- Вот то-то и оно, что не дело, - подтвердил Кривоносов. Он продолжал, переходя на шепот: - Мил человек, ты что ж, Степа, думаешь: командир станет на сторону матроса, а боцмана, надо полагать, по шеям с крейсера? - Аким жестко усмехнулся: - Да никогда этого не было и не будет! Командир только и скажет: устав запрещает матросу жаловаться на трудности службы. А за то, что жалуешься, - получи-ка, Ефим Филиппов Нетес, препровождение в канатный ящик… суток на пять. Или стань под ружье. Вот оно как обернется-то, Степушка!
Но Голубь не сдавался.
- Вот и неправда твоя, - горячился он. - Наш командир не из таковских, понятно? Ты вспомни: хоть одного матроса он пальцем тронул?
- Э, - махнул рукой Кривоносов. - Знаешь, как у нас старики говорят: в волчьей стае сам волком станешь… Он, может, и добрый человек, жалостливый. А только этой жалости на всех не хватит… Меня вон тоже ротный, лейтенант Дорош, от Ильина оборонил, а теперь тот зверем глядит.
Ефим Нетес доверчиво посмотрел на Кривоносова и сокрушенно вздохнул:
- Выходит, на боцманов и управы нет, Аким Никитич?
С первого дня службы на корабле он, проникшись к Акиму Кривоносову безотчетным уважением, неизменно называл его по имени-отчеству.
- Управы? - негромко усмехнулся Кривоносов. - Так ведь боцмана, они, Ефимушка, тоже по палубе ходят, а не в воздухе летают… А на палубе, да еще на большом корабле - чего не случается?
Ничего из этих слов комендора не понял Ефим Нетес - утешает его Кривоносов, только и всего. Одно ему теперь стало ясным: если нет никакой управы на Герасимчука, надо бежать с крейсера, иначе все одно житья не будет.
Бежать… Снова, хоть на самое короткое время почувствовать себя человеком, а не рабочей скотиной, над которой может каждый измываться. А там - хоть все прахом!..
А куда бежать-то? Демьяновка родная, что стоит на мелководной речке Хорол, под Полтавой, - до нее и в три года, поди, не доберешься… Чужое море за бортом, чужая земля… Но все равно: куда путь приведет, только бы не оставаться на "Авроре"!
Улучив минуту, когда в кубрике никого не было, кроме дневального, Ефим начал связывать в узелок свой нехитрый матросский скарб. Расчет его был прост: незаметно спуститься за борт и вплавь добраться до берега. Более подходящего случая может долго не быть - "Аврора" в полумиле от береговой кромки, отмеченной цепочкой огоньков. Не звери же там, поймут матроса, приютят. Хоть, сказывают, и чернокожий народ, а все ж таки люди!
И в голове Нетеса уже созревал план, в осуществление которого ему хотелось самому верить. Сперва он наймется в батраки к какому-нибудь здешнему крестьянину - по хозяйству-то делать он все умеет! - потом, подзаработав деньжонок на дорогу, возвратится в Россию. Даст взятку волостному начальству, а уж оно знает, как нужно уладить дело, чтобы не судили его, Нетеса. И родителям как-никак подспорье будет; все-таки лишние руки в хозяйстве, а то ведь Васятка, младший брат, - несмышленыш, ветер у него еще в голове…
Занятый этими мыслями, он не слышал, как сзади подошел и остановился за его спиною Аким Кривоносов. Ефим вздрогнул, когда Кривоносов положил ему руку на плечо.
- Не то задумал, Ефим, - жестко сказал комендор. - Далеко все равно не уйдешь, земля тут скрозь чужая… А по военному времени за это знаешь, что полагается?..
Ефим вдруг тяжело опустился на палубу и, уткнув голову в колени, заплакал. Худенькие, узкие плечи его, на которых роба висела, как на вешалке, затряслись от рыданий.
Сквозь всхлипывания он повторяя:
- Что ж мне теперь остается? Самого себя порешить?..
- Ну что ты, браток, что ты? - растерянно произнес Кривоносов. - Вот уж это вовсе ни к чему…
Он говорил так ласково и участливо, столько теплоты было в его голосе, что плечи Ефима затряслись еще сильнее.
