Смешно? А почему, собственно, смешно? Почему он должен стыдиться своего жизненного призвания, самого дорогого, что у него есть?.. "Не потому, что от Нее светло, а потому, что с Ней не надо света". Боже мой, могут же изумительные, сердечно-прекрасные строки зазвучать вдруг такой иронией!..
Во всяком случае, беспощадно откровенные слова Элен он понял, кажется, так, как единственно и следовало их понимать: нечего думать о браке, пока не сделаешь настоящую карьеру. Это уж наверняка отцовское наущение: старик, говорят, человек с волчьей хваткой в жизни.
"Ну и черт с нею!" - почти вслух произносит Дорош и ужасается: похоже, от постоянного общения с матросами он порастеряет последние остатки светских навыков. А-лск-сис! Имя-то какое выискала. Уж Алешкой бы звала - и то приятнее. И откуда у нее что берется, у этой дочери разбогатевшего на военных поставках купчишки?
В отместку Дорош тогда весь вечер упорно называл ее Еленой Тимофеевной, но Элен только презрительно пожимала плечами и холодно глядела куда-то поверх его головы. Правда, на прощанье она благосклонно протянула ему теплую руку, перехваченную у запястья золотым браслетом какой-то диковинной работы, но Дорош - опять-таки из озорного упрямства - сделал вид, что не заметил жеста, и молча, подчеркнуто почтительно поклонился. Элен вспыхнула так, что даже шея у нее покраснела, но уж он-то остался доволен: в расчете.
А вот теперь мучается, казнит себя воспоминаниями.
Кто-то сказал, что самый страшный вид ревности - ревность к прошлому. Дорош слышал о том, что у Элен был неудачный роман с пехотным поручиком, ретировавшимся в провинцию. Он старается думать сейчас об этом, чтобы разозлиться, возбудить в себе неприязнь к Элен, но чувствует, что это уже не в его силах.
Разбитый, не только не отдохнувший, а еще более усталый, он возвращается в свою каюту и, походив из угла в угол, резко останавливается. Потом подходит к зеркалу, висящему над постелью. Оттуда, со стены, на него глядит серьезный, может быть слишком для своих лет серьезный офицер, безусый, с темно-карими чуть раскосыми глазами, с припухшими губами и мягким подбородком.
- Что? - говорит Дорош тому, другому, на стене. - Не любит тебя купеческая дочь? То-то и есть, не любит!
Второй Дорош - в зеркале - печально кивает головой в знак согласия: не любит.
- Да и за что тебя любить, черта раскосого? - продолжает уничтожающе Дорош. - Ни красоты у тебя, ни поместьев, ни положения в свете. Был ты докторским сыном - им и останешься.
И снова тот, второй Дорош, безмолвно соглашается с ним.
- А у Элен у твоей, - издевается Дорош, - небось миллиона полтора, никак не меньше. Где уж ей с тобой знаться?.. А скажи по чести: ведь любишь ее? Любишь! Так-то оно…
В каюту кто-то стучит.
- Да, - неохотно произносит Дорош и отходит от зеркала. - Войдите.
Лейтенант Ильин еще с порога - так, будто между ними ничего и не произошло, - восклицает:
- О бедный юноша влюбленный, опять взаперти и опять в грустном одиночестве?
Дорош холодно глядит на него:
- Что-нибудь случилось?
Ильин размашисто опускается на стул.
- Совершенно ничего. Просто зашел проведать отшельника и заодно…
- Что заодно? - сухо спрашивает Дорош.
- Послушай, Алексей, - Ильин неожиданно меняет тон. - Давай откровенно поговорим о том, что произошло между нами.
Дорош выжидающе молчит.
- Я, конечно, ценю твой рыцарский поступок, - словно не замечая недвусмысленного молчания Дороша, продолжает Ильин. - Заступиться за матроса - это красиво, благородно. Об этом даже в романах пишут. Больше того, скажу откровенно: я на такие поступки просто не способен. Но, с другой стороны, мне жаль тебя. Нет, право: не слишком ли ты серьезно ко всему относишься?
- Могу просить более точного объяснения? - останавливает его Дорош. - К чему именно?
