Наташа, поняв, что приходил Митрофан Степанович, должно быть, неспроста, вызвалась проводить его. И вот там-то, по пути домой, он и попросил ее: не передаст ли она Илье, что хочет он с ним увидеться.
- Трудно это, - подумав, сказала Наташа. А почему трудно - не объяснила.
Старик вначале обиделся, потом сообразил, что если девушка что-то недоговаривает, - значит, так и нужно.
- А все-таки? - попросил он снова. - Может, попытаешься?
Так она ему ничего и не пообещала.
И все же Илья пришел.
Он пришел в конце недели, поздно вечером, и когда Митрофан Степанович откинул крючок на двери и увидел перед собой однорукого человека, он даже как-то растерялся.
Он так и стоял, молча глядя на Илью.
А Илья шагнул через порог и просто сказал:
- Ну, здравствуйте, Митрофан Степанович.
Старик засуетился, не зная, где усадить гостя, но Илья, добродушно усмехнувшись, остановил его:
- Не велика птица я, чтоб меня встречать. Ну, рассказывайте, Митрофан Степанович. Как тут вам: очень трудно?
…Они просидели почти до рассвета, и о чем только не переговорили за эту ночь! Митрофан Степанович вспомнил свою молодость: как служил во флоте, как потом пошел работать, боролся с хозяевами за собственные права, как похоронил жену и остался один-одинешенек с девочкой-малолеткой на руках. Трудно было, а не сдавался, гнули его, а не согнулся! Илья слушал все время молча, лишь иногда вставляя вопросы.
- Вот и Катюша у меня такая же - неугомонная, - вздохнул старик, и непонятно было: осуждает он дочь или гордится ею?
- Хорошая она у вас. Очень хорошая, - только и сказал Илья, и глаза его, как показалось Митрофану Степановичу, повлажнели.
Когда Илья уже собрался прощаться, Митрофан Степанович решился спросить о главном:
- Как думаешь, Илюша: можно ей чем-нибудь помочь? Адвоката там или еще что-нибудь…
Илья долгим, внимательным взглядом посмотрел на Митрофана Степановича и отрицательно качнул головой:
- Скрывать не стану: вряд ли. Виновность ее с точки зрения закона очевидна. Нелегальный кружок, литература - этого достаточно, чтобы обвинить человека, как они пишут, "в заговоре, направленном на ниспровержение строя". А после зимних событий охранка особенно озлоблена, хотя правительство и играет в демократию…
Митрофан Степанович опустил голову.
Илья помедлил:
- Можно, конечно, попытаться организовать побег из тюрьмы. Но это рискованно для самой Кати. Побег с поселения, а ее, вероятно, пошлют на поселение, куда легче, проще и безопаснее. - Илья взял старика за руку: - Поверьте, Митрофан Степанович, мне Катя тоже очень… дорога. Мне, может быть, все, что случилось, вдвойне тяжело, потому что ведь это я привлек Катю к работе. Но вы меня поймете: у нас нет иного пути, кроме пути борьбы!
И старик понял его. Он на мгновенье опустил голову, потом поднял ее, и взгляд его был тверд и спокоен.
- Она у меня сильная, - негромко сказал он. - Она вынесет все!
"Вот с какими людьми пошла ты одной дорогой, доченька, - гордо подумал Митрофан Степанович, проводив Илью. - С настоящими людьми!.."
ГЛАВА 14
1
Места, в которых проходила теперь эскадра, были для моряков сплошной, непрерывной загадкой. То вдруг налетит шквал, вон как девятого числа, во вторник, и тогда палуба ходуном ходит; то наступит неожиданное безветрие, штиль, и море лежит дремотное, неподвижное, и крупные мохнатые звезды по ночам смотрятся в него, как в зеркало…
Двенадцать дней - с первого мая, когда начался последний переход эскадры и перспектива скорого прихода во Владивосток перестала казаться недостижимой, а на кораблях только и разговора было, что об отдыхе во Владивостоке, - двенадцать дней прошли на эскадре в обычной хлопотной суете службы.