- Э, матрос, так не годится! - пытался успокоить его Аким Кривоносов. - Пойдем-ка лучше у фитиля воздухом подышим!..
Кривоносов вывел Нетеса на палубу. Возле борта он остановил Ефима.
- Гляди, - вполголоса сказал он, показывая на воду. Там, глубоко внизу, в иссиня-темной воде метались какие-то стремительные огромные рыбы, временами они выскакивали из воды, блестя грязно-серой чешуею; их было много, очень много. - Акулы, понял? - почему-то переходя на шепот, сказал Аким. - А ты небось хотел…
И, положив ему руку на плечо, он повел Ефима к фитилю, около которого уже толпились, перебрасываясь шутками, матросы.
- Ну-ка, братцы, потеснитесь, - весело сказал он. - Примите в компанию. Трубки наши, табак ваш!.. - И шепотом подбодрил Нетеса: - Веселей, Ефим, веселей! Никто не должен ни о чем знать, понятно? Хочешь, я сам с ротным потолкую? Может, он перед командиром крейсера словечко о тебе замолвит.
Он не знал о том, что ротный командир лейтенант Дорош в эту самую минуту говорит о Ефиме Нетесе.
3
Когда командир "Авроры" вошел в салон, было два без минуты.
Егорьев слыл человеком непогрешимой аккуратности и точности. Он умудрялся ежедневно бриться даже в те дни, когда, мучимый изнуряющей тропической лихорадкой, лежал у себя в каюте. Во время погрузки угля, когда горы его лежали на нижних палубах и в матросских кубриках, в кондукторской кают-компании и на юте и сплошное, нерассеивающееся черное облако пыли все время висело над кораблем, один Егорьев ходил, блистая белоснежным воротничком так, словно пыль вовсе и не ложилась на этого человека.
Офицера, явившегося к нему на доклад небритым или в неотутюженном костюме, даже если это было в походе, Егорьев мог отправить назад не слушая:
- Знаете что, друг мой, явитесь-ка вы ко мне через полчаса.
Чаще всего случалось это с Терентиным, и вечно неунывающий мичман даже острил в кают-компании:
- Ну, друзья, кажется, за этот поход я наконец-то стану аккуратным человеком!
Но особенно требователен был Егорьев во всем, что касалось времени. Тот, кто хоть на несколько минут опаздывал на вахту, рисковал быть немедленно переведенным на другой корабль.
- Нет, сударь, нет. Я не могу понадеяться в бою на человека, не умеющего ценить времени, - беспощадно, напрямик говорил Егорьев.
Ровно в два капитан первого ранга сел в свое кресло за круглым столом, покрытым тяжелой бархатной скатертью.
Егорьев выглядел сегодня замкнутее и обеспокоеннее обычного. Дела, происходившие на эскадре, начинали не на шутку тревожить его.
Сразу же после выхода из Танжера, когда эскадра направилась дальше, огибая западный берег Африки, на некотором расстоянии от материка, корабли попали в полосу почти непрерывных штормов. Мощные тропические дожди чередовались с густыми туманами, море круглыми сутками, без передышки, клокотало, ревело, пенилось. И вот тут-то начали воочию проявляться и все дефекты технического оснащения эскадры, и все недостатки организации службы на ней. Строй кораблей растягивался неимоверно, тихоходные и неповоротливые транспорты то отставали, то вовсе выходили из колонны, задерживая общее движение. Эволюции производились до безобразия плохо, и Евгений Романович все более утверждался в мысли, что он впятеро, вдесятеро повысит требовательность к подчиненным, - пусть втихомолку ворчат, что он суров и придирчив! - но порядок и слаженность службы на "Авроре" сохранит любой ценой!
Этим, собственно, и было вызвано его сегодняшнее решение созвать всех офицеров корабля. Он верил, что они поймут его.
- Я пригласил вас, господа, с тем… - начал он ровным, чуть глуховатым голосом, внимательно оглядывая офицеров.
- Как в "Ревизоре", - не удержавшись, шепнул Дорошу мичман Терентин.
