прочее?
- Что вы, батюшка! - неподдельно ужаснулся Копотей. - Да на молитве я готов хоть целый день стоять. Особливо ежели в этот день вахта… Страсть как люблю помолиться!
- Говорун ты, вижу, говорун, - покачал головой отец Филарет. - А с говорунами на том свете знаешь что бывает? А?
- Это верно, - вздохнув, печально согласился Копотей. - Говорун я. Сызмальства. У меня и родители такие. Вот мать моя - как начнет, бывало, спорить с дьяконом нашим, уж на что тот брехун был, а и то руки поднимал: сдаюсь, говорит, раба божья.
- Это о лице духовного звания - и так непочтительно?! - ахнул отец Филарет.
- Да какого же она духовного звания, батюшка? - неподдельно изумился Копотей. - Мать у меня самая что ни есть простая женщина.
- Тьфу, с тобой греха наберешься, - вконец обозлился отец Филарет и, сердито вздернув бороденку, заторопился к трапу. Погрозил со ступеньки: - Гляди, договоришься!
- Проваливай, проваливай, жеребячья порода, - вполголоса произнес Копотей. - Ишь, явился не запылился…
Матросы, с интересом прислушивавшиеся к разговору, кусали губы, сдерживая смех.
- Смотри-ка ты! - покачал головой Копотей. - Какая трогательная забота о спасении матросской души! Не успел я на корабле появиться, а он уже тут как тут. И все ему обо мне, оказывается, известно…
- Может, покурим пойдем? - предложил вдруг Аким Кривоносов.
- Это можно, - согласился Копотей.
У обреза, когда они остались втроем: Аким, Копотей и некурящий Степан Голубь, - Кривоносов сказал вполголоса:
- Я насчет нашего батюшки… Ты с ним поосторожнее.
- А мне что? - беззаботно пожал плечами Копотей. - Детей с ним крестить? Матрос - он весь на виду, верно? Его хоть в охранку, хоть к черту в пекло - одинаково не испугается. Как в той песне: "Сотри матроса в порошок, а он себе живет!.."
Он затянулся дымком и внимательно, изучающе поглядел сначала на Акима, потом на Степу.
- Однако рассказывайте, как вы тут? Унтеры небось бьют?
- А у вас, на "Донском", конфетки раздают? - зло возразил Кривоносов.
- Это верно, не раздают, - согласился Копотей. - Боцманы, поди, сволочь на сволочи?
- Двоюродные братья вашим.
- Тоже верно. Они на всех кораблях одним миром мазаны. Ну и что же теперь?
- А что? - не понял Кривоносов.
- А то, что мне, к примеру, - невозмутимо ответил Копотей, - моя физиономия настолько нравится, что я не хотел бы ее боцманскими синяками украшать. Она и без них вот ведь как хороша, даром что конопатая. Как думаете?
Кривоносов повернулся к Копотею.
- А ты что - слово петушиное знаешь против боцманского кулака? - спросил он. Новый матрос начинал ему все больше нравиться.
- Знаю, - подтвердил Копотей. - Вот.
И он показал Кривоносову руку с растопыренными пальцами.
- Это к чему бы? - недоумевая, спросил Кривоносов.
- А к тому самому. Если я тебя одним пальцем ткну, как думаешь - больно будет?
- Н-не очень, - сказал Кривоносов: он стал уже понимать, куда клонится разговор.
- Ну, а ежели я все эти пальцы да вот таким манером сожму, - и Копотей показал внушительных размеров кулак, - пожалуй, даже тебя, богатыря, свалить можно. Верно?
- Ну, верно, - согласился Кривоносов.
- А боцман - он телосложения более хлипкого, - подтвердил Степа, просветленный догадкою.
- Боцманы, - непонятно поправил Копотей. - Имя существительное, число множественное. А матросов все-таки больше!.. - Он поднялся, размялся: - Однако что ж это мы от других уединились? Негоже так. Пошли в кубрик?
По дороге он спросил у Кривоносова вполголоса:
- Много у вас на корабле… таких, как ты?
- Найдутся, - так же тихо отозвался Кривоносов.
…А вечером, после отбоя, Копотей, оказавшийся соседом Акима по койке, продолжил дневной разговор.
