Мать не закричала: крик был в ее зрачках. Она зажала рот ладонью, расширенными глазами глядя на пришельца:
- Взяли!..
Она так и не заплакала в тот вечер - она нервно ходила по комнате, поминутно прислушиваясь, не позвонят ли у входа. Придут с обыском или не придут? Долго и старательно жгла она какие-то бумаги, а пепел собрала в ведро и вынесла во двор. Евдоким следил за ней испуганным взглядом и не понимал: что же это происходит?
С обыском пришли уже перед рассветом. А на следующий день мать вызвали в участок: ей надлежало вместе о сыном в трехдневный срок покинуть город…
Девять лет после этого скитался по свету Евдоким: батрачил у кулака в богатом селе под Оренбургом; копал землю на строительстве железной дороги, которую начали тогда прокладывать на восток, к берегам Тихого океана; таскал тяжелые мешки на крупорушке где-то под Елабугой. И не было, наверное, работ, которых бы он не перепробовал за эти девять лет.
В эти-то годы и познакомился Евдоким с хорошими людьми, которые открыли ему глаза на правду. Он узнал имена Степана Халтурина, Обнорского; рискуя быть схваченным, он возил по селам социал-демократические листовки, выполнял большие, а чаще всего маленькие, но всегда сопряженные с опасностью задания подпольной революционной организации.
И вот - война, призыв во флот, нелегкая и постылая служба…
Только то и спасало Копотея, что в скитаниях по свету, в бесконечных мытарствах не растерял он свою веселость, не однажды выручавшую его в самые трудные минуты…
- Помирать - и то с шуткой буду! - говаривал он.
Таков он был, Копотей, - матрос "разряда штрафованных".
Со дня прихода на "Аврору" нового комендора повеселел Аким Кривоносов.
Правда, не на все вопросы, тревожившие его, мог дать ответ Копотей: многое, сознавался он, и ему самому еще не понятно. Но главное-то он знал: надо не падать духом, не вешать носы, а объединяться и действовать сообща - вот так же, как объединяются рабочие на заводах.
Слушая Копотея, Аким все чаще вспоминал теперь старика Митрофана Степановича: так он и не сказал тогда, что же нужно сделать, чтобы облегчить матросскую участь. Но если бы сказал, - верил Кривоносов, - то сказал бы наверняка то же самое, что говорит сейчас Копотей.
Аким решил открыться Копотею, рассказать ему о том, что вот нет ни одной весточки от Кати, и не знает он, что с нею, как она там живет, и мучает его эта неизвестность. Уходил в море - больная она была…
Копотей выслушал его молча.
- А ты, Аким, не отчаивайся, - успокоил он. - Такая девушка не разлюбит и не забудет. Ну, а если писем нет - это понятно. Офицеры - и те жалуются, что не получают свежую почту. А нашему брату матросу, кроме всего прочего, письма еще и вредны: чего доброго, узнает кто-нибудь о том, что в России сейчас неспокойно…
Однажды Копотей, когда они были вдвоем, достал из-под форменки какой-то листок, старательно свернутый несколько раз:
- На-ка, почитай. Еще от самого Петербурга берегу!..
Аким развернул листок, прочел первую строчку: "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"
- Это кто же такие - пролетарии? - с интересом спросил он.
- Ну, люди, у которых нет ничего. Понимаешь: ничего, кроме собственных рабочих рук. Вот как у тебя, например, - пояснил Копотей. - Ни кола ни двора, одни мозоли…
- Что ты! - удивился Аким Кривоносов. - Мы с той поры, как из Киева приехали, кое-какой худобишкой обзавелись. Какой же я… пролетарий? Я самый что ни есть хлебороб.
- Во-от оно что! - насмешливо-добродушно протянул Копотей. - Однако, как говорят у вас на Черниговщине, це дило треба розжуваты… Вот скажи-ка ты мне, хлебороб, земли у тебя много? Небось десятин пятьдесят имеешь?
- Полдесятины… на шесть душ, - глухо отозвался Кривоносов. - И та - один суглинок.
- Та-ак. Скота, конечно, много?
- Смеешься? Тело́к годовалый да еще недавно полтора десятка кур завели, писал отец.