- А ко всему. К службе. К этому походу эскадры. К самой войне, наконец. Не понимаешь? Охотно объясню, - пожимает плечами Ильин и, пустив к потолку каюты красивое колечко дыма, изящно-небрежным жестом стряхивает пепел с папиросы. - Мне лично кажется, - словно беседуя с туповатым учеником, продолжает он, - что весь этот наш поход, всю эту… военную авантюру нельзя рассматривать как что-то серьезное. Ты видел, что нынешней ночью на эскадре творилось? Ведь это же нонсенс, забавный курьез! Адмирал получил возможность убедиться, какие изумительные плоды дает его флотоводческий гений! А ты - из-за какого-то матроса… Зачем трепать нервы по пустякам? Авантюра остается авантюрой, а жизнь - жизнью…
- Авантюра? Не понимаю.
- Ах, оставь, пожалуйста. - Ильин делает брезгливую гримасу. - Или ты слепой, или действительно наивный простак? Неужто тебе еще в Ревеле не было ясно, как формировалась наша… доблестная армада? - Он поочередно загибает пальцы на руке: - Вот давай всех поименно переберем. Добрая половина эскадры, ты же сам превосходно знаешь, это старые разбитые корыта, а не боевые корабли. "Бородино" - новейший эскадренный броненосец, а и на нем при среднем ходе в двенадцать узлов уже эксцентрики перегреваются. На "Нахимове" и "Наварине" артиллерия и в подметки японской не годится. А "Орел"? "Олег"? "Изумруд"? Они же ведь вышли в плавание, даже не успев сделать положенных испытаний!.. - Лейтенант Ильин торжествующе смотрит на Дороша. - И ты не назовешь это авантюрой? Наш старикашка Рожественский, было бы тебе известно, наотрез отказался принимать всю эту рухлядь под свое командование, пока на него не прикрикнули. А уж когда прикрикнут, тут хочешь не хочешь, а подчинишься. - Ильин понижает голос и всем корпусом подается вперед: - Там, в Петербурге, знаешь, как нас окрестили: самотопы!
Он удовлетворенно хохочет:
- Само-топы! А тут из-за какого-то матросишки - целая трагедия! Вот они где, трагедии! Матушка-Расея, которая и умеет-то всего только щи лаптем хлебать, в поход двинулась. Подумать, а?.. Вот ты, фанатик, защитник алчущих и страждущих, - с кем думаешь победы одерживать? С этими твоими придурковатыми Кривоносовыми? Нет уж, уволь! Роланд-Кривоносов!..
Он смеется мелким, прерывистым смехом.
- Роланд! - довольный собственной остротой, сквозь смех повторяет Ильин.
Дорош чувствует, как что-то перехватывает ему горло. Он знает, с ним однажды так уже было, когда в Морском кадетском корпусе вздумали посмеяться над профессией его отца, и знает, что он страшен в эту минуту, потому что полностью теряет власть над собой.
- Так что же в этом… смешного? - сдавленно произносит он. - Что, я спрашиваю?
Ильин не замечает этого состояния Дороша, не видит, как тот бледнеет с каждой минутой.
- Смешного? Ничего. Просто, мне кажется, надобно цинически смотреть на все. - И поучающе поднимает палец кверху: - Цинизм, знаешь ли, религия умных. Да в нашем положении ничего иного и не остается: мы ведь все равно… само-топы!
- Послушайте, господин лейтенант, - медленным шагом, угрожающе надвигается на него Дорош. - Да понимаете ли вы, что говорите?..
Ильин поспешно вскакивает со стула, пятится к двери, лицо его выражает неподдельный испуг:
- Dieu, quelle virulente sortie! Да ты и впрямь рехнулся!
Он торопливо закрывает за собой дверь. А Дорош тяжело опускается прямо на постель, переводит дыхание и затем обхватывает голову руками.
И вдруг он чувствует, как все начинает уплывать из-под него, будто он куда-то проваливается… Элен… Хохочущий Ильин… И ему становится страшно. Так страшно, что он кричит:
- Зиндеев!