С утра - приборки, чистка оружия и боевых механизмов, тренировки специалистов, потом - обед, снова занятия…
Делали около двухсот миль в сутки, грузились углем в открытом море, - за последнее время это стало уже привычным, - по утрам проводили маневренные учения, чистили абордажное оружие. Единственным разнообразием в этой серой, привычной будничности (серой буквально, потому что почти все время над морем висели свинцовые, неподвижные тучи) явилось задержание английского парохода "Олдхэм", который упорно следовал за эскадрой, держась в стороне.
Трюмы "англичанина" были забиты грузами для Японии, так что пришлось их, по законам военного времени, конфисковать, но никого на эскадре это не обрадовало - матросы мрачно шутили:
- Уж если появился этот соглядатай, добра не жди. Того и гляди, беда какая-нибудь нагрянет.
- А что им, тем англичанам, нужно? Хитрят-мудрят, а ничего не поймешь.
- Да тут и понимать нечего. Хитрость ихняя вот какая простая! Хитра Хавронья, да высоко гнездо воронье… Им бы чего хотелось: чтобы мы позлее перегрызлись с япошками, а как станем слабже, они и нас и япошек к рукам приберут…
С тех нор как восьмого мая перешагнули границу тропиков, стало заметно прохладнее, тучи висели над кораблями, тянуло холодным ветром. Разразился долгий, надоедливый мелкий дождь, не прекращавшийся почти двое суток.
- Что-то ползем мы, ползем уже, кажется, давно на японских коммуникациях, а дети богини Аматерасу не проявляют к нам интереса, - пошучивал мичман Терентин.
- Погоди, накличешь беду на свою голову, - предостерег его Дорош, без особенной, впрочем, боязни в голосе.
- А что ж они, в самом деле, прячутся от нас? Так выходит?
- Я тебе говорю: дай срок, накличешь еще!..
В последние дни они с Терентиным только и делали, что спорили каждую свободную минуту. Дороша бесила легкомысленная бравада, с которой Андрей рассуждает о предстоящей встрече с неприятелем. Мальчишка, шапкозакидатель!..
Терентин оказался не прав.
В ночь с двенадцатого на тринадцатое мая вахтенный радист "Авроры" перехватил в эфире какие-то сигналы, посылаемые, очевидно, японской станцией беспроволочной связи.
Разобраться в них было невозможно, потому что, как обнаружилось, штабу Рожественского не был известен ни один из японских военных шифров. Но одно стало ясно: японцы где-то здесь, неподалеку. Полутора часами позже принят был уже открытый, незашифрованный текст: речь в депеше шла о том, что приближается русская эскадра и что нужно подготовиться к производству минных атак.
Мичман Терентин, интересовавшийся когда-то вопросами японской военной тактики, убеждал, что это не больше как хитрость противника, рассчитанная на то, чтобы дезориентировать русскую эскадру, но его никто не слушал.
На "Суворове" и на головном корабле отряда Небогатова радиограммы, вероятно, тоже были перехвачены, потому что вскоре с "Суворова" поступило приказание: не иметь огней, принять меры на случай возможного нападения японцев.
- Вот увидите, - горячился мичман Терентин, - японцы неспроста дают эти депеши открытым текстом: суток двое-трое они будут выматывать наши нервы непрерывной боевой готовностью, а потом, когда вконец измотают, ударят…
Но Небольсин резко оборвал его, заметив, что не рекомендуется молодым офицерам брать на себя слишком много. Обидевшись, Терентин замолчал и больше уже не пытался высказывать предположения.
"Пожалуйста, - казалось, показывал он всем своим видом. - Могу и молчать".
Крейсер погрузился во тьму. Отрывисто и резко прозвучал по всем помещениям корабля сигнал боевой тревоги.
Аким Кривоносов первым прибежал к своему орудию и, еще не отдышавшись, доложил о готовности к бою.
"Тьфу, черт! - мысленно выругался он. - Холодище-то какой! Тут до утра вконец закоченеешь…"
Ночные тревоги не были диковинкой для матросов роты Дороша: лейтенант, исполнявший по боевому расписанию обязанности плутонгового командира, в последнее время повторял их довольно часто. Но на этот раз она оказалась затянувшейся, так что сам Дорош вынужден был приказать Зиндееву принести ему из каюты шинель: холод пробирал основательно.