Егорьев бросил на него мимолетный взгляд, улыбнулся краешками рта - холодно и отчужденно - и продолжал все так же ровно, делая между словами отчетливые паузы:
- …с тем, чтобы довести до вашего сведения последний приказ флагмана эскадры.
- Четыреста первый!.. - вновь сострил вполголоса Терентин, намекая на то известное офицерам обстоятельство, что только с начала мая и до выхода эскадры из Либавы на корабли было разослано свыше ста приказов и четыреста циркуляров штаба Рожественского - сплошной поток распоряжений.
Егорьев и на этот раз оставил реплику мичмана без внимания. Он достал из пакета сложенный вчетверо лист и, развернув его, начал читать медленно и раздельно:
- "…Вчерашняя стрельба велась в высшей степени вяло и, к глубокому сожалению, обнаружила, что ни один корабль, за исключением "Авроры", не отнесся серьезно к урокам управления артиллерией при исполнении учений по планам…"
Дочитав, Егорьев так же аккуратно свернул листов, спрятал его и снова обвел взглядом офицеров:
- Добавлю от себя, что, несмотря на похвалу, полученную "Авророй", я лично считаю, - не хотелось бы, конечно, вас разочаровывать, - что подобный приказ - не следствие хороших дел на нашей "Авроре", а скорее - результат неважного общего положения на эскадре. Вот так…
Он достал массивный портсигар, сделанный из кожи крокодила, положил его на стол, но так и не открыл.
Фраза Егорьева - после похвального приказа командующего эскадрой - прозвучала настолько неожиданно, что в салоне внезапно наступило замешательство. Небольсин укоризненно сжал тонкие губы, всем видом показывая несогласие с Егорьевым, лейтенант Ильин бросил в его сторону быстрый взгляд, который говорил: "Вот видите, видите!.." Терентин по-мальчишески растерянно приоткрыл рот: помилуйте, да как же это так? Дорош, весь подавшись вперед, восхищенно глядел на Евгения Романовича.
- Так вот, - продолжал Егорьев, глядя теперь на свой портсигар. - Вот мне и хотелось бы узнать на этот счет ваше мнение, господа…
Он выжидающе умолк, откинувшись в кресле.
- Позвольте, Евгений Романович, - первым поднялся лейтенант Старк 3-й. - Мне, сознаюсь, не совсем понятны причины вашего недовольства. По-моему, у нас нет оснований говорить о плохой организации службы на "Авроре". Кто показал во всех портах пример быстроты и слаженности при постановке на якорь и съемке с якоря? Мы! Кто взял приз по эскадре за быстроту погрузки угля в Танжере? Тоже мы!..
Егорьев поморщился: опять этот шумный выскочка разбрасывается местоимениями!
- Ну, если быть точным, - остановился он, - приз взяли не мы с вами, а матросы. А в этом есть некоторая разница.
- Да, но что такое матрос? - продолжал не соглашаться Старк.
Егорьев положил ладонь на портсигар.
- Прошу, лейтенант, выражаться обдуманнее. Матрос - основная сила на флоте, это известно еще со времен петровского Морского устава. И Нахимов, и Ушаков, и Лазарев нас этому тоже учили. Так-е!..
Словно не замечая, как покраснел от обиды опустившийся в кресло Старк, Егорьев продолжал:
- Замечено мною, что вахту нижние чины несут небрежно, а офицеры на это не обращают внимания. Дисциплина на корабле падает. Матросы разговаривают слишком громко и слишком, я бы сказал… открыто…
Дорош слушал Егорьева со все обостряющимся ощущением той большой тревоги, которая не высказана прямо в словах командира, но которая и ему, Дорошу, близка и понятна. Разве он сам не задумывался десятки раз в эти последние дни над тем, что происходит на эскадре и на самой "Авроре"? Разве не делал он мучительных попыток найти - хотя бы для самого себя - объяснение тому равнодушию, с которым правит службу большинство его матросов?..
Дорош почувствовал, что, если сейчас, сию минуту он не встанет, не выскажет всего, что накопилось в его душе, ему-будет еще труднее, еще невыносимее.
