Зеленые, красные, желтые, оранжевые круги плыли у него перед глазами, переплетаясь и снова разбегаясь в стороны. Нетес остановился и глотнул воздуха, но колючий взгляд боцмана уже разыскивал его в цепочке матросов, снующих с тяжелыми, черными от пыли мешками.
- Ты, Ефим, посиди, отдохни. Мы тут без тебя управимся, - уговаривал его Копотей. Нетес показал взглядом в сторону боцмана, но Копотей только выругался: - А, черт с ним! Пусть попробует что-нибудь сказать!.. Ему что - хоть подыхай человек?
К вечеру "Аврора" приняла сто шестьдесят тонн. Темное облако угольной пыли долго еще висело над палубой.
Офицерскую кают-компанию переместили в столовую командира корабля, буфет был выломан и тоже превращен в угольную яму. Ссыпали уголь в световые люки машинных отделений, ссыпали всюду, куда только возможно, а горы угля на верхней палубе все не уменьшались.
Неожиданно хлынул тропический ливень, и на заваленной углем палубе стало твориться что-то невообразимое. Сточные трубы, забитые углем, бездействовали, уровень воды на палубе быстро поднимался; грязные черные волны перекатывались от носа к корме корабля.
Погрузка угля в море продолжалась в течение трех следующих дней. В кают-компании офицеры почти в открытую пересмеивались: либо выбрасывать уголь за борт, либо грузиться сверх всякой нормы и вопреки здравому смыслу.
- Бачили очи, що куповали, - не без оснований вспоминал доктор Кравченко известную украинскую поговорку.
И только Егорьев отнесся ко всему этому не весело, а скорее встревоженно: он понимал, что в случае боя перегруженные корабли утратят свою маневренность - и за эту бессмысленную жадность эскадре придется тяжело расплачиваться.
Он распорядился передать флагману семафором, что "Аврора" имеет более чем достаточный запас топлива, но Рожественский даже не ответил: адмирал терпеть не мог, когда начинали сомневаться в целесообразности его приказаний.
Егорьев досадливо вздохнул, но решил больше не тревожить самолюбивого и своенравного адмирала.
Однако когда Терентин вздумал в кают-компании, перед началом обеда, спеть с шикарным парижским акцентом: "Malbrough s’en va-t-en, guerre…" , Егорьев сделал ему такое резкое замечание, что мичман смутился и покраснел.
…Эскадра отстаивалась в бухте Ван-Фонг, куда она пришла около трех часов дня девятнадцатого апреля.
Ожидали подхода отряда контр-адмирала Небогатова, который пошел вдоль западного побережья Африки.
Отряд этот, названный в Петербурге Третьей Тихоокеанской эскадрой, был снаряжен за счет еще одного уменьшения численности Балтийского флота; теперь, сокращая пути, он догонял эскадру Рожественского, чтобы присоединиться к ней.
Вечерело, когда Терентин, только что сменившийся с вахты, остановился у борта полюбоваться закатом.
Солнце еще не село, и косые лучи его насквозь просвечивали высокие, громоздившиеся у бортов густо-зеленые волны. Увенчанные белыми затейливыми гребнями, они казались вырезанными из цветного хрусталя; поток света, преломляясь в них, еще более усиливал это сходство, и лишь живое, непрерывное движение их разрушало иллюзию. Волны убегали, сшибали друг друга, снова возникали, и просторная открытая бухта казалась Терентину теперь уже бескрайним, взволнованным зеленым полем, усыпанным белыми хлопьями снега.
"Нет, что ни говорят, - думал Терентин, - а вряд ли найдется в мире что-нибудь красивее моря вот в этот короткий закатный час. Алексею бы посмотреть на эту волшебную картину!.."
Мичману вспомнился вчерашний - который по счету! - спор с Дорошем, когда они вечером по привычке расставляли фигуры на квадратах шахматной доски.
- Что с тобой происходит, Алеша? - напрямик спросил Терентин. - Ведь мы друг друга уже года два, наверное, знаем, а я тебя еще никогда таким не видел.
- Каким? - равнодушно произнес Дорош, выстраивая в ряд пешки. - Каким это ты меня не видел?
