- Видишь ли, нужно съездить в одно место… Тут, неподалеку от Питера. И связаться с одним товарищем… Но, понимаешь, это очень рискованно. За товарищем, кажется, установлена слежка. И лучше тебя никто бы этого дела не сделал…
И он ждет, что ответит Катя: ждет, волнуясь и сам не понимая, почему он так волнуется, и чувствуя, что не может не волноваться.
- Ты пойми правильно, - снова заговаривает он. - Все это совершенно добровольно. Я тебя совсем не понуждаю к этому…
Катя спрашивает просто:
- Когда нужно ехать?
- В субботу.
И она едет, и связывается с этим человеком, и передает ему какой-то пакет, а что в пакете - она и сама не знает. И ей боязно и весело, а когда по возвращении она видит на вокзале в толпе Илью, встречающего ее, все ее недавние страхи разом улетучиваются; и они целый вечер потом не расстаются: бродят вдоль набережной, и Илья рассказывает ей о той великой, необъятной силе, которая где-то там, подспудно, вызревает в недрах России.
И о себе - в первый раз за все их знакомство - он рассказывает Кате все до конца.
…В Питер они с отцом добирались долго и сложно. Где - пешком, прямо босиком по ребристым просмоленным шпалам, - сапоги, связанные веревочкой за ушки, болтались за спиной. Где - в порожнем вагоне товарного поезда: хоть один-два пролета, а все короче путь.
Была ранняя весна, травы уже поднимались обочь железнодорожной насыпи, молодо и звонко лопотали не успевшие пересохнуть ручьи. Небо было спокойное, большое, синее.
В вагоне, усевшись прямо на пол, под которым погромыхивали колеса, отец развязывал котомку:
- Есть, поди, хочешь?
Илья отчаянно мотал головой: сыт. А какое там сыт, живот уже давно подвело от голода. Но у отца в котомке - последняя буханка хлеба, взятого еще из дома, - тяжелого, испеченного в смеси с лебедой и отрубями, да небольшой брус потемневшего прошлогоднего сала, - крупная соль выступила на его кожице.
И Илья, сглотнув слюну, тянет неуверенно:
- Не-ет, батя, я сыт. Утром знаешь как наелся!..
Отец молча раскрывает большой складной нож и режет им - сначала по ломтю хлеба, толстому, потом по пластику сала - тоненькому-претоненькому.
- Ешь, чего уж там. Вот приедем в Питер - пшеничных калачей отъедимся. Там этих калачей знаешь сколько: горы!
Да, калачей были горы. Пышные, с коричневой корочкой, иные присыпанные маком, иные - сахарной пудрой, они лежали в витрине каждой булочной, и самая вывеска у входа в булочную тоже изображала витой калач.
Но у отца не было денег. И не было работы, чтобы появились деньги.
Две недели они вдвоем - высоченного роста, худой и сутулый отец и рядом с ним маленький, щупленький Илья - бродили по чужому, неприветливому, равнодушному городу. Ночевали в подворотнях, под гулкими каменными сводами - до того часа, когда дворники выходят со своими метлами и скребками.
- Ишь, разлеглись тут… Шли бы в ночлежку.
Отец расталкивал Илью, они поднимались и снова шли на поиски заработка.
К концу второй недели отцу все-таки повезло: его взяли в артель каменотесов. Каменотесом отец Ильи никогда не был - он был искусным резчиком по дереву, одним из тех творцов затейливых детских игрушек, которые составили славу всей Вятской губернии. Он мог смастерить крохотную - на ладони уместится - гармошку. Мог вырезать из обыкновенной чурочки диковинных павлинов с пышными хвостами: нажми на штырек - и павлины кланяются друг другу.
А каменотесом он не был. Но ведь не боги горшки обжигают! И он с радостью вошел в артель, половину которой составляли земляки-вятичи с их певучим, неторопливым говорком.
Тогда же они и поселились в одноэтажном домике у Обводного канала: два целковых в месяц - и угол и харч.