Маленький, приземистый крещеный татарин Зиндеев привык по одному только виду угадывать настроение своего командира. Когда Дорош приказал ему подать рому, Зиндеев произносит обычное: "Слушаюсь, ваше благородие", но продолжает стоять у порога. Несколько минут он молчит и лишь после этого отваживается напомнить:
- Нельзя ром, ваше благородие. Скоро на вахту… - И мягко говорит: - Зачем горе к сердцу принимать? К сердцу принимать надо только радость. А горе - тьфу!..
Для вящей убедительности он делает вид, что сплевывает.
Дорош поднимает голову и удивленно смотрит на него:
- Ты о чем это, Зиндеев?
- Слыхал, ваше благородие? Адмирал "Аврору" хвалил!.. Ночью лучше всех "Аврора" действовал.
- Хвалил, говоришь? - переспрашивает Дорош. - А тебе это что - приятно?
- А как же? - неподдельно изумляется Зиндеев. - "Аврору" хвалил - меня хвалил. Так? Так! - И тут же предлагает: - Отдохнуть надо, ваше благородие. За ночь вы совсем измучились.
Он выжидающе мнется у двери каюты, всем своим видом показывая, что, пока лейтенант не уляжется отдыхать, никуда он отсюда не уйдет: Выражение лица у него серьезное и сосредоточенное, он привычным жестом поправляет бескозырку.
- На вахту? - Дорош задумывается, будто слышит об этом впервые. - Добро. К черту ром!
И, не раздеваясь, валится на койку. Уснуть бы, скорее уснуть! Но сон как раз и не идет. То видится ему Элен, то вдруг рыжий поп Филарет заслоняет ее и осуждающе качает перстом, то возникает прыщеватое лицо Ильина.
Нет, это же форменная мука! "Цинизм - философия умных…" Подлец этот Ильин, больше ничего. И даже не цинизм в его рассуждениях - обыкновенная тупость!
А все-таки в чем-то он прав…
До вахты оставалось еще два часа, когда Зиндеев неожиданно приоткрыл дверь каюты и кашлянул в кулак:
- Ваше благородие… Их высокоблагородие просят к себе.
Дорош вскочил, чертыхнулся и начал поспешно приводить в порядок свой костюм.
В просторном командирском салоне, когда Дорош входит туда, в сборе уже почти все офицеры крейсера.
Как всегда, холодный и отчужденный, кажется, дремлет в своем кресле Небольсин, прикрыв тяжелыми веками глаза и положив на них кончики пальцев левой руки. Лейтенант Прохоров 1-й, верзила-флегматик, лениво поигрывает цепочкой часов. Старший артиллерийский офицер лейтенант Лосев, с широким, чуть рябоватым лицом землепашца, сидит на своем обычном месте - в углу дивана - и сосредоточенно грызет ногти, думая о чем-то своем, далеком. Неподвижно и солидно, словно аршин проглотил, возвышается за столом Старк 3-й.
Бравин, завидев Дороша, весело подзывает его:
- А, Алеша, подсаживайся сюда…
Дорош пробирается к Бравину и опускается в кресло рядом с ним.
- Зачем вызвали? - спрашивает он негромко. - Тебе неведомо?
Старк осуждающе поводит взглядом в его сторону: что еще за фамильярность?
Особняком ото всех, поодаль, сидит Ильин. При появлении Дороша он презрительно, чуть приметно усмехается.
- Зачем вызвали, не знаешь? - вполголоса повторяет Дорош. Бравин поводит плечом: кто ж его знает? Посидим, послушаем.
Некоторое время в салоне держится напряженная, неестественная тишина, и Дорош, сознание которого с особенной отчетливостью фиксирует сейчас все происходящее вокруг, каждую деталь, каждую мелочь, с горечью думает: "В бой идем, а так и нет единства между нами…"
На палубе, за дверью, слышатся твердые шаги, и Небольсин вдруг резко поднимается:
- Господа офицеры!..
В салон входит командир крейсера.
2
Матрос второй статьи Ефим Нетес решил дезертировать с крейсера. Он, конечно, понимал, какое наказание ожидает его, если побег не удастся: законы военного времени, да еще в боевом походе, беспощадны. Но и так продолжаться дальше не могло.