Смутное предположение, что тревога эта уже не учебная, а настоящая, перед сражением, час от часу перерастало в уверенность.
Мимо орудия к переднему мостику торопливо пробежал писарь Коротеев.
- Эй, письме́нный, - вполголоса окликнул его Евдоким Копотей. - Какие новости?
Но писарь, очевидно, не расслышал, потому что иначе, словоохотливый и гордящийся своей близостью к начальству, он непременно остановился бы перекинуться фразой-двумя; а откуда-то сбоку из темноты донесся предостерегающий окрик боцманмата:
- Разговоры!..
Степа Голубь придвинулся к Копотею.
- Слышь, Евдоким, неужто это мы уже с неприятелем встретились? - спросил он шепотом, скрывая невольную дрожь в голосе.
- Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, - отшутился Копотей. - А ты что, струсил?
- Н-нет, отчего же, - смутился Голубь, которому было неприятно, что Копотей почти угадал его состояние. И тут же признался жарким шепотом: - А вообще-то, знаешь… - И не договорил, растерянный и подавленный.
Копотей нащупал во тьме плечо матроса и положил на него широкую, сильную руку:
- Не бойся, браток. Мы с тобой заговоренные. Я еще на твоей свадьбе погуляю.
- Кабы так! - жарко, с надеждой выдохнул Голубь. Маленький, слабосильный, не видевший в своей жизни до флота ничего, кроме узкой отцовской полоски земли да березовой рощицы, что начиналась сразу за околицей, он чувствовал себя таким беспомощным, потерянным среди этого необъятного, беспокойно ворочающегося у бортов холодного чужого моря. - Кабы так!.. - повторил он, благодарный Копотею за теплое, участливое слово, и Копотей ощутил, как волна острой жалости к этому слабому пареньку прихлынула к самому сердцу.
- Говорю, не робей! - повторил он. - Ты, Степа, жизнью-то своей не очень разбрасывайся и перед страхом на коленки не становись. Она тебе еще для большой борьбы понадобится, жизнь!..
И он погладил Степу по плечу, отчего тот как-то по-детски дрогнул и сжался.
Изготовясь к бою, крейсер стал похож на молчаливого настороженного великана. Во всех боевых постах люди делали свое привычное дело молча, несуетливо, но и без промедления, а сделав - останавливались и замирали, будто вслушиваясь в то далекое, еще неведомое, непонятное, что надвигалось откуда-то из ночи.
Над кораблем висела плотная, почти осязаемая тишина; и, наверное, поэтому с особенной отчетливостью проступали и тяжелые вздохи волн за бортом, и торопливая скороговорка кильватерной струи под кормой, и ритмичный перестук машин, выговаривавших: так-таки так, так-таки так…
Сколько прошло времени в таком напряженном ожидании, никто не знал. Подремывал, иногда легонько всхрапывая и сразу после этого испуганно вскидывая голову, привалившийся плечом к замку орудия Ефим Нетес; молчаливо, задумавшись, стоял Евдоким Копотей. Комендор Аким Кривоносов, широко расставив ноги, так, что его могучее тело словно впаялось в палубу корабля, думал о чем-то своем и лишь время от времени поднимал голову, прислушиваясь.
Лейтенант Дорош переходил от орудия к орудию, молча глядел на матросов и только иногда негромко спрашивал:
- Что, братцы, не закоченели еще?
- Никак нет, ваше благородие, - отзывался кто-нибудь из матросов. - Нас жара не брала, а холод и подавно не возьмет.
Небо вдалеке - там, где смыкается оно с водой, - мало-помалу начало сереть, мгла таяла неприметно для глаза; вот они уже ясно отделились друг от друга - море и небо, и в этом узком пустом белесом пространстве медленно-медленно, будто нехотя затеплилась узенькая, несмелая оранжево-розовая полоска зари. Теперь уже почти отчетливо были видны контуры кораблей справа, слева и впереди - эскадра шла, не сбавляя хода.