Было похоже, что он старается не глядеть на Терентина.
- Ну, я даже не знаю, каким… - замялся Терентин. - То ты вот тогда, помнишь, вдруг на вахту не вышел, а ведь раньше с тобой этого никогда не случалось. То начинаешь такое странное рвение в службе проявлять, что даже милейший Аркадий Константинович диву дается. То так же неожиданно остываешь… И с матросами как-то странно держишься. Глядишь на тебя - и не поймешь: жалеешь ты их или наоборот? Нет, тут что-то не то! Может, по старинной французской мудрости: "Ищите женщину"? - Он сделал паузу и осторожно поинтересовался: - У тебя что-нибудь с Элен не ладится?
- С Элен? - помертвевшими губами повторил Дорош, не поднимая взгляда. - Нет, откуда ты это взял? С Элен все прекрасно. Вот даже письмо от нее получил, как ты знаешь.
Внимательно, слишком внимательно расставлял он фигуры, будто важнее этого занятия для него сейчас ничего не могло быть.
- Ну, а что же тогда? - продолжал допытываться Терентин. - Или в службе разочаровался? Помнится, ты был поклонником морской романтики…
- Романтики? - Дорош внимательно посмотрел на мичмана. - Чепуха это все - романтика. Пусть ею господин Станюкович в своих книжицах занимается, у него неплохо выходит.
- Видишь, ты уж и на Станюковича нападать стал. А ведь зря, талантливый писатель. Я когда его "Коршуна" прочел…
- Возможно, - безразлично перебил Дорош. - Но ему все было ясно, его ничего не тревожило. А тут…
- Что тут? - насторожился мичман.
- А тут… главного в жизни не понимаешь! - Дорош помолчал. - Вот у меня есть новый матрос: Копотей. Видел его?
Мичман кивнул: и что же?
- Вот он, кажется, понимает… А я - нет!
- Это каким же путем пришел ты к такому скорбному умозаключению? - насмешливо полюбопытствовал Терентин, но Дорош словно не заметил его тона.
- Я и сам не знаю каким, - сознался он. - Но по тому вниманию, с каким матросы слушают его, как уважительно относятся они к каждому его слову, нетрудно понять, что он для них - настоящий авторитет. Так безоговорочно верят только людям, знающим какую-то очень большую правду, недоступную другим.
- Авторитет? Ну, это ты уж, знаешь, того!.. Авторитет, брат, штука, приложимая лишь к людям вроде нас с тобой, - возразил Терентин.
Дорош устало покачал головою: нет, это неправда. Он вдруг спросил, глядя в упор на мичмана:
- Слушай, Андрюша, ты никогда не задумывался: вот если бы в России случилась… революция: что бы ты стал делать?
- Как… революция? - растерянно переспросил Терентин.
- А очень просто. Как совершаются вообще революции… Ну так что же ты все-таки стал бы делать?
- То же, что при землетрясении на Невском, - отшутился Терентин. - Вероятность не большая. Да ты что, в самом деле, или переутомился? Несешь какую-то чепуху несусветную - матрос, авторитет, революция… Моя нянюшка покойная говаривала в таких случаях: окстись, голубчик!.. - И он деланно расхохотался.
- Вот видишь, и ты не знаешь, - грустно возразил Дорош и помедлил. - А Копотей - тот знает! - И он задумчиво побарабанил суставами пальцев по шахматной доске.
- Да что знать-то? - продолжал допытываться мичман. - Нечего сказать, хорош офицер флота, добровольно признающий, что какой-то матрос стоит выше него! Не вздумай когда-нибудь высказать эту ересь в присутствии Небольсина: Аркадий Константинович никогда тебе этого не простит. А того паче - отец Филарет.
- Ах, милый мичманок, все это не то! - вдруг лениво прервал Дорош. - Делай-ка лучше первый ход своими белыми…
Так и не допытался мичман Терентин, в чем же, интересно, жизненное преимущество матроса Копотея. Дорош играл рассеянно, путал ходы, а в середине партии вдруг смешал фигуры в одну кучу, поднялся и устало потянулся:
- Надоело играть. Спать хочу чертовски!.. Ты не сердись, Андрей, но я, кажется, действительно устал.