"Убегу! - в отчаянии думал он. - Благо, земля недалеко. Вот только стемнеет - прыгну за борт, а там будь что будет. Куда угодно, хоть к черту в зубы, лишь бы здесь не оставаться…"
Ну вот ведь так подумать: в чем он, Нетес, виноват, если вырос хилым и слабосильным, одна хвороба кончалась - другая начиналась, и так год за годом, до самого призыва на действительную службу!
Мать жалела болезненного Ефима, водила его по знахаркам, поила настоями каких-то трав, но все было напрасно.
Знахарки уж несколько раз предсказывали, что нет, не выживет он, потому что такие - светлоглазые - не жильцы на свете, и мать мало-помалу примирилась с этой мыслью: что ж поделаешь, на все божья воля. Но Ефим - бледный, узкогрудый, золотушный - каким-то чудом выживал, и тогда мать истово отбивала поклоны у темных икон, благодарила всех святых и угодников за очередное спасение сына.
Отец молча, презрительно поглядывал на Ефима и лишь однажды бросил походя: "Ефимка - ломоть отрезанный, для нашего мужицкого житья негож". С тех пор он словно перестал замечать сына, а всю любовь свою обратил на меньшего - крепыша Васятку, песенника и озорника.
Никогда не думал Ефим, что возьмут его, такого, на военную службу, да еще во флот. Все получилось неожиданно быстро: мать не успела и поплакать на плече у сына, как новобранцев погрузили в теплушки, яростно вскрикнул разгоряченный паровоз, и состав покатился вдаль, увозя Ефима к неведомому берегу неведомого Балтийского моря.
Пытка, а не жизнь началась для Ефима с первого же дня, как только ступил он на палубу крейсера. Но особенно нескладно стало все получаться с недавних нор.
Дней десять назад боцман Герасимчук приказал Нетесу выдраить медные ручки на дверях офицерской кают-компании.
- Чтоб у меня как жар горели! - предупредил боцман. - Чтоб сияние от них шло, понял? Имей в виду, самолично проверю, когда кончишь…
И - на всякий случай - устрашающе повел тонкой, изогнутой бровью.
По рассказам старослужащих во флотском экипаже, Нетесу почему-то представлялось, что все корабельные боцманы должны быть непременно широкоплечие, с медно-красными от загара лицами и лохматыми цыганскими бровями. И кричать на матросов им полагается густым, пугающим басом.
Герасимчук был совсем не таков. У него было худое, с мелкими чертами лицо не то монаха-отшельника, не то почтового чиновника, и брови у него были тонкие, и глаза - холодные, всегда прищуренные, и голосок негромкий, чуть надтреснутый, - совсем мирный, "штатский" человек. Но, наверное, никого на крейсере так не боялись матросы, как Герасимчука, потому что не было подлости, на которую он не оказался бы способен.
Зато старший офицер Аркадий Константинович Небольсин не чаял в нем души и не упускал случая поставить его в пример другим-оф унтер ицерам.
Целый час бился Нетес над этими треклятыми ручками, а ничего не получалось: то какие-то продольные полосы образовывались на податливой меди, то откуда ни возьмись появлялись царапины. Оглядевшись по сторонам, он начал ожесточенно тереть ручку подолом своей недавно полученной и еще не обношенной робы.
- У-У, будь ты неладна! - в сердцах повторял он вполголоса. - Вот навязалась на мою голову, окаянная!..
И вот тут, точно он только того и ожидал, не замеченный Нетесом, откуда-то сбоку неслышно подкрался боцман.
- Что делаешь? - негромко, даже ласково произнес он. - Ты подумал, что делаешь? Казенную обмундировку переводишь? Деревня, мать твою…
- Дак ведь она ж не получается, господин боцман, - пытался оправдаться Нетес, виновато теребя край загрязненной робы. - Тру-тру, а она ровно как заклятая…
- Разговаривать! - освирепел боцман. - Ты, быдло, как стоишь перед начальством? - Он похоже скопировал Нетеса: - "Тру-тру, не получается…" Вот двину разок-другой - сразу, глядишь, получится.
И Герасимчук замахнулся, намереваясь "проучить" незадачливого матроса. Нетес боязливо отшатнулся, сжался и втянул, голову, ожидая удара.
- Боцман!..