- У нас, на "Донском", вроде вашего боцман был: зверь, а не человек, - вполголоса рассказывал он. - Прямо тигра какая-то! Половина матросов с синяками ходила. А уж поперечное слово ему сказать - это и не думай: со свету сживет! Ну и что ж: проучили малость - сразу мягче стал. Нехитрая наука, а полезная.
- Как проучили? - заинтересовался Кривоносов.
- А очень просто. Идет он как-то ночью по палубе, вдруг сзади одеяло ему на голову кто-то набрасывает и давай бить! Чует, что не один бьет - много кулаков, а кто - поди догадайся. Уж он и ругался, и грозил, и потом упрашивать стал: пощадите, дескать, больше не буду. И так его славненько извалтузили, что он, сердешный, даже сознания лишился. А когда очухался - ни одеяла, ни матросов кругом. Один на палубе, только звезды над ним помигивают…
- Нажаловался?
- А на кого жаловаться? Да и знает он, что командир не похвалил бы его: битый боцман - это уже не боцман… Так и ходил потом недели две с синяками. Споткнулся, говорит, ушибся. А какой там споткнулся - вся морда фиолетовая. - Копотей насмешливо крякнул и умолк.
- Вот это здорово! - восхищенно воскликнул Степа Голубь. - И что теперь, мягким, поди, стал?
- Ну, не очень чтобы мягким, - проворчал Копотей. - А все-таки зуботычины с оглядкой дает.
- Слышь, Евдоким, - жарко прошептал Кривоносов. - А за что ты… штрафованный?
- За правду, - не сразу отозвался Копотей. - Кое-кому она, правда эта, хуже яда…
Кривоносов нащупал в темноте руку Копотея и крепко ее пожал, будто хотел сказать: "Считай, что мы с тобой теперь - самые верные товарищи!"
Не меньше, чем Кривоносов, обрадовался прибытию нового матроса Листовский. Правда, расположился он к Копотею не сразу, не так быстро, как Аким, - он долго присматривался, раздумывал, прислушивался к словам штрафованного матроса, а дня через три вдруг сам подошел к Копотею:
- Вот что, Евдоким. Я насчет себя коротко тебе скажу: горняк я, шахтер. И весь род у нас шахтерский… Батьку моего по доносу нашего попа арестовали. Так в тюрьме и умер.
Он задумался, будто подыскивая самые нужные слова.
- Прежде, знаешь, до флота, - продолжал он, - я многого не понимал. А теперь вот присматриваюсь. - Он умолк. - Э, да что там! - вдруг воскликнул он. - Одним словом, если нужен тебе верный товарищ, вот моя рука!
Так, понемногу, узнавал Копотей тех, с кем предстояло ему служить и дружить. И пусть их мало еще было, этих надежных друзей, - он верил: будет больше.
Однажды вечером он решил рассказать им о себе самом.
Рано, очень рано кончилось детство Евдокима Копотея.
До боли отчетливо помнит он тот вечер. Евдоким сидел за столом, готовил уроки: он учился в третьем классе реального. Мать, по другую сторону стола, проверяла ребячьи тетради, изредка улыбаясь - забавные изложения пишут ее ученики. В квартире было тихо и уютно, пахло сухими травами, собранными матерью еще в прошлое лето. На стене мирно отбивали такт старые часы: маятник ходил вверх-вниз, вверх-вниз, и Евдокиму казалось, будто часы укоризненно приговаривают: "Так-так… Так-так… Хорош, нечего сказать, опять сегодня штаны разорвал? Так-так…"
Из башенки наверху часов выскочила кукушка. Она прокуковала девять раз и снова юркнула за дверцу, в темное свое деревянное гнездышко. Мать, словно проверяя кукование кукушки, подняла глаза на циферблат:
- А батьки-то нашего все нет, сынок. И куда он мог запропаститься?
И, как будто в ответ на эти слова, в передней звякнул колокольчик - нетерпеливо, раз, другой, третий…
Мать поспешила в переднюю. Она возвратилась с каким-то незнакомым мужчиной. Он остановился в дверях, неуверенно вертя в больших жилистых руках старенький, измятый картуз.
- Варвара Павловна? Я - из депо, от вашего мужа…
Мать испуганно прислонилась к дверному косяку:
- Что-нибудь случилось? Говорите скорее!
Мужчина отозвался не сразу.
- Ну говорите же! - умоляюще повторила мать. - Арестовали?..
- Да, - выдохнул он наконец. - Нынче, в обеденный перерыв, взяли… Просил передать вам, чтобы не беспокоились.