Двадцать пять лет назад он простить не мог жене, что родила она ему дочку, а не сына, и хотя за все время даже пальцем не тронул жену, она до самой своей смерти чувствовала эту мужнюю неприязнь и виновато прятала глаза. А вот теперь он радовался, что получилось все именно так: она, дочь Елена, проложит ему дорогу к самому заветному.
Старик Теушев, конечно, бестия, - он свой интерес блюдет так, что его не обхитришь, ну да ведь не убыточное же что-нибудь предлагают ему.
Анатоль оказался значительно менее практичным, чем его папаша, он до сих пор даже не поинтересовался, какое приданое будет за Элен, и почти всегда морщился, когда об этом заходила речь: денег, слава богу, у него и своих достаточно. Зато все вечера напролет проводил он в обществе невесты, рассыпался в любезностях, острил и каламбурил направо и налево.
Чуждый всего, что хоть мало-мальски касалось политической жизни и войны, он тем не менее считал обязанностью блеснуть своими связями с какими-то совершенно привилегированными штабными офицерами и своей осведомленностью в военных делах.
- О, ма шег, - возбужденно говорил он, заметно картавя. - Я вам гасскажу пгепикантнейшие подгобности последних сводок с Тихого океана… Адмигал Гожественский испгашивал монагшего благословения этим стагым когытам, символизигующим собой гусский флот! Каково, а?.. Нет уж, этим… самотопам даже благословение самого господа бога вгяд ли поможет!..
И, довольный, хохотал, не замечая, как бледнеет при этом Элен.
"Пустомеля!" - неприязненно думал о нем отец Элен, однако делал вид, что слушает молодого Теушева с огромным интересом.
Петербург, как всегда, хорошел по весне.
Распускали свои клейкие, густо-зеленые почки молодые деревца на Марсовом поле; Нева, освободившись ото льда, гулко и раскованно рокотала под мостами; тонконогие, в белых передничках барышни-гимназистки попарно расхаживали по Невскому с железными кружками на ленте через плечо, собирая подаяния в пользу "героев войны" и даря в ответ кокетливые улыбки заодно с букетиками ранних фиалок.
Гимназистки шли мимо булочных и церквей, где с утра дотемна стояли молчаливые шеренги нищих, мимо Гостиного двора, возле которого штабные писаря с нафабренными неестественно черными усами подкарауливали смазливых горничных и кухарок, - Петербург оставался верен себе, шумный, многоголосый, суетный и пестрый. Покрикивали с высоты козел широкоплечие, в цветных кушаках, осанистые лихачи, изваяниями высились на перекрестках городовые, у театральных подъездов толпились курсистки-"бестужевки".
От рассветной зари до поздних теперь вечерних сумерек проспекты были наполнены весенним неумолчным шумом, гомоном, смехом. Выкрикивали что-то бойкие мальчишки-газетчики, тоненьким тренькающим звоночком позвякивала на ходу перегруженная конка, прохожие громко и возбужденно переговаривались, обменивались приветствиями.
И только рабочие окраины города были непривычно глухи, пустынны и насторожены. Напрасно хриплые гудки надрывались здесь в обычный рассветный час, когда город еще погружен в утреннюю дрему: никто не спешил к заводским воротам, никто не включал рубильников в опустевших и, должно быть, потому особенно мрачных цехах; черными змеями свисали над станками неподвижные ремни трансмиссий…
Рабочий Питер бастовал.
…Не знала, не видела, не замечала всего этого Элен. В городе, где она родилась и выросла, где прошли ее гимназические годы, - она была словно чужим, посторонним человеком.
Ни до веселой сутолоки проспектов, ни до суровой настороженности молчаливых окраин, ни до всего вообще на свете ей не было ровно никакого дела: она готовилась к свадьбе.
2
Листовка была обнаружена на крейсере все тем же вездесущим отцом Филаретом.
- Вот. Извольте убедиться! - он воинственно размахивал перед лицом Небольсина измятым листком. - Я же предупреждал вас, Аркадий Константинович? Ну вспомните: предупреждал или нет?
