2
Зиновий Петрович Рожественский, конечно, понимал, что эскадра в ее сегодняшнем состоянии имеет слишком мало шансов на победу в случае встречи с неприятелем.
Еще в Петербурге, по обязанностям начальника Главного морского штаба знакомясь с донесениями военно-морских атташе из Лондона, Парижа, из скандинавских стран, читая сводки внешней разведки, он составил себе довольно трезвое представление о том, что противник на Тихом океане окажется куда сильнее, чем думают об этом некоторые придворные сановники. На укрепление могущества японского флота работала добрая половина просвещенной Европы - не будь этой далеко не бескорыстной помощи, судостроительная промышленность далекой островной империи, с ее до крайности ограниченными собственными сырьевыми ресурсами, вряд ли достигла бы такого успеха и за такой короткий срок. Шутка сказать: почти половина всего, чем располагает сейчас хитрый и умный адмирал Того, - это корабли самой новейшей конструкции и постройки.
Эскадренный броненосец "Микаса", водоизмещением в пятнадцать с лишним тысяч тонн, - колосс, равного которому нет во всей русской армаде, - спущен со стапелей всего лишь четыре года назад. Большие броненосные крейсера "Ниссин", "Кассуга", легкие крейсера "Цусима", "Нийтака", "Отава" - всё корабли, которым два-три года от роду. Старыми у Того были лишь канонерские лодки да суда береговой обороны - иные построены еще в семьдесят седьмом году! - но тут японский адмирал рассчитывал на очевидное численное превосходство.
Да, Европа уж расстаралась для Ниппонской империи! Пушки на японских кораблях - систем, подозрительно похожих на германские, навигационные приборы - близнецы британским, аппараты для производства минных атак, говорят, до этого были запатентованы в Северо-Американских Соединенных Штатах. Даже лоции, если их сличить с теми, которые отпечатаны в Лондоне, отличаются разве только тем, что вместо строчек английских названий - на них узкие столбики иероглифов.
Скрыть все эти факты вряд ли возможно, и не потому ли европейские военно-морские вестники с более чем похвальным усердием обливают грязью японскую предприимчивость: вот, мол, шагу нынче не шагнешь без того, чтобы не натолкнуться на японского шпиона. Расписывается на все лады "творческое оскудение" технической мысли в Японии. Извлечен на свет божий анекдотец с бородой - насчет того, что даже лошадиное ржание японцы украли у лондонских извозчиков, а теперь выдают за собственное открытие.
Но это все - хитрости, белыми нитками шитые. Разве один только дурак не заметит, что тут дело не столько в мощности японской агентурной сети, - а она, надо признать, действительно огромна и разветвленна, - сколько в изрядном потоке золота, текущем с востока на запад в бездонные сейфы европейских банков. И то, что эскадре, составленной в Ревеле, не под силу тягаться с этой - целым миром взлелеянной! - японской громадой, тоже не он, Рожественский, первый понял.
Поделиться ли всеми этими мыслями с царем? Еще недавно обласканный его монаршим вниманием и поэтому сделавший такую стремительную карьеру, он должен был бы поставить этим на карту все, - царь не любил, когда ему говорили о слабости "его" империи!
Была какая-то душевная минута, когда Зиновий Петрович уже почти решился добиться аудиенции у царя. Но потом хитрая, с годами выработанная осторожность взяла все-таки верх над этой опасной решимостью.
Второй раз он - неожиданно для себя самого - заколебался и чуть было не заговорил обо всем этом с царем, когда Николай изъявил желание осмотреть эскадру перед ее уходом в Тихий океан. В сентябрьское утро были выстроены на внешнем рейде Ревеля в одну длинную и - насколько это было возможно - ровную линию (Рожественский знал, что у царя особенная любовь к прямым линиям и к симметрии) все корабли эскадры.
Паровой катер, на котором император совершал обход кораблей, простуженно чихал и фыркал, Николай устало, шаркающей походкой поднимался по парадному трапу, слабым, домашним голоском выкрикивал: "Здравствуйте, матросы!", те яростно и нечленораздельно рявкали в ответ: "Здрра… жжла… вшше… пратрск… величств…" - и уже вместе со всей своей немалочисленной свитой низкорослый монарх, выставив вперед рыжую бороденку, снова торопился к катеру.