- Тело́к, стало быть, на шестерых? Тебе достается что-то побольше полноги? При твоем богатырском росте на один хороший обед. Так или нет?
- Ну, так, - подтвердил Кривоносов. - Однако тоже соображай: тело́к-то подрастет!
- А пока подрастет, его за недоимки успеют взять. Может статься?
- Может…
- Вот видишь. Земли у тебя, выходит, нет, скота - тоже. Чем же ты богат? Поди, хоромы какие-нибудь отгрохал в своих Крутоберезках?
Кривоносов не сдержал невольной улыбки:
- Хоромы? По сию пору ютимся у бобылихи Варвары. Избенка-то наша, как переехали мы в Киев, завалилась, а вернулись - все мочи нет строиться…
- И выходит, хлебороб, что и впрямь ничего, кроме собственных мозолистых рук, у тебя пока что нет, - подвел итог разговора Копотей. - Вот, оказывается, и есть ты самый настоящий бедняк пролетарий.
Кривоносов задумчиво почесал в затылке: возражать Копотею было нечего.
- А что, скажи на милость… - начал он, но так и не удалось ему ни листок дочитать, ни закончить этот разговор: боцманская дудка настойчиво звала на палубу. - Ничего, мы с тобой еще не раз потолкуем, - обнадежил его Евдоким Копотей. - А пока что - спрячь, пролетарий, подальше листочек да шагай на ученье…
ГЛАВА 7
1
Митрофан Степанович неожиданно заболел.
Еще в пятницу вечером он начал жаловаться на то, что его ломает и лихорадит. Ссутулившийся, молчаливый, с потемневшим лицом, он сидел в углу и дымил своей трубкой, безучастный ко всему. Мимоходом Катя потрогала его лоб: горячий!
- Ты вот что: ложись-ка, а я сейчас за доктором сбегаю, - предложила она.
- Зачем? - безразлично возразил старик. - Что у нас - денег девать некуда? Ведь он, доктор, меньше, чем за целковый и не пойдет, а у нас и так до твоей получки навряд хватит… - Он просяще поглядел на Катю: - Вот если бы ты мне косушечку сообразила, иное дело. И расход невелик, и лечение проверенное, матросское, - невесело пошутил он. - С перчиком наведу - пойдет по жилам, утром, глядишь, здоровым встану.
Катя сбегала на угол, в лавчонку, но и водка не помогла старику: к ночи он горел.
Всю субботу Катя работала, не соображая, что она делает; мысли ее были дома: как там отец, не стало ли ему хуже. Вечером она собралась домой пораньше, - тетя Поля, узнав, что случилось, сама заторопила ее - иди, иди, чего ж ты тут прохлаждаешься? - и начала собирать пакет с какой-то снедью. Но тут вошла хозяйка.
- Ты что, уже уходишь? - недовольно сказала она. Катя пыталась объяснить ей, почему она торопится, но хозяйка не слушала. Она пожала плечами: ей-то до всего этого какое дело? - Ну что ж, если нужно - иди, - нетерпеливо оборвала она девушку. - Только завтра, пожалуйста, приди пораньше. У Игоря Вениаминовича день рождения, будут гости… Правда, приглашенных немного, время военное, но все-таки…
И вышла из кухни.
- Вот тебе и на! - огорченно покачала головой тетя Поля. - Ничего, Катюша, не поделаешь, придется прийти… Да что ж это она меня не упредила? Надо будет с утра на рынок отправляться.
Утром в воскресенье, еще затемно, Катя собралась на Садовую. Она приготовила отцу обед, убрала в комнате и в нерешительности остановилась возле постели старика:
- Я пойду?
- Иди, доченька, иди, - поспешно согласился Митрофан Степанович. - Мне малость легче - ничего, отлежусь…
Катя начала одеваться. Нехорошо, ох как нехорошо было у нее на душе…
Петербург был еще погружен в утренний полумрак. Падал мягкий, крупный снег; потеплело, и снежинки, не относимые ветром, осторожно ложились на оголенные ветви деревьев, на ступеньки парадных лестниц, на гранитный парапет. Живая белая сетка висела над городом.