А через полгода отца придавило мраморной глыбой, которую они поднимали куда-то на третий этаж. Илье в больнице даже не показали отца:
- Иди-иди, нечего тебе смотреть…
Вскоре после похорон отца Илья устроился в железнодорожные мастерские мальчиком-учеником. Только ненадолго устроился. В первую же получку Илью обсчитали.
Токарь Савельев, старик уже, этакие лохматые брови над колюче-зоркими глазами, взял мастера за грудки:
- Пошто мальца обижаешь? Сирота ведь он! Крест на тебе есть или нет, иродова душа?..
Савельева из мастерских назавтра выгнали. Илью - заодно с ним.
- Ладно, малец. Не пропадем. Плюнь на них, живоглотов, - отрезал Савельев и за руку, будто сына, увел Илью к себе домой, к старухе жене.
Ох и интересный это был дом! Почти каждую субботу здесь, на далекой окраине города, собирался рабочий люд: у всех были свои печали, свой гнев и свое горе. Сидят до утра, табак смолят так, что темно в комнате станет. А Савельев в углу - молча глядит из-под лохматых бровей.
- Ты, Прохор Кузьмич, самый умный промеж нас. Присоветуй, что делать?
Савельев спокойно:
- А что ж, и присоветую…
Книжки читали. Про пауков и про мух, - Илье поначалу странно было: взрослые, а какой чепухой занимаются. Только потом начал понимать, что за пауки и что за мухи.
Там, у Савельева, Илья и услыхал в первый раз фамилию: Ульянов.
- Это знаете какой человек! - басил Савельев. - Скрозь все видит! Вот у него правду и надо искать…
Через три года Илья вступил в социал-демократическую организацию. Рекомендовал его Савельев.
…- Ну, а остальное - армия, фронт, вот это, - Илья глазами показал на пустой рукав, - это ты уже знаешь.
И Катя чувствует, что теперь, после рассказа Ильи, ее с ним связывает нечто большее, чем обыкновенное знакомство.
- Какой ты… - негромко, восторженно говорит она. - Ах, какой ты, Илья!
- Какой? - шутит он. - Человек как человек. Как и все.
- Нет! - убежденно восклицает Катя. - Ты - другой…
А какой - она и сама не знает.
После одного очередного занятия кружка, когда они опять вдвоем возвращались по ночному городу на Васильевский остров, между Ильей и Катей произошел разговор, во многом определивший дальнейшую судьбу девушки.
- Знаешь, Катя, - неожиданно сказал Илья, останавливаясь. - А ведь у меня к тебе еще одно дело. На этот раз особенно важное.
Катя насторожилась. А Илья продолжал вполголоса, хотя переулок, по которому они в это время шли, был совершенно пуст.
- Недавно у меня спросили: кому я доверяю больше других? Ну, короче говоря, кто, по-моему, заслуживает самого большого доверия… Чтобы если тюрьма, испытания - все, а человек этот не сдался бы, не отступил, не предал…
- И что же? - все еще не понимая, зачем ей говорит об этом Илья, произнесла девушка.
- Я назвал тебя, - твердо сказал Илья. Он сделал долгую паузу. - Видишь ли, тут какое дело. Партийная организация дает мне новое поручение. Теперь мы будем видеться совсем редко. А ты должна стать у нас постоянным связным, понимаешь? Связь с организацией. Не сейчас, конечно, не сразу: сначала поосмотришься, узнаешь кое-что. Это очень ответственно: ты многое будешь знать и многим рисковать…
И опять он замолчал.
- Так как же, согласна?
- Конечно!
- Я знал, что ты так ответишь, - с благодарностью произнес Илья. - И вот еще что. Два-три занятия кружка придется провести тебе самой…
Илья сказал об этом просто, как о чем-то будничном, обыкновенном.
- Да ведь я же не справлюсь, Илюша! - испуганно возразила Катя.
- Надо, чтобы кружок даже в эти дни, когда наши связи временно прекратятся, продолжал работать. Девушка ты грамотная, начитанная - справишься. Главное - не робеть! - И пошутил: - У рабочего человека всегда так: глаза боятся, а руки делают… А вопросы на эти занятия мы подберем попроще.