…Мичман постоял у борта и медленно пошел вдоль палубы.
Возле люка, ведущего в кубрик матросов роты лейтенанта Дороша, он остановился в нерешительности. Хорошо бы осторожненько потолковать с этим Копотеем: что, интересно, нашел в нем Алексей? Может, и вправду какой-нибудь матросский пророк объявился.
Он уже намеревался спуститься вниз, однако неожиданно остановился: снизу, из кубрика, доносился разговор, заставивший мичмана насторожиться.
- Так как же, братцы? - говорил кто-то, и мичман узнал по голосу Копотея. - Там, в Петербурге, кровь наших отцов, братьев и сестер пролита, а мы здесь что - в молчанку играть будем?.. Ведь вы подумайте: стреляли по безоружным людям!.. А там, поди, женщины были, дети… - Голос Копотея звучал напряженно, взволнованно.
- Да, может, ничего этого и не было? Может, выдумки все одни? Как же это так, чтобы стрелять по безоружным? - растерянно возразил кто-то в кубрике.
- Не может? Нет уж, это верные люди рассказывают. Во всех заграничных газетах, говорят, в подробности все описано. Тысячи полегли на Дворцовой площади. Тысячи. Вы только представьте себе это!
- Погоди, Евдоким, не горячись. Ну ты сам посуди: что мы здесь можем сделать? Мы же по рукам и ногам связаны. Знаешь корабельные порядки…
Терентин напряг слух. Это, кажется, говорил богатырь комендор Кривоносов: мичман не раз любовался телосложением этого Геркулеса в матросской робе.
- Что сделать? Очень многое! Или, думаете, лучше молчать? А совесть дозволит?.. Что можно сделать? В первую голову надо нашему брату матросу всю правду рассказать насчет того, что произошло в Питере девятого января.
"Девятого января? - мичман в недоумении напрягал память: - Любопытно! А что там могло произойти?"
И ему вдруг стало обидно, что вот его, офицера, держат в полном неведении. Уж наверняка командованию все известно, а он тут, как дурак, стоит и прислушивается к чужому разговору.
- Что сделать? - повторил Копотей. - Матросам правду расскажем, листовку, если надо, выпустим.
Дослушать этот разговор мичману не удалось. Он заметил неожиданно, что неподалеку от него, возле угольной горы, почему-то пригнулся на корточках отец Филарет: он приложил ладонь к уху и тоже прислушивается к разговору в кубрике.
Мичман кашлянул и пошел дальше, так и не спустившись к матросам.
Он раздумывал: доложить командиру крейсера? Небольсину? Вроде бы и не докладывать нельзя, а доложишь - Алексею наверняка всю карьеру испортишь: Копотей и те, другие, - подчиненные Дороша. А в таких делах пощады ждать не приходится.
Интересно, заметил ли его отец Филарет? Уж этот не преминет побежать к Небольсину. А может, отец Филарет все-таки и не слышал?..
Мичман остановился, подумал и затем, приняв какое-то решение, быстро зашагал к трапу, ведущему на верхнюю палубу.
Дверь каюты Дороша он распахнул, не постучав…
В тот же вечер Дорош вызвал к себе матроса Копотея.
- Закройте дверь, - сухо сказал он, когда матрос, лихо откозыряв, остановился у порога.
Копотей насторожился: лейтенант впервые обращался к нему на "вы".
Дорош помолчал. Затем сказал, не глядя на матроса:
- Я не из числа тех, кто готов наказывать людей за их взгляды на жизнь… И тем более мне не хотелось бы, чтобы это сделали другие… Скажем, за какую-нибудь необдуманную манифестацию. За агитацию, - вам это слово знакомо?.. Или еще за что-нибудь в этом роде. Мы идем на сближение с противником, и в такой обстановке закон будет неумолим. Окажутся ненужные жертвы. Вы меня понимаете?..
Копотей, растерявшийся в первое мгновение, быстро взял себя в руки. Долгим изучающим взглядом посмотрел он на лейтенанта. Что это: дружеское предупреждение или провокация?