Второпях Катя не сразу заметила, что город сегодня выглядит как-то необычно, не по-воскресному возбужденно. Скрипели калитки, хлопали двери в подъездах, люди выходили на улицы семьями - мужчины, женщины, детишки; празднично одетые, они весело перекликались друг с другом, останавливались на мостовой, что-то горячо обсуждая. Чем ближе к Неве, тем людей становилось больше, и уже сплошной гул голосов заполнял улицы, и в этом гуле ничего нельзя было разобрать. Да Катя и не пыталась. Поглощенная мыслями об отце, она не придавала этому значения: идут - и ладно, а ей-то какое дело?
Неподалеку от Среднего проспекта ее окликнул веселый, звонкий девичий голос:
- Катюша, и ты с нами?
Катя оглянулась: Зоя! В старенькой шубейке с истертым заячьим воротником, в огромном пуховом платке и в стоптанных валенках, она тем не менее была на диво хороша и привлекательна - возбужденная, радостная, порозовевшая от мороза.
- Как же это ты все-таки решилась? - затормошила она подругу. - Ой, молодец какая!
- На что решилась? О чем ты говоришь? - не поняла Катя.
- Как, разве ты не с нами идешь?
- Куда?!
Но в это самое время кто-то закричал с крыльца:
- Становитесь по четыре!.. По четыре в ряд становитесь!..
И другой - высокий, почти женский - голос выкрикнул:
- Кто там с хоругвями? Выходите вперед!..
Толпа колыхнулась, задвигалась на месте, зашумела, смешалась в одну сплошную говорливую, разноликую массу, но это продолжалось совсем недолго, всего несколько минут, и вот из этого хаоса постепенно начали вырисовываться контуры более или менее стройной колонны.
Впереди нее, высоко над головами, появились парчовые серебристо-зеленые хоругви. Трепыхались, раскачиваясь, тяжелые кисти; наклонялись вперед и снова выпрямлялись деревянные древки.
- Бат-тюшки! А иконы-то где? - всплеснула руками пожилая, грузная женщина, и спереди, оттуда, где были хоругвеносцы, тотчас донеслось:
- Кто с иконами? Выходи тож вперед!.. Пропустите, господа, пропустите!..
Катя изумленно смотрела на эту бурлящую, волнующуюся массу возбужденных людей и все не могла понять: что ж тут происходит?
Какой-то паренек заметил ее:
- А ты что остановилась? Не видишь - люди в ряды строятся…
Ей хотелось спросить: ну, а она-то при чем тут, ей-то зачем строиться, но паренек уже отвернулся, он о чем-то спорил, что-то приказывал и вскоре убежал в другой конец колонны - ему было не до Кати.
Она оглянулась, разыскивая Зою, - ее не было. Ее, оказывается, уже оттерли от Кати, втиснули в шеренгу, и оттуда, приподнявшись на цыпочки, она крикнула, стараясь перекрыть гул голосов:
- Ну так как же, Катя? Идешь с нами?
- Куда? Куда вы? - переспросила Катя.
- К Зимнему… Царю петицию вручать!..
Растерянная, ошеломленная, Катя не успела собраться с мыслями, хоть что-нибудь ответить Зое, а толпа уже как-то странно подалась вперед, еще не сделав первого шага, потом с минуту будто раскачивалась на месте, и все тот же знакомый высокий, почти женский голос, который давеча распоряжался насчет хоругвей, неумело скомандовал:
- Пошли!.. Да пошли же, господа!
И шеренги вот-вот двинулись бы мимо Кати, но тут какая-то девочка лет пяти, закутанная в материнский платок так, что лица ее разглядеть было нельзя, крикнула испуганно:
- Мама, я зайца уронила! - И заплакала.
- Где заяц? Какой заяц? - рассмеялись люди, и тотчас несколько голосов разом закричало:
- Осторожнее, осторожнее! Тут девочкин заяц!
И тогда смех - хороший, спокойный смех - прокатился по всей колонне. Шеренги перепутались, люди торопливо расступились, и через минуту заяц был поднят над толпой - тряпичный, с нелепо длинными намалеванными усами и с одним ухом, болтавшимся на ниточке.
- О, это зверь серьезный! - громко сказал кто-то; и все снова рассмеялась.
- Держи, дочка, - женщина в полушубке подала зайца девочке. Та благодарно вздохнула и прижала игрушку к себе.