- Да ведь боязно, Илюша, - продолжала колебаться Катя. - Что, кроме меня, никого больше нет разве?..
- Есть у нас нужный человек, - возразил Илья. - Опытный товарищ, знающий. Суровую школу прошел… Но пока что ему здесь, в городе еще нельзя показываться.
Илья объяснил Кате, что старостой в кружке будет по-прежнему оставаться Наташа, и что, если ей, Кате, в эти дни очень понадобится его помощь - в такой работе ведь всякое случается, - пусть она тоже скажет Наташе: та все устроит.
Похоже, что он хотел еще что-то сказать ей, но подавил невольный вздох и лишь совсем тихо добавил:
- Береги себя, Катюша…
На прощанье Илья дал Кате тоненькую брошюрку в бумажной обложке.
- Вот, прочти дома хорошенько, сердцем ее пойми. А в субботу, на кружке, расскажешь о ней девушкам. Бо́льшего для первого раза от тебя не потребуется. Только смотри: с этой литературой нужно осторожнее. Береги себя!..
Катя спрятала брошюрку в муфту.
- До свидания, Илюша, - мягко и как-то грустно сказала она.
Она ушла, а Илья еще долго стоял у ее калитки…
Когда Митрофан Степанович, кряхтя и жалуясь на старость, укладывается спать, Катя пододвигает поближе к себе керосиновую лампу.
- Отдыхала бы ты, доченька, - советует старик. - Завтра небось опять чуть свет подниматься.
- Я немножко почитаю, - говорит Катя, прилаживая к лампе бумажный самодельный абажур. - Мне тут Илья одну книжку дал.
К дружбе дочери с Ильей Митрофан Степанович относится по-прежнему неодобрительно: вот она, девичья верность, думает он. Жених где-то в морях-океанах, а она себе тут нового нашла. И кто его там знает, что это еще за Илья? Поди, вертопрах какой-нибудь, вскружит девчонке голову, а сам - в сторону…
Но когда он узнал, что это Илья помог Кате перейти на табачную фабрику, в первый раз за все время он одобрительно хмыкнул:
- Видать, правильной линии человек. Нечего было дочери потомственного рабочего чужие подштанники стирать. А тут как-никак своя, рабочая семья…
С тех пор при имени Ильи он уже так не настораживался и не косился на дочь. Но упорное нежелание Кати показать ему этого Илью все-таки обижало Митрофана Степановича, хотя он не мог понять, почему она так поступает.
Катя достала брошюрку, прочла на обложке: Н. Ильин. "С чего начать?.."
Сначала она, по совести говоря, не все понимала из того, что читала, и делала над собой усилие, чтобы сосредоточиться. "Наверно, я такая беспонятливая", - корила она себя. Но потом стройность и ясность мыслей, их огневая страсть увлекли ее, она читала и, сама того не замечая, согласно кивала головой.
А одно место в брошюре ее особенно поразило. Там говорилось как будто специально для нее: что же ей, Кате, делать, с чего начинать, к чему стремиться.
- "Мы сделали первый шаг, - читала она, беззвучно шевеля губами, - мы пробудили в рабочем классе страсть "экономических", фабричных обличений. Мы должны сделать следующий шаг: пробудить во всех сколько-нибудь сознательных слоях народа страсть политических обличений".
- Страсть политических обличений, - повторила Катя особенно запомнившиеся ей слова из брошюры. И задумалась.
Так вот, оказывается, какое большое дело поручил ей Илья!
Катя отодвинула брошюру в сторону и счастливо, удовлетворенно улыбнулась: теперь она знала, о чем говорить с девушками в субботу. Надо предупредить Наташу о том, что и без Ильи занятие все равно состоится.
Она поднялась, взглянула на ходики: ого, да уже скоро утро. Уснула она сразу же, как только добралась до постели, даже забыв потушить лампу.