Нетес отвел локоть, которым закрывал лицо от неминуемого боцманского удара, и оглянулся: поодаль стоял ротный командир лейтенант Дорош. С головы до ног измерил он гневным взглядом вытянувшегося во фронт Герасимчука. Даже около щупленького Нетеса боцман казался мальчиком-подростком.
- Если я еще раз увижу это, - лейтенант показал на некрупный, но жилистый кулак боцмана. - Понятно?..
Дорош не договорил и, круто повернувшись, пошел дальше.
- Ну, чего рот разинул? - уже не так строго, вполголоса крикнул Герасимчук Нетесу. - Продолжай…
Вот с этого самого дня и не стало житья на корабле матросу-первогодку Ефиму Нетесу. Боцман Герасимчук не упускал даже самой незначительной возможности придраться к нему. Он заставлял по нескольку раз переделывать одну и ту же работу, внеочередные наряды сыпались на матроса беспрестанно, а боцман, словно с каждым днем все более входя во вкус этого тщательно продуманного издевательства, находил десятки причин на дню, чтобы напомнить Нетесу о том, что он еще не забыл случая с лейтенантом.
"Хорошо, - всем своим видом недвусмысленно показывал Нетесу боцман. - Теперь я тебя и пальцем не трону. А только ты, голубчик, особенно не радуйся - ты у меня и без кулака взвоешь!"
- Нетес - ты, гляжу, и есть нетес, - похохатывая, глумился Герасимчук. - Бревно необтесанное. Чурка с глазами. Тебе бы только полтавские галушки глотать, а не на боевом корабле служить. - Он вдруг прерывал свою речь и командовал: - А ну-ка, Нетес, на батарейную палубу - бегом марш!
Нетес бросался, сам не зная зачем, на батарейную палубу, но боцман резким окриком останавливал его:
- Отста-авить! А репетовать кто будет? Я?
Нетес возвращался, покорно репетовал, снова устремлялся на батарейную палубу, но боцман вновь останавливал его на бегу:
- Отста-а-вить!..
Матросы - те, что служили на "Авроре" уже не первый год и не слишком-то боялись боцманского окрика, пытались было усовестить Герасимчука: что, дескать, зря придираться к парню, ведь и служит-то он всего первый год, несмышленыш еще в морском деле. Вот пообвыкнется - исправным матросом станет.
Но боцман одергивал их, как всегда, негромким, но внушительным начальническим окриком:
- Молчать! Это еще что такое? - Он переходил почти на шепот: - Глядите у меня!..
И лицо его при этом становилось еще более бледным, а щелочки глаз устрашающе поблескивали из-под тонких, шнурочком, бровей.
- А ты, Ефим, вот что, - посоветовал Нетесу матрос Степа Голубь. - Вот будет скоро строевой смотр, выйди из строя да и расскажи обо всех их высокоблагородию. Капитану первого ранга то есть… Так, мол, и так…
- И пропал матрос ни за пятак, - в рифму закончил Аким Кривоносов. - Эх, Степа, голубиная у тебя душа, под стать фамилии.
Душа у Степы и впрямь была мягкая, доверчивая - голубиная. При каждом крепком словце, которое нет-нет да и сорвется у кого-нибудь из матросов, он мучительно краснеет и растерянно шепчет: "Ну зачем же так?.." Лжи он не терпит, хвастовства и того больше, а об устройстве жизни полагает, что все в ней должно быть справедливым и все надо разделить поровну - и радости и печали, вот тогда и начнется настоящая жизнь.
- И откуда ты взялся… такой? - не раз изумленно спрашивали у него товарищи, любившие Степу, но относившиеся к нему как к чудаку. - У тебя отец, мать кто, уж не святые ли, случаем?
- Ну какие там святые, выдумаете тоже! - смущался Степа. - Обыкновенные они. Отец - краснодеревщик. А мать - так… женщина.
- Да ну-у? - весело переспрашивали матросы. - Женщина?
- А, вас послушать!.. - необидчиво отмахивался Степа Голубь. И мечтательно добавлял: - У меня отец самоучкой до грамоты дошел. Книжек перечитал - страшное дело!.. С самим графом Толстым в переписке состоит, вот как!
- …Да, браток, голубиная у тебя душа, - повторил Кривоносов.
- А что? - недоуменно спросил Голубь. - Не дело советую?