- Пошли, господа, пошли! - снова скомандовал высокий голос.
И вот шеренги - не в ногу, растягиваясь, уминая снег на дороге, стали проходить мимо Кати, испуганно прижавшейся к стене какого-то дома, и опять парень - тот, что окликал Катю, увидел ее:
- А ты, значит, остаешься?..
Уже давно последний ряд колонны исчез за поворотом улицы, уже не было слышно ни людского говора, ни скрипа снега, а Катя все еще стояла, прижимаясь к холодной, заиндевевшей стене.
Только через час добралась она до Садовой. Несколько раз ее останавливали солдатские патрули:
- Куда идешь, девушка?
И она говорила, что спешит по делам, на работу, и что у барина ее сегодня день рождения, и если она опоздает, ей будут неприятности. И ее пропускали, и солдаты бросали ей вдогонку какие-то шутки, а потом снова начинали пританцовывать на месте, чтоб только разогреться; а она уже не шла - бежала, и все думала об одном: зачем солдаты? Зачем на улицах солдаты?..
Уже совсем неподалеку от дома, где жил инженер, дорогу Кате преградил городовой:
- Нелегкая тебя тут носит. Не видишь разве, что делается?
Но Катя даже не обиделась на его грубость, она мысленно повторяла одно: зачем солдаты?..
Как ни удивительно, хозяева, несмотря на ранний час, уже не спали. Инженер в полосатой пижаме и в меховых туфлях стоял в гостиной у окна и дымил папиросой. Время от времени он почему-то приподнимал голову и настороженно прислушивался, а к чему прислушивался - непонятно. Потом он начинал ходить по комнате, из угла в угол, нервным, торопливым шагом, но через минуту снова возвращался к окну и все прислушивался.
Хозяйка, с ночными папильотками в жидких волосах, испуганно глядела то на мужа, то на окна, за которыми, неторопливое и широкое, сейчас пока еще едва угадываемое, занималось зимнее утро.
- J’ai peur! - повторяла она шепотом.
- Ах, оставь! - нетерпеливо отзывался инженер. - Не до тебя сейчас!
И снова принимался вышагивать от окна к двери, временами останавливаясь и поеживаясь, словно ему было холодно.
- Пришла-таки? - как будто не веря самой себе, удивленно воскликнула тетя Поля при виде Кати.
- А почему же не прийти? - в свою очередь удивилась девушка.
- Да на улицах-то, видела, что творится? Тыщи тысяч вышли. Весь Питер всколыхнулся!
- Видела, - подтвердила Катя. - Там одна девочка зайца в снег уронила. Чуть не затоптали.
- Какого зайца? - не поняла тетя Поля.
- Матерчатого. Забавный такой заяц!
Тетя Поля махнула рукой: поймешь тебя! Помешивая что-то в кастрюле, она рассуждала вслух:
- Ишь ведь что удумали: к самому царю идти!
- Тетя Поля, а почему на улицах солдаты? - спросила Катя.
- Потому и солдаты, что незачем идти к царю.
- Так ведь миром же, тетя Поля! Я сама видела!..
Кухарка круто повернулась к девушке, во взгляде ее была тревога и растерянность.
- А хоть бы и миром. Что ему, царю, иного занятия нет, кроме как голытьбу выслушивать? Я вот двадцать пять лет живу в Питере, а ни разу не удостоилась увидеть его даже издали. Это понимать надо: у него дела. Держава - шутка, сказать!..
- А там детишки, тетя Поля! Женщины.
- Вот я об этом самом и толкую, - кухарка с остервенением швырнула ложку. - Доиграются!
- И откуда у вас такая злоба к народу? - задумчиво возразила Катя. - Я ж вам говорю: люди с чистыми сердцами, как на праздник. С иконами!.. А вы этакое говорите!
Тетя Поля задохнулась от обиды:
- Как ты сказала? Злоба? Дуреха ты, как я погляжу! Это я-то худое о народе скажу? Думаешь, что мелешь? Я всю жизнь, не разгибаясь, батрачу - нашла барыню! - Ситцевым фартуком она машинально вытерла раскрасневшееся лицо. - А только одно знай: добром эта нынешняя затея не кончится, помяни мое слово! Ох, не кончится!..