Вид у батюшки был настолько торжествующий, рыжая бороденка его поднялась кверху так задорно и воинственно, что глянуть на отца Филарета - он вроде был даже и обрадован своей находкой. Маленькие, подпухшие глазки, обычно бесцветные и невыразительные, на этот раз, казалось, так и полыхали торжествующим ликованием.
- Ну-с, что же вы мне теперь скажете, милейший Аркадий Константинович? Дурень поп, он, конечно, ничего не понимает в политике. Так, да? Молчите?..
Старший офицер побледнел, закусил губу: сбывалось то, чего он больше всего боялся, - крамола на крейсере обнаружилась, и ответственность за нее могла лечь на него.
- Да что вы, раскричались-то? - грубо оборвал он отца Филарета. - Обрадовались находке, в пляс пуститься готовы… Ну-ка, разрешите взглянуть: может, еще и ничего серьезного… - Он старался не показать своей встревоженности.
- Взгляните, взгляните, - охотно согласился отец Филарет. - Вот они, плоды преступного попустительства!..
И протянул листовку Небольсину.
Листовка была написана чернильным карандашом, крупными и четкими печатными буквами, - очевидно, в расчете на то, что не все матросы достаточно грамотны.
- "Братья матросы"… - вполголоса прочел Небольсин и пожевал губами.
Дальше он читал про себя и с каждой строчкой все явственнее ощущал, как сковывающий противный холодок ползет у него по спине. "Братья матросы, вы должны знать… всю правду, которую от нас… пытаются скрыть…" Да, кажется, у отца Филарета действительно есть все основания так ликовать: находка нешуточная!
Говорилось в листовке о том, что матросы должны помнить: их главная сила - в единении; говорилось в ней и о том, что русские люди, все, в ком бьется честное сердце, никогда не забудут безымянных героев, павших у стен Порт-Артура и Мукдена: кровь погибших - на руках тех, кто развязал эту преступную войну…
- Л-любопытно, - уже куда менее уверенно пробормотал Небольсин. - Весьма любопытно! "Люди труда хочут одного: мира!" - вполголоса прочитал он и попытался насмешливо улыбнуться: - И писать-то грамотно не научились, а туда же! "Хочут"!..
Но улыбки не получилось. Небольсин машинально полез в карман за платком, вытер лоб, покрывшийся холодной испариной. Да, это было как раз то ужасное, неотвратимое, что призраком давно уже пугало его. И главное, никто не может сказать с уверенностью: много ли таких листовок на крейсере, успели ли они дойти до матросов?
- Убедились? - ликующе спросил отец Филарет. - У нас, можно сказать, под самым носом… этакое, а мы, извольте заметить, проглядели, да-с, именно: проглядели! Каково, а?
Небольсин лихорадочно соображал, что же ему предпринять. Сделать ход конем и сообщить обо всем флагману (уж если сообщать, то, конечно, флагману, а не Егорьеву)? Но это значит - почти наверняка подставить себя под удар. Уж себя-то в первую очередь!.. Не сообщать? Сделать вид, что ничего не случилось? А где ручательство, что этого не сделает отец Филарет? Батюшка, похоже, рад выслужиться и уж такого редкостно удачного случая ни за что не упустит.
Небольсин решил положиться на свою изворотливость: батюшка лукав, но и он не из простаков.
- Н-да, - сдержанно сказал он. - История действительно несколько… неприятная. И знаете, о чем я думаю: неприятна она прежде всего для вас, батюшка.
Он на минуту умолк, сбоку поглядывая на отца Филарета.
- Как это - для меня? - не понял тот и испуганно отпрянул. - Бросьте шутить! Я первым нашел на корабле эту… отраву. И для меня же…
- Именно, - подтвердил Небольсин. - Как же вы не поймете, все это очень просто. Вы сами посудите… - Он холодно дернул плечами: - Насколько я понимаю, вы для того на крейсер и посланы, чтобы неустанно следить за душами вашей паствы. Молитвой, словом божьим, зоркостью своей оберегать эти души от пагубного влияния… Так я говорю или не так?