Митрофан Степанович встал, чтобы погасить свет, увидел на столе брошюру, внимательно перелистал ее, покачал головой. Он почувствовал, как сердце его наполнилось и гордостью и вместе с тем щемящей тревогой за судьбу дочери. "Вот он, оказывается, какой жених-то - Илья", - догадался Митрофан Степанович.
Утром, поднявшись, Катя первым делом вспомнила о книжке: ее на столе не было!
- Папа, - дрогнувшим голосом спросила Катя. - Ты не…
- Вот тебе и "не"! Все скрытничаешь, от отца таишься. А я уж, грешным делом, напраслину о тебе думать начал… Будешь теперь знать, как такие штуки разбрасывать. Ах, доченька, доченька, легкомысленная головушка! А вдруг кто-нибудь зашел бы? - Но тут же он пожалел готовую расплакаться дочь: - За иконой твоя книжка. Ты мне вот что лучше скажи: откуда она у тебя? В самом деле Илья дал? Да не таись: небось не с кем-нибудь, а со старым рабочим разговариваешь.
Пришлось Кате рассказать обо всем: и о том, как позвал ее Илья в первый раз на собрание нелегального кружка, и как много нового ей там открылось, и как теперь Илья поручил ей самой провести занятие кружка и дал прочесть эту замечательную брошюру.
Она ожидала, что отец начнет отговаривать, ругать ее, путать последствиями знакомства с большевиками, но Митрофан Степанович слушал дочь молча, погруженный в какие-то мысли.
- На опасную тропку ступила ты, доченька, - после долгого молчания сказал наконец старик. - Но Илья в выборе не ошибся. Верно?
Катя молча кивнула.
- А что до того, как получше обсказать тебе все на этом первом занятии, - продолжал Митрофан Степанович, - то я тебе один совет дам: расскажи своим подружкам об этой книжке так, будто о всей своей жизни говоришь. О моей. Об Акимовой. Правда - она красивых слов не любит. Она, доченька, всегда простая. - Он бросил быстрый взгляд на Катю и, будто между прочим, сказал: - Ты все-таки пригласила бы как-нибудь этого Илью к нам. Или не пойдет, гордый?
Лицо Кати вспыхнуло румянцем.
- Нет, - мягко сказала она. - Он не гордый, он… хороший.
И, как показалось старику, смутилась.
- Лучше Акима? - выжидательно сощурился Митрофан Степанович.
Катя перехватила этот взгляд, вспыхнула.
- Нет, папа, - решительно произнесла она. - Это не то. Как бы тебе объяснить… Это - совсем другое!
И она спокойно поглядела в глаза отцу: хочешь - верь, хочешь - не верь, а это так, вот только рассказать обо всем этом трудно…
Митрофан Степанович вдруг привлек к себе дочь и обнял ее - совсем так же, как делал это когда-то, когда она была еще маленькой девчонкой с веселыми кудряшками и вечно сбитыми, исцарапанными коленками.
- Ну что ж, Катюша, - сказал он тихо и ласково. - Что я могу тебе пожелать? В добрый час!..
Катя молча уткнулась лицом в его плечо, благодарная и растроганная. А Митрофан Степанович почувствовал, как что-то защекотало у него в горле. Ах, годы, годы! Вот и проглядел ты, старик, когда твоя дочь превратилась в настоящего большого человека, и уже своя дорога у нее, свои заботы и опасности.
Одно его пугает: что ждет ее на этой нелегкой дороге?..
И совсем так же, как вчера Илья, Митрофан Степанович добавил:
- Только береги себя!
…И вот в первый раз она идет сама проводить занятие кружка. Сама! Гордость, радость, тревога переполняют ее. Радостно и… страшно. Это все равно как подняться высоко-высоко, а потом поглядеть вниз. В детстве Катя с подружками взбиралась на звонницу Исаакиевского собора, откуда как на ладошке был виден весь Петербург: крохотные домики, точечки деревьев, узкая голубая полоска Невы, - и сердце щемит, и голова немножко кружится, а хорошо!
Она идет по сияющему огнями вечернему Петербургу, и все ей кажется необычным, значительным, праздничным, и сама она будто тоже торопится на какой-то долгожданный праздник.