- Разрешите мне два слова сказать, Евгений Романович, - взволнованно поднялся он. Егорьев молча кивнул и с любопытством посмотрел на побледневшего от напряжения лейтенанта.
- Я полностью согласен, - резко, сам не узнавая своего голоса, заговорил Дорош. - Согласен, что организация службы на "Авроре"… оставляет желать лучшего. А отчего? Оттого, что некоторые из нас не считают матроса за человека. Да, не считают!..
Небольсин вскинул на Дороша настороженный, холодный взгляд: это еще что за новости? Он перевел этот взгляд на Егорьева, словно ища у того ответа или поддержки, но Евгений Романович в эту минуту разглядывал Дороша так, будто видел его впервые. А Дорош уже не замечал ничего: ни отчужденного взгляда старшего офицера, ни презрительной улыбки лейтенанта Ильина, ни сочувственного жеста Бравина.
- Да, мы требуем от матроса предельного напряжения духовных и физических сил. В особенности духовных: поход тяжел, матросы вдалеке от родины, от родных, вестей из России не имеют!..
- Скажите на милость, какие сантименты, - насмешливо процедил лейтенант Ильин, глядя не на Дороша, а куда-то в сторону.
- Нет, это не сантименты! - вспыхнул Дорош. - Это обыкновенная человечность, о которой вы, лейтенант, временами забываете. Я имею в виду случай с матросом Кривоносовым. А Нетес? Ведь затравили же молодого матроса!.. - Он перевел взгляд на Егорьева: - Считаю, что бить матроса только за то, что он вовремя не уступил дорогу, подлость вообще. Издеваться над матросом в такой, - он сделал нажим на этом слове, - в такой обстановке, когда люди и без того измучены тяготами походной жизни, штормами, ночными учениями, каждочасной боевой готовностью, - подлость вдвойне!..
Дорош перевел дыхание и попросил у Егорьева разрешения сесть. Только сейчас, опустившись в кресло, он почувствовал, что его колотит нервный озноб. И все-таки он никогда не пожалеет о том, что высказал все это вслух! Пусть знает командир корабля, пусть все знают, что беспричинно он не даст в обиду ни одного своего матроса.
Но тут же - через мгновение - он начал сомневаться: а не с ветряными ли мельницами ты воюешь, смешной человек?.. Вот так и всегда у него: наберется смелости, рубанет сплеча, а потом терзается сомнениями!
Он упрямо сжал губы. Наступило долгое молчание. Ильин, лицо которого медленно покрывалось багровыми пятнами, пробормотал:
- Это уже слишком! Это, знаете…
Егорьев сумрачно посмотрел на него, пожал плечами:
- Я предупредил, что даю возможность каждому высказать все, что он думает. Зачем же так волноваться? Вы, очевидно, тоже хотите что-то сказать?
Но Ильин отмолчался.
Мичман Терентин с любопытством наблюдал за командиром крейсера. Временами он отказывался понимать капитана первого ранга: то Евгений Романович вдруг становился яростным защитником бедненьких, многострадальных матросиков, то - вроде как сейчас - туманно отмалчивался, когда требовалось четко определить свое командирское отношение к происшедшему, то где-нибудь на артиллерийской палубе или на полубаке ни с того ни с сего напускался на первого попавшегося матроса за малейшую, ничтожную провинность, которую даже Небольсин простил бы. "Каковы же в конце концов взгляды и убеждения капитана первого ранга?"
И тут же подумал: а у меня-то самого есть какие-нибудь убеждения? Вот то-то и оно!..
Затянувшееся молчание нарушил Егорьев. Поднимаясь из-за стола, он сказал сухо:
- Ваша страстная речь, лейтенант, производит впечатление… Господа, больше вас не задерживаю…
На палубе мичман Терентин взял Дороша за локоть:
- Великолепно сказал, Алеша! Правда, несколько… экспансивно, зато смело. - Он вдруг расхохотался: - А Ильин-то, Ильин!.. Ты видел, как он взбесился? Ведь ты те его, можно сказать, на обе лопатки положил. Нет, молодец, право! - И он снова захохотал, довольный.