- Ну, так, - неохотно подтвердил отец Филарет.
- А что получилось? Души-то - они, оказывается, уже давно не под вашим контролем! Благочинному это едва ли понравится. Да и не только ему, а и кое-кому повыше. Слыхали, чем для отца Назария кончился бунт на "Роланде"? Такие неприятности, что он и до сих пор прийти в себя не может!..
Вот и у нас то же может случиться, - беспощадно продолжал Небольсин, с любопытством наблюдая, как бледнеет отец Филарет. - Спрос - допрос, то да се, да как вы слово божие в народ несете, - а вы, конечно, помните эту пренеприятную историю с библейскими матросами… Да поинтересуются, куда вино, отпущенное для святого причастия, девается, да еще, чего доброго, узнают, что вы и на молитву под хмельком выходите… Люди-то, знаете, все грешные, хлебом их не корми - дай покопаться в чужих делах. Верно? - Он сочувственно вздохнул: - Тут уж возвращения в монастырь вам никак не избежать. Да еще, упаси бог, в Соловецкий… А там - холод, снега, морозы.
Для убедительности Небольсин зябко повел плечами, будто его самого уже пробирал этот мороз. Потом, помолчав, небрежно добавил:
- Ну и нам, всем остальным, разумеется, будет сделано соответствующее внушение: куда, дескать, смотрели. Рожественский еще, чего доброго, приказом по эскадре выговор объявит Евгению Романовичу и мне… Неприятность, что и говорить.
- Соловецкий, думаете? - упавшим голосом переспросил отец Филарет.
При всей своей задиристости он пуще огня боялся гнева духовных властей, и перспектива попасть в монастырь после привольного корабельного житья мало прельщала его. О том, что угроза Небольсина едва ли осуществима в условиях боевого похода, отец Филарет просто не сообразил.
- Думаю, что да, - повторил Небольсин. Он уже торжествовал: попался батюшка, теперь только бы не испортить дело каким-нибудь отпугивающим, необдуманным словом. - Вообще-то поступайте, как вам совесть подсказывает, - небрежно произнес он. - Я - человек мирской, плохой советчик духовному пастырю, так что уж вы не обессудьте. Но на вашем месте я бы…
И он замолчал, всем своим видом показывая, что - честное слово! - готов дать самый бескорыстный совет, но из почтения к сану отца Филарета не дерзнет этого сделать. Нет-нет, ни за что!..
- Что, что на моем месте вы бы сделали? - отец Филарет, еще минуту назад торжествовавший победу, сдался. Он как-то разом весь обмяк, говорил неуверенно, голос его дрожал. - Аркадий Константинович, голубчик вы мой, не мучайте, договаривайте!
И такая мольба была в его голосе, так умиленно глядел он прямо в глаза старшему офицеру, что тут надо иметь самое черствое сердце, чтобы остаться безразличным и не помочь человеку.
- Что делать? - словно все еще колеблясь, переспросил Небольсин. - Только один уговор: я вам никакого совета не давал.
- Да-да, разумеется, - нетерпеливо подтвердил отец Филарет.
- Выход, мне кажется, один, - закончил Небольсин. - Уничтожить эту злополучную прокламацию. И считать, что ее в природе никогда не существовало.
- То есть как это - не существовало? - не сразу сообразил отец Филарет.
- А очень просто. И не делайте, пожалуйста, страшные глаза. Рассудите так: кто ее видел? У вас или у меня в руках - кто видел ее? Никто! А на мою скромность вы можете смело полагаться. Вас я не выдам.
На слове "вас" Небольсин сделал многозначительный нажим, и отец Филарет, еще не приняв никакого решения, уже приободрился: нет, какой же чудесный человек - этот Аркадий Константинович!