Она снова отвернулась к кастрюлям, зло громыхая крышками.
- "Злоба"! - ворчала она вполголоса. - Девчонка, что ты понимать можешь?..
- А, вам все какие-то страхи мерещатся, - с усмешкой возразила Катя.
Ей вдруг представилось, как вот сейчас эта колонна, которую она встретила по пути сюда, сольется с другими такими же колоннами, и как вся эта громада - необъятная, но мирная и торжественно-просветленная, словно во время крестного хода, - двинется к Дворцовой площади, и как царь, увидев приближение людей, выйдет и, отвесив земной поклон, спросит - совсем как в былине о Владимире Ясном Солнышке: "С чем пожаловали, люди добрые?"
Катя тряхнула головой, усмехнулась: красиво, как в театре…
Часу в одиннадцатом тетя Поля послала Катю - уточнить у хозяйки, сколько же будет гостей? Инженера и хозяйку Катя застала по-прежнему в гостиной: он все так же стоял у окна, курил и, казалось, к чему-то, прислушивался, она полулежала на диване и не сводила с мужа тревожно расширенных глаз.
- Ах, что ты, милочка! - трагическим шепотом ответила хозяйка на Катин вопрос - Какие там гости, ты что - не видишь, что ли…
В одиннадцать неожиданно приехал Сергей Владимирович - тот самый немолодой, с брюшком, инженер, который когда-то пытался ухаживать за Катей.
- Дома? - отрывисто бросил он и, не ожидая ответа, прошел в гостиную.
Хозяин обрадованно заторопился ему навстречу, и они поспешили в кабинет.
- Бастуют на заводе Семянникова, на Франко-русском, на бумагопрядильной Шау, - слышала Катя, как Сергей Владимирович на ходу рассказывал хозяину. - Я к вам еле добрался: на улицах не пробиться!
- Ах, что ж это будет? Что будет?.. - растерянно бормотал хозяин.
Все, что поручала ей тетя Поля, Катя делала механически, будто чужими руками. Она то и дело отрывалась от работы, поднимала голову и вслушивалась, а почему - и сама не знала.
Вдруг она резко выпрямилась и замерла: откуда-то издалека-издалека донесся сухой, рассыпчатый грохот, будто там, вдали, сгружали доски, швыряя их прямо на землю. Охваченная неизъяснимым чувством тревоги, Катя подбежала к окну и распахнула форточку. И тогда она услышала, как с той стороны, где были Нева и Дворцовая площадь, нарастая и перекатываясь, приближался непонятный, страшный многоголосый гул…
Снова послышался рассыпчатый треск, и тогда этот неизъяснимый, странный гул на мгновение прекратился, а потом опять возник с удесятеренной силой.
- Тетя Поля! - исступленно закричала Катя. - Да ведь там же… стреляют!..
И она бросилась к вешалке, неслушающимися руками натягивая жакетку. Куда она побежит, зачем - этого она не знала, она только чувствовала - до боли остро, невыносимо отчетливо, - что не может, не в состоянии сидеть здесь, когда там, быть может, убивают!
В передней стояли уже одетый в свое тяжелое, с бобровым воротником пальто Сергей Владимирович и хозяин - все еще в пижаме и в туфлях. Каким-то вторым зрением, бессознательно Катя отметила про себя, что она еще никогда но видела хозяина таким: растерянным, жалким. Она хотела проскользнуть мимо них, но хозяин резко повернулся к девушке.
- Куда?! - грубо крикнул он и схватил Катю за плечо. - С ума сошла?
Что было с Катей в этот день?
Она что-то делала, что-то говорила сама и слушала, как что-то говорит ей плачущая тетя Поля. Она в положенный час накрывала на стол и уносила грязную посуду, в сумерках зажигала во всех комнатах керосиновые лампы (электричества не было) и помогала тете Поле убирать кухонную утварь, но ч т о она делает и д л я ч е г о она это делает - она не понимала.
А там, за окнами, в осязаемой, сгустившейся темноте, бился, стонал, метался, скрежетал и проклинал истоптанный подковами казачьих коней, исхлестанный нагайками, расстрелянный огромный город.