Дорош досадливо поморщился:
- Ах, да в Ильине ли дело?
Терентин смутился:
- Нет, это я, конечно, так, между прочим. Разумеется, я тебя понимаю: издеваться над беззащитными матросами - ужасная гадость. Знаешь, у моего отца камердинер есть, Ерофей, так тот любит говорить: кто обижает собаку да юродивого - самый последний человек!..
Дорош покачал головой:
- Ох, Андрюша, хоть бы иногда ты подумал, что говоришь.
- А что, опять что-нибудь не так? Ну, прости - это ведь я не от злого сердца… - И, чтобы скрыть неловкость, он что-то замурлыкал под нос.
А Дорош думал о том, что вот и еще одним непримиримым врагом у него прибавилось: Ильин теперь до самой смерти не забудет обиды.
"Ну и пусть его!" - упрямо заключил лейтенант.
ГЛАВА 4
1
Мичман Терентин, несмотря на все свое легкомыслие, почти точно определил душевное состояние Егорьева. Евгений Романович действительно не мог в последнее время разобраться в собственных взглядах на жизнь, на все, что происходило вокруг.
Прежде было как-то проще. И на Дальнем Востоке, и - позже - на Балтике он памятовал об одном: морскому офицеру нужно до тонкостей знать свое дело, быть выносливым, хладнокровным, общительным, а что касается политики и всего прочего - тут уж увольте, это не по его части. Спортсмен, весельчак, душа общества, он становился скучным и неинтересным собеседником, как только речь заходила о политических вопросах.
- Пас! - разводил он руками. - В этом, простите, полнейший профан.
И ему прощали, и того больше: начальство, похоже, даже поощряло его безразличие ко всему, что выходило за пределы интересов морской службы.
Но теперь жизнь все смелее и все настойчивее вторгалась в его дела, в его мысли, в его планы и заботы, и от нее некуда было скрыться.
Рост крестьянских волнений в России, слухи о которых до него доходили, тревожил его, хотя самому ему терять было нечего. Он кое-что слышал о социальных теориях некоего доктора из Рейнской провинции - Маркса - и даже из любопытства прочел однажды какую-то брошюрку русского марксиста Плеханова, но в возможность рабочей революции в России верил мало. Для революции нужны пролетарии, а на русской земле откуда им взяться? Разве что лет через сто пятьдесят - двести…
Вообще все это было страшно сложно, и Егорьев старался об этом не думать.
Вот что его все больше тревожило каждый день - так это порядки в армии и во флоте. Частенько сталкиваясь в силу необходимости с чиновниками из Главного морского штаба, он временами диву давался: как могут люди удерживаться на высоких постах, будучи так чудовищно бездарны?
Единственный человек, с которым он позволял себе делиться этими мыслями, был сын Всеволод.
Но сын во Владивостоке, письма оттуда идут месяцами, да и не обо всем скажешь в письмах. И Егорьев мало-помалу приучил себя ни с кем не заводить разговора обо всем этом, тревожащем и волнующем.
Военные действия на Дальнем Востоке складываются определенно не в пользу России. Стессель шлет в Петербург телеграмму за телеграммой, сообщая о каких-то несуществующих победах русского воинства на полях Маньчжурии, а ведь каждому мало-мальски здравомыслящему ясно: дни Порт-Артура сочтены, вот-вот падет Мукден.
Да и что такое, собственно говоря, Стессель? Сейчас петербургские газеты взахлеб расписывают, как и умен он, и прозорлив, и мягкосердечен, и чуть ли не гений, а еще давно ли, кажется, в тех же самых газетах злые сатирики недвусмысленно намекали: не поймешь, мол, кто из них эполеты на плечах носит - он или его энергическая супруга?..
Он, Егорьев, видел однажды этого Стесселя в Петербурге: этакий самонадеянный тупица, осыпанный царскими щедротами. Противная манера - после каждой фразы глубокомысленно добавлять: "Нюте-е…" Как это - у Державина, кажется: "Осел останется ослом, хотя осыпь его звезда́ми"…
И вот он-то, да еще наместник царя Алексеев - страшно подумать! - нынче решают судьбы России на Дальнем Востоке…