На "Авроре" скомандовали отбой тревоги, у боевых постов были оставлены только половинные расчеты.
Начиналось утро.
Степа Голубь облегченно вздохнул.
Нет, он никогда не был трусом и знал - не струсил бы и сейчас, доведись столкнуться с неприятелем. Но, честное слово, как же не хочется идти навстречу смерти, когда ты еще и не жил на свете, не хлебнул по-настоящему этого морского просоленного ветра, ни разу не заглянул в девичьи глаза, не коснулся теплых девичьих губ… А главное - ради чего?
Ему припомнились жесткие, беспощадные слова Копотея:
- Вот положили под Артуром тысячи и тысячи нашего брата, а за что, спрашивается? Ты думал об этом, Степан?
Тогда он, Голубь, не знал, что ответить Копотею, да, по правде сознаться, и не задумывался над этим; сейчас же вопрос этот, примененный к нему самому, к Голубю, требовал откровенного и ясного ответа:
- За что?
И все-таки одно Степа знал совершенно определенно: в бою, когда нужно будет, он не отступит, не испугается, не дрогнет!
Об этом же - о несостоявшейся пока что, но все-таки неизбежной встрече с противником - размышлял сейчас и лейтенант Дорош; разница состояла только в том, что, в отличие от Степы Голубя, он более отчетливо представлял себе, какой катастрофической по своим последствиям окажется эта встреча.
Прежде, еще в морском кадетском корпусе, потом гардемарином, а еще позже - мичманом на корабле он, как, впрочем, и всякий молодой моряк, не однажды задумывался о своем будущем первом бое.
Какой он, этот первый бой, что будет в нем?
Книжным описаниям он доверял мало, и, должно быть, поэтому ничего определенного при мысли о бое ему не виделось: какие-то всполохи пламени, клубы дыма, люди, бегущие в полный рост… Но он все-таки верил, что это непременно что-то возвышающее, очищающее, неповторимо величественное: минута, когда остаешься один на один со всем своим прошлым и неведомым будущим, в которое не дано заглянуть.
Оказывается, это совсем не так, и хотя боя еще не было, Дорош уже начинал понимать, что самое трудное и ответственное в бою - не минуты, когда грохочут и рвутся снаряды, когда падают рядом люди, сраженные наповал или корчащиеся в муках, - нет, самое трудное - вот эти часы ожидания, неопределенности, невероятного напряжения каждого нерва.
Нынешней ночью было именно такое невыносимое напряжение, и мгновениями Дорошу казалось, что он уже больше не в состоянии выдержать его. Тогда он спешил к матросам и заговаривал с ними о первом, что приходило на ум.
Дорош ловил себя на мысли о том, что матросы, его подчиненные, ожидают сражения куда спокойнее, чем он сам, хотя он себя и не относил никогда ни к боязливым, ни к нерешительным.
Когда наконец-то показалось утреннее солнце, Дорош, - должно быть, в ту же самую минуту, что и Степа Голубь, - облегченно вздохнул и распрямил плечи.
Матросы расходились по кубрикам без обычных шуток, молча. Один только Евдоким Копотей беззлобно поддразнил Голубя:
- Что, Степушка, натерпелся страхов? - Он доверительно наклонился к уху Голубя: - Для нас с тобой еще пуля не отлита, снаряд не сделан. Так что - не унывай.
И легонько, дружески толкнул Степу в плечо. Степа взглянул на него с благодарностью.
Утром, после завтрака, начались обычные эскадренные учения. С "Суворова" поступало одно приказание за другим, и мичман Терентин ворчал недовольно:
- Адмирал все оригинальничает. Нечего сказать, подходящее время заниматься эволюциями под носом у неприятеля!
Дорош насмешливо заметил:
- У вас, дорогой мичман, раньше срока характер портиться начинает. Это дурной признак: для адмиральской карьеры необходимы максимальная способность молчать и минимальная - ворчать.