На каком-то из кораблей - не то на "Донском", не то на "Авроре" - Николай ушибся коленом о комингс, болезненно морщился после того и прихрамывал; настроение его, еще с утра сумрачное, было вконец испорчено. И лишь на прощанье самодержец заставил себя улыбнуться:
- Ну что ж, адмирал, как говорится - счастливого плавания! - И добавил по-французски: - Хоть и принято считать - "Tout vient à point à celui qui sait attendre" , поймите мое нетерпение, с каким я буду ждать ваших вестей.
Глядя куда-то в сторону, - только тут Рожественский заметил, что Николай немного косит, - он сунул адмиралу узкую, почти женскую руку лодочкой.
…А теперь вот мучайся угрызениями совести, терзай себя сомнениями: почему но высказал императору все, что ему надо было знать о подлинном положении эскадры?
Зиновий Петрович недовольно фыркает, как всегда в минуту раздражения, и вызывает к себе одного из штабных офицеров - надо же сорвать на ком-то злость!
- Слушайте, вы подготовили приказ об "Авроре"?
Штабной офицер бормочет что-то в свое оправдание, но Рожественский вдруг багровеет:
- До каких пор, черт вас побери, будет продолжаться этот кабак в моем штабе?!.. Пишите. Ну что вы уставились на меня? Пишите - я буду диктовать!..
И он произносит раздельно, слово за словом, как ученику на диктанте:
- "Предписываю завтра, к восьми с половиной часам утра, собраться на крейсере "Аврора"… - записали "Аврора"? - …всем старшим офицерам, всем артиллерийским офицерам и всем заведующим жилыми палубами и осмотреть, как следует размещать уголь, принимая сверх полного запаса, чтобы не препятствовать действию всей артиллерии… - успели записать артиллерии? - …не нарушать удобств подачи, не закрывать доступа к вспомогательным механизмам и не создавать условий, благоприятных для самовозгорания угля…"
По мере того как Рожественский диктует строку за строкой, он начинает мало-помалу "отходить", и штабной офицер тотчас это замечает.
- Вот уж верно, - поспешно говорит он. - Это вы правильно, ваше высокопревосходительство: на "Авроре" для всех есть чему поучиться!..
Рожественский смотрит на него насмешливо:
- Вы так думаете? Не поэтому ли вы забыли приказ об "Авроре" написать?.. Ну, ладно, - записывайте дальше… "Прошу командира крейсера "Аврора" организовать осмотр так, чтобы он был поучителен для всех собравшихся офицеров и чтобы для всех собравшихся не были пропущены такие детали, как устройство выгородок и удобных проходов в тесных помещениях…"
Окончив диктовать, он откидывается в кресле и закрывает глаза:
- Все. Можете идти.
Штабной офицер выходит из адмиральской каюты на цыпочках: ему кажется, что Рожественский спит…
А адмирал сидит и думает все о том же: нет, нельзя ему было рисковать карьерой, - а вдруг да придут победа и слава?..
Он удовлетворенно улыбается: речь - серебро, молчание - золото!
Костры…
Егорьев не сразу понял, что это - множество костров там, на берегу.
Вечерело. Сумерки наступали по-тропически быстро, стремительно, и чем темнее становился с каждой минутой низкий небосклон, густо усеянный мохнатыми голубыми звездами, тем отчетливее проступали на его фоне далекие золотисто-яркие костры.
На "Авроре" было тихо, откуда-то из глубокого чрева корабля, из матросского кубрика доносилось негромкое мужское пение:
Ой да ты, калинушка,
Ты, мали-и-нушка…
Егорьев задумчиво постоял у борта, продолжая вглядываться в огни костров на берегу. Неожиданно он приказал спустить шлюпку: пойдет туда, на берег.
- Поздненько уже, - пытался отговорить его Небольсин. - Я, конечно, Евгений Романович, не смею давать советы, но на вашем месте я все-таки поостерегся бы… Кто ж их знает, этих туземцев, что у них в голове? Дикое племя как-никак…
- Съедят меня, как капитана Джемса Кука? - коротким смешком рассмеялся Егорьев.