А ротный командир с безразличным скучающим видом рассматривал свои ногти. Дорошу очень хотелось расспросить: что же это произошло в Петербурге, но он понимал, что матрос, даже если что-нибудь и знает, ничего не скажет.
- Ясно, ваше благородие, - не сразу произнес Копотей. Он выжидающе смотрел на лейтенанта, а тот словно не торопился его отпускать.
Наконец Дорош сказал:
- Идите…
Копотей повернулся, по-уставному щелкнул каблуками. В кубрике он тотчас отозвал в сторону Акима Кривоносова и Степу Голубя.
- Тебе было поручено доглядывать на трапе, чтобы никто не подслушал, когда мы говорили? - сурово спросил Голубя.
- Ну, мне. А что?
- А то, что проморгал ты. Эх, Голуба, Голуба, уж больно ты доверчив!.. Подслушала нас какая-то стерва, вот что.
И Копотей вполголоса рассказал о своем разговоре с командиром роты.
- Может, это он просто тебя на пушку брал? - высказал предположение встревоженный Аким Кривоносов. - Дескать, авось проболтаешься? Стороною, поди, что-нибудь услышал, а толком ничего не знает. Вот и выпытывает!
Копотей отрицательно качнул головой:
- Не думаю. Сам знаешь, офицеры у нас на "Авроре" всякие есть, а вот ему я почему-то верю… Придется нам, братцы, теперь особенно осторожно действовать. - Он задумался. - А все ж таки листовку мы выпустим! Это уж решенное дело. Тут нам никакой Небольсин помешать не сможет. Как считаешь, Аким?
Кривоносов отозвался не сразу:
- А знаете, не попросить ли ротного помочь сочинить листовку? Ты же, Евдоким, сам говоришь, что он не похож на других офицеров. Да вот и с тобой нынче как обошелся…
Степа Голубь опешил от изумления:
- Да ты что, очумел?
Но Копотей отнесся к предложению Кривоносова совершенно серьезно.
- Оно бы, конечно, неплохо, - подумав, сказал он. - Он куда грамотнее нас с вами. Но только… - Копотей остановился, подыскивая слова. - Только к таким делам люди, как бы сказать, по-разному приходят. Нам с вами, скажем, все понятно и все ясно: другого пути у нас в жизни и нет. А ему для этого через самого себя перешагнуть надобно. А это - ох как тяжело! - И он решительно заключил: - Нет, не годится. Не будем торопить события. Время само покажет, за кого он - за нас или нет.
- Ну, будь по-твоему, - согласился Кривоносов.
…А Дорош после разговора с Копотеем почувствовал, что у него будто гора с плеч свалилась: впервые за все последние дни ему стало легко, спокойно и свободно. Вышагивая по каюте - два шага вперед, два назад, - он думал о том, что Копотей - матрос неглупый, поймет его правильно, и все, надо надеяться, обойдется благополучно. Не прав Андрей, полагая, будто он, Дорош, должен был беспокоиться прежде всего о собственной карьере и ради этого предотвратить возможную манифестацию матросов.
Не в карьере дело. По службе ему все равно не продвинуться, да и теперь, после письма Элен, это не имеет ровным счетом никакого значения. Какая уж тут карьера?
А вот если матросы ни за что ни про что пострадают, по неосторожности своей, - это куда хуже. Тут - карьера, а там - тюрьма, а то, глядишь, и казнь…
Он невольно усмехнулся: вот было бы забавно, если бы Небольсин или отец Филарет узнали о предупреждении, которое он сделал Копотею! Можно представить себе, как вытянулось бы аристократическое холодное лицо Аркадия Константиновича. А батюшка небось креститься бы начал: свят, свят…
- Свят, свят!..
Отец Филарет мелко, торопливо крестится и выжидательно глядит на Небольсина: что решит старший офицер?