- Уничтожить… Вот так, - повторил Небольсин и, аккуратно сложив листок, изорвал его на мельчайшие клочки, затем высыпал их в пепельницу и поднес горящую спичку. Было сделано все это так неторопливо, спокойно и уверенно, что отец Филарет не успел что-нибудь возразить.
Маленький костерик в пепельнице поднял кверху язычок светло-желтого пламени, оно минуту-другую поколебалось, потом осело, и на дне осталась только горсточка пепла, еще живого, колеблющегося, но уже, остывающего. Последние крохотные оранжевые точечки пробежали по пеплу и тут же угасли.
- А я озабочусь, чтобы было проверено, не хранятся ли эти листовки еще у кого-нибудь на корабле. - Небольсин говорил так спокойно, будто ничего вообще не произошло. - Разумеется, проверить надобно осторожно, не привлекая ничьего внимания… - Он поднял взгляд: - Решено?
Смутно, краешком ума отец Филарет догадывался, что тут что-то не то, что неспроста милейший Аркадий Константинович все это проделал. И все же он вздохнул облегченно, покосившись на груду неподвижного пепла. Конечно, это - самый правильный выход из положения… Соловецкий монастырь… Бррр!
- Вот и чудесно, - заключил старший офицер. - Вот и чудесно! - И даже ободряюще улыбнулся.
…А листовки тем временем гуляли по всему кораблю. Матросы находили их в карманах собственных бушлатов, в подвесных койках, когда разбирали их на ночь, находили возле боевых механизмов, даже в церковном отделении.
Листовки тотчас исчезали: их тщательно прятали от зоркого унтерского взгляда, от боцманского глаза, от наиболее ненадежных матросов. Прятали, чтобы потом, где-нибудь в укромном уголке, снова и снова вчитаться в непривычные, отчаянно смелые, но такие близкие сердцу слова.
По молчаливому согласию никто вслух не заговаривал об этих листовках, но Копотей и его друзья знали, что работа их оказалась не напрасной. Они чувствовали себя в эти дни победителями. Возбужденные, радостно взволнованные, словно ощутив в себе какую-то новую, неведомую прежде им самим силу, они время от времени молча перебрасывались удовлетворенными, сияющими взглядами.
Листовки ходили по крейсеру!..
Тем временем на эскадру надвигались такие события, которые заставили отца Филарета и старшего офицера забыть и об их собственных опасениях, и о листовках, и о многом другом.
Корабли вышли в свой последний длительный переход: моряки рассчитывали, что следующая стоянка будет теперь уже во Владивостоке.
Тихий океан, обычно в это время года здесь спокойный и ласковый, встретил эскадру неослабевающими ветрами, громоздящимися волнами, густыми туманами по ночам. Восьмого перед рассветом налетел от веста шквал с дождем, он раскачивал корабли, срывал брезентовые чехлы с орудийных стволов, швырял на палубы ноздреватую, грязную пену.
Утром девятого мая эскадра вошла в Восточно-Китайское море.
3
Митрофан Степанович жил теперь в полном одиночестве. Дни проходили за днями, а дочь из тюрьмы все не возвращалась. На следующее же утро после того, как была арестована Катя, Митрофан Степанович отправился в жандармское управление узнать о ней.
Но там с ним и разговаривать не стали.
- Иди, старик, иди. Слыхом не слыхивали мы о твоей дочке.
- Да как же так? - продолжал настаивать Митрофан Степанович. - Нынешней ночью ее увезли.
- Раз увезли, стало быть, так и надо. - Дежурный вахмистр осклабился: - Что, недоглядел за доченькой-то? - И деловито пояснил: - Уж там ее научат уму-разуму!.. Будет знать, с кем якшаться, чем заниматься. - Он округлил глаза: - Тебе сказано - убирайся!
И Митрофан Степанович, пришибленный горем, как-то разом еще более постаревший, отправился домой. Долго, часа, должно быть, три, добирался он до своей глухой улочки на Васильевском острове. Город был залит добрым, весенним солнцем, ранние цветы на газонах источали нежный и как будто еще робкий аромат, недвижное курчавое облачко висело над шпилем Петропавловской крепости, одно во всем огромном небе.