Увидев поднимавшегося на верхнюю палубу Дороша, Егорьев насмешливо бросил Небольсину:
- Вот кто, наверное, согласится разделить со мной печальную судьбу Кука. - И окликнул Дороша: - Чем заняты сейчас?
- Ничем, Евгений Романович, - пожал плечами Дорош. - Вот хожу и мысленно философствую… о сущности бытия.
- Тогда верю, что вы действительно ничем не заняты, - засмеялся Егорьев. И вдруг спросил вполголоса: - Ну как: до сих пор еще сердитесь на меня… за разнос?
Дорош смутился:
- Что вы, Евгений Романович! Я уж забыл давно…
- А вот это - зря! - снова рассмеялся Егорьев и предложил: - Хотите со мной на берег сходить?
- Охотно, - с поспешностью согласился Дорош.
Были отобраны самые сильные и выносливые гребцы, в их число попали Евдоким Копотей и Аким Кривоносов.
Скалистый берег оказался неприветлив; высокие горы уходили обнаженными острыми вершинами к небу; чахлые деревца, словно разбросанные чьей-то небрежной рукой на склонах гор, казались маленькими и жалкими. Тут и там - пятна проступивших наружу обнажений белого и красного песчаника.
…Чем ближе к берегу, тем гуще становились сумерки и тем быстрее увеличивались в размерах костры; через несколько минут под днищем вельбота затарахтела галька.
Егорьев первым выскочил на берег, за ним узкую полосу воды легко перепрыгнул Дорош. У шлюпки остались двое матросов, остальные двинулись вдоль берега. Евгений Романович шел впереди так уверенно, будто он уже не раз побывал в этих местах.
Вскоре маленький отряд моряков вступил в поселок. Возле шеренги кокосовых пальм, вершины которых были неразличимы в темноте, жались одна к другой низенькие, убогие хижины. Они были сооружены из каких-то гибких ветвей и обмазаны светло-оранжевой глиной; поодаль, в крошечной долине сейчас же за поселком, виднелась небольшая кумирня с черепичной крышей, окруженная бесчисленными могильными холмиками.
Костры, разложенные возле хижин, трещали и разбрызгивали искры; у огня суетились полуобнаженные смуглые женщины, тут же копошились голые дети.
Появление русских моряков не вызвало ни страха, ни удивления: женщины оглядывались на них и продолжали заниматься своими делами; лишь любопытные детишки тотчас обступили пришельцев.
Евгений Романович поклонился и поздоровался по-русски, это же сделали матросы. Женщины отозвались какими-то непонятными, негромкими гортанными возгласами, означавшими, должно быть, тоже приветствие.
Только сейчас Егорьев разглядел, что у одного из костров, самого большого, кружком сидят мужчины; он решительно направился туда.
Мужчины молча потеснились, уступая ему и Дорошу место; матросы стали поодаль. Несколько минут, пока длилось всеобщее молчание, Дорош внимательно рассматривал лица туземцев, озаренные неверным светом костра.
Они были непривлекательны: плоские, увенчанные какими-то замысловатыми валиками из слюдянисто-черных волос, болезненно худые.
Самым ужасным были рты: с черными зубами, с воспаленными, как бы кровоточащими деснами. Дорош вначале подумал, что это - следствие скорбута , но Евгений Романович, перехватив его взгляд, отрицательно качнул головой.
- Бетель , - вполголоса пояснил он.
Туземцы молчали. Молчали и моряки. Это молчание длилось долго, слишком долго; только иногда мужчины перебрасывались какими-то отрывистыми, короткими фразами и тут же снова умолкали, искоса поглядывая то на Егорьева, то на Дороша.
Евгений Романович не торопился заговаривать. Он сидел и разглядывал мужчин, и такое сострадание было в его взгляде, что Евдоким Копотей толкнул локтем Кривоносова: гляди, что делается с нашим командиром.
Детишки не отходили от матросов. Аким протянул руку и погладил по жестким волосам какого-то малыша, тот сначала испуганно отшатнулся, отскочил в сторону, потом подошел к матросу и доверчиво остановился возле него, глядя снизу вверх огромными черными выразительными глазами.