- Нет, ну в самом деле, - настаивал Терентин. - Какому дьяволу нужны в такое время эти дурацкие эволюции? Небось, когда мы шли океаном и штормило, адмирал такой прыти не проявлял? Знаешь, как пословица говорит: перед смертью не надышишься, перед боем не научишься.
- Давай вместе помолчим, Андрюшенька, - миролюбиво предложил Дорош. Ему сейчас не хотелось ни о чем говорить: напряженные нервы расслабились и требовали покоя. Давала знать о себе и лихорадка. С того времени, как эскадра миновала границу тропиков, мало кто на кораблях не переболел от резкой, неожиданной перемены климата. Не уберегся и Дорош. Третий день он глотал хинин, пытался прогреться коньяком, но ничто не помогало. Его знобило, в суставах не прекращалась ломота. - Помолчим, - повторил он и утомленно прикрыл веки…
Отец Филарет, раскинув полы черной рясы, мелкими шажками бегал на юте: взад - вперед, взад - вперед. В маленьких глазках его еще отражались растерянность, страх, пережитые ночью. Всю ночь батюшка бодрствовал, время от времени подкрепляя рюмкой вина свою решимость мужественно встретить смерть. Но рюмка наполнялась все чаще, а решимости оставалось все меньше, и к утру отец Филарет, истерзанный страхами, дошел до полного изнеможения.
Доктор Кравченко, который, подобно своему предшественнику Бравину, недолюбливал отца Филарета, остановил его и подчеркнуто вежливо осведомился, пряча улыбку:
- Чем встревожены, батюшка? Могу брома предложить - успокаивает.
- Что вы, что вы, - смутился отец Филарет и, чтобы развеять подозрения доктора, даже пытался сострить: - Мне не брома - мне б рома!
- А, ну если так, прошу прощения, - и Кравченко так же вежливо откланялся.
Старк 3-й в кают-компании, изрядно выпив перед тем, разглагольствовал:
- Слушайте, господа, мы даже не представляем себе, какой исторический момент переживаем сейчас. Перед нами кульминация всей войны, ее наивысший пункт! Мои верноподданнические чувства…
- Скажите, Павел Васильевич, - бесцеремонно перебил его Дорош. - Вы, помнится, когда-то объявляли, что у вас в каюте есть Беранже в подлиннике?
- Да, а что? - недоуменно отозвался Старк.
- Нет, ничего. Просто мне пришли на память великолепные строчки из Беранже: "Из всех искусств труднейшее на свете - искусство помолчать". За точность перевода не ручаюсь, но смысл правильный.
Мичман Терентин прыснул, Старк обиженно умолк. Небольсин осуждающе посмотрел в сторону Дороша: молодежь не умеет быть корректной. Наступившую вслед за тем неловкую паузу нарушил доктор Кравченко, начавший как ни в чем не бывало рассказывать какой-то забавный эпизод, приключившийся с ним в дни, когда он еще учился в Военно-медицинской академии.
В тот же вечер Евгений Романович Егорьев, как обычно предварительно запершись у себя в каюте, сделал в дневнике записи сразу за три дня: все это время ему не удавалось выкроить для дневника и одного часа.
"11 мая, - быстро, будто торопясь куда-то, писал он, чуть разбрызгивая фиолетовые чернила затупившимся пером, - день прошел без особенностей. Погода была тихая, серая и холодная. Видели один пароход, который прошел вдалеке от эскадры, и парусное судно.
Перед закатом перестроились так: правая колонна - адмирал Рождественский и адмирал Фелькерзам. Левая - адмирал Небогатов и адмирал Энквист. Между колоннами - два ряда транспортов…
12 мая, утром рано, имели очень пасмурную погоду при раздувшемся зюйд-остовом ветре. В восемь часов утра, дойдя до широты 31° и долготы 122°11′, пожелали транспортам счастливого плавания. С ними пошли крейсеры "Днепр" и "Рион"…
Итак, численность эскадры уменьшилась на восемь вымпелов: ушли "добровольцы" "Ярославль", "Владимир" и "Воронеж", два транспорта небогатовского отряда - "Курония" и "Ливония", наш водоснабдитель "Метеор" и вышеозначенные крейсеры…"