Митрофан Степанович глядел на все это невидящими глазами. Дома он бесцельно ходил из угла в угол, принялся было за уборку в комнате, но тут же махнул рукой: кому это нужно?.. Ничто не радовало здесь теперь, ничто не грело: не было дочери!
Он перебирал в памяти все прожитое, день за днем, вспоминал давно забытые мелочи и подробности, которые обрели теперь совершенно новый смысл, и все было связано с дочерью. Катя приходила с работы, пахнущая морозом, веселая, раскрасневшаяся, и еще с порога кричала звонко: "Проголодался, папа? А я нынче немного задержалась…" В дни получки она обязательно приносила ему пачку табаку как раз того сорта, к которому он привык, а иногда и косушку, торжествующе ставила ее на стол и говорила, смеясь глазами:
- Побалуйся маленько!
- Да что ты, доченька, - притворно отнекивался Митрофан Степанович. - Знаешь же, что я не пью ее, окаянную…
- Ладно уж… непьющий, - все так же смеясь глазами, останавливала дочь. - Думаешь, я не знаю, как ты со своими дружками-стариками в рюмочку заглядываешь?
- Выдумаешь! - обижался Митрофан Степанович.
- Ну не сердись, не сердись, - снова смеялась Катя. - Подъезжай к столу. Да погоди, я тебе закусочку соберу. Мамки нет - кто ж тебя и побалует.
- Так ведь расход какой! - все еще для видимости упрямился он.
Но Катя уже не слушала его, гремела тарелками, суетилась, мурлыча себе что-то под нос, на ходу делилась с отцом какими-нибудь пустячными новостями, и обоим им было спокойно, хорошо, хорошо…
Митрофан Степанович наливал себе чарочку, подносил ее к глазу, смотрел через стекло и неторопливо говорил:
- Ну, доченька, твое здоровье…
Вечерами, если дочь никуда не собиралась, он, бывало, схитрит, пожалуется, что вот глаза стали плохо видеть, экая досада, а он как раз газетку свежую припас, - и она садилась читать ему вслух…
Сколько их оказалось, этих воспоминаний! Вот ведь, жизнь проживешь, а до определенной поры не будешь знать, как дорога сердцу каждая мелочь, каждый пустячок, напоминающий о прошлом.
Через два дня Митрофан Степанович решил, что ему обязательно нужно увидеться с Ильей, непременно нужно, и под вечер поплелся к Обводному каналу, где, как он знал но рассказам дочери, жили девушки-работницы с табачной фабрики.
Дверь ему открыла Наташа - он ее сразу узнал, тоже по рассказам Кати. И она его узнала. Она радостно всплеснула руками, ахнула от удивления, потащила старика в комнату.
- Небогато живете, - зачем-то сказал он, когда вошел и огляделся.
- Девушки, это Катин отец, - объявила Наташа, и девушки тотчас обступили его, затормошили, засыпали вопросами.
Они заставили его снять пальтишко, одна из них сбегала куда-то с огромным потемневшим от времени медным чайником, и девушки почти насильно усадили Митрофана Степановича пить чай, и каждая пододвигала какое-нибудь свое нехитрое угощение: медовые пряники, баранки, разноцветный ландрин.
- Ах, сластены, сластены, - безобидно ворчал он. - На что деньги переводите!
- А мы не переводим. Это нам женихи приносят, - хохотали девушки. И все уговаривали Митрофана Степановича: - Ешьте, не стесняйтесь, они еще принесут.
Долго не хотели отпускать его девушки - все расспрашивали, слышно ли что-нибудь о Кате, вспоминали о ней. Но он взглянул на ходики: одиннадцатый час! - и встал:
- Спасибо. Отогрелся я у вас душой…
- А вы почаще к нам приходите, - приглашали девушки; одна завязывала ему шарф, другая совала в карман оставшиеся от чаепития пряники.