Два молоденьких мичмана, оба розовощекие и курносые, - должно быть, недавно произведенные в первый офицерский чин - увязываются за нею, на ходу говорят ей какие-то веселые глупости, а она вдруг оборачивается, озорно, по-девчоночьи строит им забавную гримасу и исчезает в переулке. Кто бы подумал, что она идет на такое важное и опасное дело?
Нет, ну как же хорошо и радостно ей нынче!..
На перекрестке, неподалеку от общежития ее поджидает одна из девушек. Маленькая, круглая, она кутается в полушубок и топчется в своих огромных, не по ногам, валенках.
- Ой, Катя, я волновалась за тебя! - говорит она. И, понизив голос, добавляет: - Илья прислал записку.
Недоумевая, Катя разворачивает клочок бумаги, поданный девушкой.
"Сегодня занятия не проводите, - быстро пробегает глазами она. - Возможен обыск, провал".
И никакой подписи, ничего. Катя рвет записку на мельчайшие клочки.
- Вот что, Олюшка, шепни подругам: сегодня ничего не будет.
- Так нужно?
- Так нужно.
Предупреждение Ильи оказалось не напрасным: в девятом часу, когда, по всем расчетам, должен был собраться нелегальный кружок, нагрянули жандармы.
Они ввалились вшестером, окутанные клубами пара, и остановились у порога, недоуменно переглядываясь.
- Смотрите, к нам гости пожаловали, - насмешливо-безбоязненно воскликнула Наташа. - Что ж у порога-то стоите, гости дорогие? Проходите, милости просим!
Девушки занимались своими делами: кто стирал белье в тазу, кто, сидя на койке, штопал чулки - ничего похожего на нелегальное собрание здесь не было.
Тощий, высокий жандармский вахмистр досадливо крякнул:
- Виноваты. Адресом ошиблись.
- А что? - не унималась Наташа, озорно подмигнув подругам. - Небось все этих… социалистов ищете? А тут, оказывается, ярмарка невест? Экая досада! - И вздохнула: - Бедненькие, трудно вам!
Вахмистр бросил на нее сердитый взгляд, но промолчал и заторопился к выходу.
С этого дня Катя несколько раз замечала: какой-то человек упорно провожает ее от фабрики до самого дома, когда она возвращается со смены. Стараясь освободиться от его преследования, Катя заходила в первые попавшиеся на пути магазины, не торопясь выходить оттуда, и человек терпеливо ожидал ее у витрины, скучающе рассматривая прохожих.
Катя поделилась своими опасениями с Наташей, но та рассмеялась:
- Влюбился какой-нибудь. Девушка ты приглядистая - в такую влюбиться не мудрено. Вот и ходит за тобой как неприкаянный.
Но Катя с сомнением покачала головой: нет, этот на влюбленного не похож.
Она решила действовать напрямик: подошла к нему на улице и, глядя в лицо, спросила возмущенно:
- Послушайте, почему вы вот уж который день всюду ходите за мной? Что вам от меня нужно?
Она гневно сжала кулаки, говорила нарочито громко, и прохожие оглядывались на них с любопытством, а это-то и входило в Катины расчеты.
Незнакомец растерялся. По книгам и по рассказам подруг Катя представляла себе, что у филеров - непременно бегающие, маленькие глазки и черные усики, но у этого глаза оказались почти неподвижные, чуть навыкате, лицо его было тщательно выбрито.
- Чего вы от меня хотите? - повторила Катя громко и негодующе.
Возле них начали останавливаться люди.
- Так его, так, девушка! Пусть не пристает, - насмешливо крикнул кто-то.
Филер смутился, что-то пробормотал, приложил руку к котелку и поспешно отошел.
А Катя вдруг почувствовала огромную, давящую к земле усталость, ноги у нее подкашивались, ее колотил озноб. Она прислонилась к стене около витрины какого-то магазина.
- Вам плохо? - полюбопытствовала молодая женщина. - Помочь?
- Нет-нет, благодарю вас, - неимоверным усилием воли Катя заставила себя сделать первый шаг.