- Ишь ты, малец, - сказал Кривоносов и, достав из кармана кусок твердого синеватого рафинада с табачными крошками на нем, протянул его малышу. - На-ка, попробуй матросского гостинца.
Будто следуя его примеру, Егорьев поспешно вытащил из кармана пачку прессованного душистого табаку, распечатал и протянул ближайшему из мужчин. Тот молча взял ее, понюхал, отщипнул немного и пустил по кругу. Один из мужчин поднялся, исчез в темноте, которая начиналась сразу же в двух-трех шагах от костра, и через несколько минут возвратился со связкой мелкой вяленой рыбы; все так же молча он подал ее Егорьеву. Дорош с интересом наблюдал за происходящим. Вначале, еще на крейсере, ему было непонятно, почему это вдруг Егорьеву захотелось побывать на берегу, но теперь он словно увидел Евгения Романовича в каком-то ином освещении, и многое в прежнем поведении Егорьева стало ему ясным, хотя, кажется, ничего особенного здесь, на берегу, и не произошло.
- Я хочу посмотреть, как вы живете, - сначала по-французски, потом по-английски сказал вдруг Евгений Романович.
Его, по всему судя, никто не понял, тем не менее, когда он встал и направился к ближайшей хижине, двое или трое мужчин тоже поднялись и, вооружившись горящими палками в виде факелов, пошли вслед за Егорьевым.
На пороге хижины Евгений Романович и Дорош остановились.
Внутренний вид жилья поразил их. В одному углу хижины были свалены самодельные сети, в другом грудой лежали какие-то лохмотья, на них, разметавшись, спал голый ребенок. Посередине невысокой горкой возвышались рыбьи кости, от них шел тяжелый, зловонный запах. Уродливые тени метались по стенам.
Мужчины, сопровождавшие моряков, по-прежнему хранили бесстрастное молчание.
- Н-да, неказистое жилье, - вполголоса произнес за спиной капитана первого ранга Аким Кривоносов.
Егорьев оглянулся на него, но ничего не ответил.
Они возвратились к костру, и Егорьев начал торопливо извлекать из карманов взятые, очевидно, на всякий случай пачки галет, пакетики с ржаными сухарями, потом вытащил портсигар и опорожнил его, оставив себе только одну папиросу. Евдоким Копотей и Кривоносов переглянулись и тоже стали опустошать свои карманы: куски сахара, пачки галет и табака они молча сложили в одну кучку на земле, неподалеку от костра.
Дорош пошарил в карманах, но ничего подходящего не нашел и досадливо крякнул. Минуту подумав, он извлек из бокового кармана кителя горсть французских монет - все, сколько их у него было, - и протянул одному из мужчин.
Егорьев поклонился сидевшим у костра, те ответили ему сдержанными возгласами, и он, повернувшись, быстро, крупными шагами пошел к берегу.
Было уже совсем темно. Отсюда, с берега, корабли эскадры теперь почти не угадывались, они словно исчезли в этой осязаемо-густой ночи, и только фонари на их мачтах казались звездами, во множестве опустившимися к самой воде.
Ровно и монотонно шелестела волна, взбегая на пологий берег и снова скатываясь с него; поскрипывал днищем на гальке чуть покачивающийся вельбот.
И от этой торжественно-молчаливой, совершенно необычайной ночи, и от этих низких звезд на мачтах эскадры, и от всего только что увиденного здесь, на берегу, Дорошу стало как-то не по себе; тихая и печальная задумчивость овладела им. И снова - в который раз за время плавания! - припомнился ему тот старик на курской дороге.
За все время, пока вельбот шел к кораблю, никто не проронил ни слова. Только Аким Кривоносов не удержался, вздохнул и задумчиво сказал вполголоса:
- А все ж таки, наверно, нет на земле места, где бы хорошо жилось бедному человеку!..
Один из матросов-гребцов предостерегающе дернул его за рукав: тише! Но ни Егорьев, ни Дорош, казалось, не слышали ничего.
Поднявшись по трапу, Евгений Романович не ответил обратившемуся к нему с каким-то вопросом Небольсину и быстро прошел в свою каюту.
А Дорош еще долго стоял у борта, продолжая глядеть в ту сторону, где все так же маячили золотые костры.