Аркадий Константинович внешне невозмутим. Лишь, если внимательно приглядеться, можно увидеть, как злые чертики торжествующе прыгают в его холодных, непроницаемых глазах. Вот это, кажется, и есть тот случай, когда дражайший Евгений Романович окончательно сломит себе голову: шутка ли сказать - революционный заговор на боевом корабле! И Небольсину становится немного не по себе - мурашки ползут у него по спине. Давно ожидал он подобной минуты, ох как давно! И тогда, когда подбирали на "Аврору" командира и он был убежден, что назначат именно его. И тогда, когда его не назначили, а вместо этого послали в подчинение к Егорьеву. И тогда, когда Егорьев - достаточно вежливо, но все-таки тоном, не допускающим возражений, - отчитывал его за какие-нибудь неполадки на корабле…
Не-ет, он, Небольсин, умеет выжидать. А кто выжидает, тот и побеждает.
И ему уже видится, как растроганный Рожественский пожимает ему руку: благодарю вас, Аркадий Константинович, я всегда верил, что вы превосходный офицер!..
- Значит, так и условимся, батюшка, - говорит Небольсин. - Никому ни единого слова, ни даже намека. И без моих указаний, пожалуйста, ничего не предпринимайте.
Отец Филарет понимающе склоняет голову: отныне он - само молчание.
ГЛАВА 10
1
Тревожной была предвесенняя пора этого года в северной русской столице.
Еще во многих рабочих семьях свежо и остро было горе тяжелых утрат, понесенных девятого января. Еще шли тут и там повальные обыски и аресты: охранка пыталась обезглавить неукротимо разраставшееся движение народного протеста. Еще на заводах каждый день продолжали "профильтровывать" списки рабочих, выискивая неблагонадежных.
А питерский пролетариат уже накапливал силы для новой ожесточенной схватки. Озлобленные затянувшейся бесцельной войной, безработицей, голодом, ожесточенные преследованиями и репрессиями, рабочие объявляли забастовки, и волна их все ширилась. К началу весны в Петербурге бастовало сто пятьдесят тысяч человек.
Волна первой революции захлестывала новые и новые губернии и уезды Российской империи.
После первой встречи Кати с Ильей в девичьем общежитии на окраине города прошло больше месяца. Еще три-четыре раза собирался кружок; приходил Илья, и Катя с каждым разом все полнее ощущала прилив незнакомого ей прежде какого-то торжественного, огромного чувства, как будто после долгого заточения она вышла на широкий солнечный простор.
Илья все тот же - в гимнастерке без погон, один рукав которой заправлен за солдатский ремень, сероглазый, внимательно глядящий на девушек; говорит он неторопливо, подыскивая самые простые и понятные слова, и Кате кажется, что он на голову выше прежнего полотера-весельчака Илюши, что это он, а не она, повзрослел, посерьезнел, будто разом перешагнув какой-то невидимый рубеж возраста.
- Вот так и происходит у нас в России, когда рабочий человек отправляется на поиски правды, - говорит он, и скорбные морщины проступают возле уголков его рта. - Идет он за правдой, а находит смерть, пулю, казачью нагайку…
Поздно вечером Илья, как обычно, вызывается проводить Катю. По дороге он неожиданно говорит:
- Скажите по совести, Катерина Митрофановна, не боязно вам ходить вот на эти собрания? Ведь это, знаете, ежели что - добром не пахнет. - И он настороженно умолкает.
- Почему вы об этом спрашиваете? - не сразу отзывается Катя, и хотя в темноте лица ее не видно, Илья догадывается по тону девушки, что она не на шутку обижена. - Меня ж никто туда насильно не тянет, верно?
- Значит, ты от чистого сердца? - допытывается Илья.
- Конечно! - восклицает Катя. - Но почему все-таки ты об этом заговорил?
Ох уж это "ты" и "вы"! Катя и Илья то и дело сбиваются с одного на другое, но, кажется, не замечают этого. Катя чувствует, что Илья чем-то очень озабочен. Она повторяет вопрос:
- Почему ты об этом заговорил?
- А вот почему… - Илья нерешительно умолкает, но теперь уже только на одно мгновение. - Вот почему. Нам, Катюша, очень нужна была бы твоя помощь…
- В чем?! - изумленно восклицает девушка. В чем она может быть полезна, слабая, неопытная, не очень-то грамотная?